4
Воскресный день деда Матвея, когда он гостил у Василия, проходил по распорядку, заведенному еще до войны. Дед завтракал вместе со всеми, садился после завтрака на кушетку у окна под филодендроном с дырявыми листьями, выращенным в кадушке Марьей Гавриловной; садился напротив него в старое плюшевое кресло Василий Матвеевич, и начиналась долгая беседа.
Дед Матвей курил кривую короткую трубку, от которой в его бородище образовались рыжие подпалины, покашливал; но не дай боже, если Василий Матвеевич вздумает сказать ему о вреде курения в его возрасте.
- Не вяжись! - начнет сердиться дед. - Наслышался я про твой никотин от докторов. А гляжу вот на Уинстошку - тоже мужчина немолодой, - сигару из зубов не выпускает. Ты пробовал сигару-то, Вася? То-то, что нет. И не пробуй, все нутро вывернет. А он, проходимец брудастый, сосет да сосет чертову отраву, и ничего ему, брудастому, не делается.
Не упомянуть Уинстошку, как он называл одного из главных поджигателей войны, дед Матвей не мог, о чем бы ни шел разговор. Запомнил его с той далекой поры, когда впервые столкнулся с танками-лоханями, которыми интервенты снабжали Врангеля и Юденича, и ненавидел "брудастого" стойкой стариковской ненавистью. Он не поверил союзническим заверениям Уинстошки и в дни Отечественной войны, с самого начала не поверил. "Обманет, продаст, ребята", - говорил на заводе, добавляя слова "расцвечивания". "Нехорошо так, дед Матвей, - увещевали его, - раз союзник, покорректней надо, сам понимаешь, без выражений".
- Так что он опять замышляет, Вася? Как говорят?
Вьетнам, Малайя, Индонезия, - Василий Матвеевич, подойдя к большой карте на стене, называл знакомые деду места; происходил подробный и обстоятельный разбор мировых событий.
- С лестниц бы их, с лестниц, сынок! Чего народ там смотрит?
Дед Матвей задремывал до обеда; Василий Матвеевич уходил в поселок - к брату Илье, к товарищам по заводу. В обед, если деда не слишком угнетал какой-либо из его старческих недугов и он чувствовал себя бодро, выпивалась стопка столичной. Сердитые глаза теплели, поблескивали веселыми искрами, дед начинал рассказывать. Рассказы перемежались песнями, которых никто, кроме деда Матвея, не знал. Он напевал глухим рыкающим басом; любимая его песня была про морское сражение русских с турками:
Море дымом покрылося черным;
Ядра рвутся, и волны ревут.
В бой-атаку трубят трубы-горны,
Корабли полным ходом идут.
В тот день, когда у него родился правнук, дед Матвей не чувствовал почти никаких недомоганий, был бодр и потому выпил не только за обедом, но и в ужин.
Они сели с Василием Матвеевичем за шашки. По шашкам дед Матвей был в поселке полным гроссмейстером; но и Василий Матвеевич немногим ему уступал. Борьба шла упорная. То наступало длительное молчание, то вдруг возгласы: "Ага, в дамках!", "Мазло, профукал!" И если "профукал" Василий Матвеевич, а он, дед Матвей, пробрался в дамки, косматый стратег принимался победно гудеть: "В бой-атаку трубят трубы-горны…"
Как известно, в шашечном сражении мало уничтожить противника, съесть все его шашки: высшее одоление - хоть одну из них да прижать в уголке и не выпустить. Такое положение Василий Матвеевич называл весьма деликатно: "туалет", "запер противника в туалете". Дед Матвей иносказаниями не пользовался, он применял термины, общепринятые у любителей шашек, простые и определенные.
Ему здо́рово везло в праздничный вечер. Он выиграл партий пятнадцать, проиграв только две; Василий Матвеевич не вылезал из "туалетов".
- Хватит! - сказал в конце концов дед, отодвигая шашечную доску. - Не годишься ты мне, Вася, в противники. Не дорос отца бить. - Он подымил трубкой, покашлял, снова заговорил: - Антоново-то письмо читал?
- Читал.
- Ну и как смотришь?
- А что смотреть! Работать, батя, надо.
- Вот и я говорю: работать. Как работать? Антоха пишет - на поток, дескать… Ладно, на поток… Что это обозначает? Сборка крупными секциями, в цехах. Полная сварка, никакой клепки. Что же, Вася, клепальщики делать будут? Куда тебе в немолодые годы подаваться? Куда Алешке идти? Чеканщикам, сверловщикам куда?.. И Илье туговато, думаю…
- Да ведь еще ничего, батя, не известно, как оно там получится, - перебил Василий Матвеевич. - Проект! А если получится, кто против этого пойдет? Мы с тобой, что ли? Нужны корабли нам, батя, нужны. Морская держава! Должно получиться, на то и живем, чтобы получилось! Ну, может, некоторые и слетят с круга. У кого поджилки слабые. Законно, батя. Всегда так, когда по лестнице идешь да на новую ступеньку подымаешься: у одного ноги выдержат, у другого нет. Особенно, если подъем крутой.
- Верно, Вася. Верно, сынок. Голова у тебя светлая. Лестниц много мы одолели. Крутые были лестницы, трудные. И эту, значит, одолеем?
- Морская, говорю, держава.
На улицу дед Матвей вышел в боевом настроении. Его не провожали, он этого не терпел. Шел тяжело, по-стариковски, подволакивая простреленную под Харьковом ногу, но не переставая гудел: "Ядра рвутся, и волны ревут…"
На углу Пушкарской и Чугунного его встретил Егоров.
- Поздравляю, Матвей Дорофеевич! - сказал участковый.
- Тебя, братец, так же. С праздником, - не останавливаясь, ответил дед Матвей. - "Море дымом покрылося черным…"
- Да я не про то, Матвей Дорофеевич. С правнуком вас поздравляю.
- Ишь ты! - Дед остановился на перекрестке. - Уже! Ну, значит, правильно я тебе сказал, Кузьмич. И тебя оно касается. С новым, братец, человеком на земле! С новым строителем кораблей! Морская держава!
Дед Матвей, как только мог шире, расправил грудь и весело ткнул Егорова кулаком в плечо, отчего сам же и зашатался. Егоров поспешил его поддержать.
- Ты брось! - отстранил его дед. - Я еще крепкий, будь ты в мои годы таким, желаю.
Дед Матвей побрел дальше.
Правнук! Того гляди и праправнуков патриарх дождется. От этих мыслей боевое настроение усилилось. Дед Матвей стукнул в освещенное окно разметчика Петьки Кузнецова - Кузнецову было за шестьдесят, но для деда Матвея он по-прежнему оставался Петькой - и, припадая на ногу, поспешил, как мальчишка, побыстрее убраться за угол. Оттуда выглянул. На крыльцо вышла Петькина старуха.
- Филюганы! - грозила она в темноту. - Ужо ж вас! Оборву вот ухи…
Постояв за углом, пока Кузнечиха грозила "филюганам", дед двинулся дальше, к дому.
В своем дворе, на стальной штанге, прилаженной меж стеной дровяника и специально вкопанным столбом, увидел Алексея. Посмотрел, как внук ловко делает скобки и перевороты, окликнул:
- Чего не спишь, Лешка? Час-то поздний.
- А ты чего не спишь, дедушка? - Алексей спрыгнул на землю.
- У меня дела всякие.
- Ну и у меня дела.
- Иди, иди! - Дед Матвей подтолкнул Алексея к крыльцу. По себе знал, какие дела повели молодого парня ломаться на турнике среди ночи, - Сердечную болезнь прихватил? Не промахнись, Лешка, в докторше. Промахнешься - искалечит. Спроси у батьки своего… Был у него дружок в молодости, Оська Сумской. Крутила ему юбчонка голову, крутила, до того докрутила - взял, горюн, да и убил и ее и себя из нагана. А не промахнешься, в точку попадешь, тогда…
Что будет тогда, дед Матвей не договорил. Задумчиво погладил Алексея по спине и снова подтолкнул его к крыльцу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Когда Журбины собирались по утрам на работу, в доме бывало так шумно, такая поднималась толчея, будто на корабле во время аврала.
Первыми вставали дед Матвей и Агафья Карповна. Дед - от стариковской бессонницы, Агафья Карповна - по хозяйским обязанностям: готовить завтрак на всю, как она говорила, бригаду.
Бригада была не маленькая. Приехав после гражданской войны на Ладу, Журбины - Матвей Дорофеевич, сын его Илья, Агаша и первенец Ильи с Агашей годовалый Витька - поселились вот тут, на Якорной, 19, все вместе в одной из комнат барака, в котором размещались три семьи, подобные семье Журбиных.
Появлялись новые дети, вырастали, женились, и постепенно Журбины заняли весь дом, перепланировали его, переоборудовали, поделили перегородками неуклюжие комнаты и выкроили из них три уютные квартирки. Квартирное деление имело условный смысл: дабы предоставить молодым невесткам Агафьи Карповны волю устраивать семейную жизнь по их вкусу. А по сути дела жили все Журбины сообща, одним семейством; общее хозяйство вела Агафья Карповна.
По утрам дед Матвей щепал лучину, растоплял плиту, садился на скамеечку перед раскрытой дверцей; Агафья Карповна с привычной ловкостью управляла сложной системой кастрюль и сковородок. Это были, пожалуй, самые мирные, самые тихие минуты в доме Журбиных. Получасом позже начинался аврал.
Вставал Илья Матвеевич, вставали Костя с Дуняшкой, Виктор с Лидой, Тоня, которая заканчивала девятый класс; толпились возле умывальника, спорили, кому мыться первому. Без споров место у крана уступалось только Илье Матвеевичу. Он, как того требовала его должность, уходил из дому раньше всех.
Последним вскакивал Алексей, даже зимой бросался во двор на турник, а если дело было летом, то во дворе же с головы до ног окатывался водой из ушата, который для этой цели был подвешен на цепи под крышей сарая, - потянешь за веревку, привязанную к рычагу, - ушат опрокинется.
Когда "бригада" садилась за стол, Илья Матвеевич уже подымался из-за него, брал кепку с вешалки, наскоро гладил Агафью Карповну по неседеющей белокурой голове и уходил. Агафья Карповна неизменно, из года в год, изо дня в день, следовала за ним до калитки и смотрела вслед, пока он не скроется за углом.