Потом… ну, потом я выздоровел, и мы еще долго, почти до самой зимы, бродили по Крыму. И однажды видели Льва Толстого. Опустив голову, задумавшись, он ехал верхом на отличной вороной лошади. Мы сошли с дороги и низко-низко ему поклонились, а он улыбнулся, приподнял белую пуховую шляпу и ответил нам таким же преувеличенно низким поклоном. Было похоже, будто он нас передразнил, ей-богу!
Вот и все, что со мной случилось в Крыму. Но все это – солнце, море, раскоряченные сосны, Куинджи, колечко, этюды, Толстой, наконец, – все, все воедино слилось во мне, как праздник, как радостное ощущение моей милой родины, как удивительная крепость жизни… И таким теплым, таким ярчайшим светом были полны эти впечатления, что, веришь ли, всю жизнь я согревался ими… они меня как бы электричеством заряжали. Да и сейчас вот заряжают! Я чувствую себя сильным, ничто не остановит меня. Это – вдохновение. И я иду…
А ты лежи тут, не жди меня, я, возможно, и, не вернусь. Прощай!"
Глава шестнадцатая
А часовой все кашлял, глухо, словно в бочку бухал: он, видимо, не на шутку простудился. И по этому-то кашлю очень легко было определить место, в котором он находился.
Добравшись до верхнего края котловины, Валиади замер и прислушался. Кашель сначала удалился направо, потом, после долгой паузы, вдруг бухнул над самой головой, потом пошел налево. Расстояние между правой и левой точками было примерно метров тридцать – сорок.
Ветер бесновался, не утихал; внизу было куда тише. "Отлично! – подумал Валиади. – Дуй, ветер! Свисти… Я вот только передохну малость, мешкать, брат, нечего: дело к рассвету…"
И верно, тучи ли стали легче, прозрачней, или глаза привыкли к темноте, – только Валиади показалось, что ночь сделалась светлее. Притаясь за кустами огромных лопухов, он сидел, отдыхал, слушал, как ветер свистит, как покашливает часовой.
Мысль о том, что сейчас ему придется убить человека, что это ужасно и уж никак не вяжется с его вегетарианством, – мысль эта и в голову не приходила. Нет, он просто чувствовал себя работником, которому нужно справить заданное дело, и справить хорошо, добросовестно. Но как он будет это делать, он не знал, не представлял себе. При нем не было ни ножа, ни дубинки, ни камня. Одни руки.
На какое-то самое малое мгновение ему стало жалко простуженного часового, и даже мелькнул вопрос: а нужно ли? – но тут же в памяти возникла падающая старая береза, Дрознесс в окровавленном парусиновом пиджачке, черные тросы на бронзовой шее царя Петра… И сомнение и жалость исчезли. Другая мысль озаботила, что неловко ему будет в тяжелом, длинном драповом пальто делать это, – как бы ноги не запутались. "Э, ничего! – махнул рукой. – Небось справлюсь".
Солдат покашлял над самой головой и ушел направо. "Ну, с богом!" – сказал себе Валиади и, подобравшись еще ближе к самому краю ямы, нащупал ногой твердый выступ, чтобы опереться при прыжке. Теперь, с этой позиции, ему хотя и смутно, но уже стал виден уходящий в серый сумрак часовой. Дойдя до крайней правой точки, немец постоял немного, глухо кашлянул, пробормотал, отхаркиваясь, что-то и повернул назад. "Вот бы тут еще закашлялся, – готовясь прыгнуть, подумал Валиади. – Ну-ка, господин фашист, еще разок!" И в самом деле, поравнявшись с Валиади, часовой снова словно в бочку забухал.
В тот же миг он лежал на земле, не понимая, что с ним произошло: что-то огромное, показавшееся ему чуть ли не с дерево, метнулось из ямы, железными клещами стиснуло глотку. В глазах поплыли черно-красные круги. Он даже хрипеть не мог, только молча сучил ногами. Одна рука при падении подвернулась за спину, и вытащить ее было невозможно – так тяжело навалился Валиади. Свободной рукой немец захватил в горсть складку грубого драпа, конвульсивно зажал ее, отчаянно рванул… Но это было последним усилием, – сознание померкло, и наступили темнота и тишина.
"Ага, – сказал Валиади, – ты затих… Но я не отпущу тебя, я должен знать, что дело сделано наверняка…"
И он еще с минуту стискивал глотку часового. Затем разжал онемевшие пальцы и отодвинулся от мертвого. Хотел вскочить, уйти в степь, к Дону, хотел бежать, спасаться.
Страшное, дикое желание жить на минуту охватило его – и погасло. Во всем теле сделалась слабость, в голове словно молотками застучали, по ногам прошла противная дрожь. "Кончилось, – прошептал Валиади, – кончилось, иссякло вдохновенье…"
И осторожно сполз в яму.
Глава семнадцатая
Привалясь к колесу тележки, он сразу же заснул, словно в кромешную тьму провалился. И так глубоко, так тяжко спал, что уже и не на сон это было похоже, а на смерть.
Его трясли, толкали, хотели разбудить криком, – напрасно: беспомощно валился он в сторону, голова с полураскрытым ртом болталась, как неживая. Но он-то сам чуял, как его трясут, слышал крики и не мог, не в силах был проснуться. Наконец с хриплым стоном открыл глаза и огляделся: серое, ненастное утро, серые, мечущиеся люди, косенький, с порывами ветра, дождь… и лица, лица, очень много бестолково мелькающих лиц, и все – серые, жалкие, испуганные.
Ох, как страшна, как неправдоподобна, фантастична показалась Валиади вся эта бесформенная, шевелящаяся масса людей! Как продолжение дурного сна, как бред. Мельком взглянул на жену. Она лежала все в той же позе, ровно вытянув мертвые ноги; намокшее одеяло сползло набок, и виднелась белая, словно костяная, рука и лицо все оказалось наружу, такое же костяное, как рука, с темными щелками глаз, с безобразно отвалившейся нижней челюстью.
Еще полусонный, он потянулся было к жене, чтобы поправить сползшее одеяло, но кто-то повис на его руке, не пускал, тянул в сторону. Это был тот грязный, небритый старик, который вчера все приставал к нему со своими дурацкими разговорами.
– Брат! Брат! – испуганно тараща слезящиеся голубые глазки, бормотал старик. – Да что же вы – не слышите, что ли? Ведь нам выходить велят наверх… без вещей – понимаете? Без вещей! Боже мой, что они хотят с нами делать? – с отчаяньем всхлипнул он.
Вот тут-то только Валиади и проснулся окончательно. И он увидел, как люди в страхе спешили, карабкались из ямы, увидел немецких солдат, которые что-то кричали злыми, ненатуральными голосами, торопя, подгоняя ошалевших от сна, до смерти перепуганных людей.
– Скорей, скорей! – тянул его старик. – Видите – выстраивают уже… Видите? Видите?
Он указывал наверх. Там – по кромке котловины – один за одним становились в ряд дрожащие от утреннего холода, несчастные люди. Вдоль ряда ходил мотоциклист с разноцветным лицом, молча, внимательно приглядываясь к каждому. Некоторых брал за плечи и поворачивал спиной, у иных распахивал пальто или телогрейку и словно искал что-то.
Последние уже выбирались из ямы. Старик, безуспешно тянувший Валиади, наконец в отчаянии махнул рукой, побежал, смешно семеня ногами в глубоких калошах, догнал отставших и пристроился к ним.
Теперь в яме был один Валиади. Стоя во весь рост, он с любопытством глядел наверх. На фоне серого клочковатого неба шевелящейся вереницей, четко, черно вырисовывались причудливые фигуры людей. "Как в Дантовом аду, – подумал Валиади. – Но я не только читал, а и видел когда-то все это… Мне трудно вспомнить – когда, но я вот так же стоял один, а наверху, на обрыве, толпились люди. И такой же дождь был и ветер… И так же, как и сейчас, мне было безразлично все это…"
– Почему вы здесь? – раздался резкий голос. – Марш наверх!
Валиади обернулся. Возле него стоял разноцветный и двое конвойных.
– Старик, верно, спятил, – сказал один из солдат, выразительно постучав пальцем по лбу.
– Пустяки! – отмахнулся мотоциклист. – А это что? Она мертвая? Это ваша жена? – Он указал на Лизавету Максимовну. – Она умерла?
Валиади молча покачал головой.
– Я же говорю – спятил! – сказал солдат. – Я еще вчера заметил, когда он…
– Вечно вы не то замечаете, Вольф! – раздраженно оборвал его мотоциклист. – Ну-ка, где ваша пуговица? – хватая Валиади за лацкан пальто, заорал, срывая голос. – Где пуговица, черт побери!
– Пуговица? – скосив глаза на пальто, пожал плечами Валиади. – Не знаю… Оторвалась, вероятно.
– Ах, оторвалась! – Немец насмешливо поднял бровь. – Кинке! – обернулся он к другому, до сих пор молча стоявшему конвоиру. – Эй, Кинке! Дайте-ка сюда вещественное доказательство!
Кинке мрачно ухмыльнулся и вынул из кармана большую коричневую пуговицу.
– Вот она, черт бы вас побрал, ваша пуговица! – взвизгнул мотоциклист. – Ведите его!
– Дафай, дафай! – подталкивая Валиади дулом автомата, хмуро сказал Кинке. – Сейчас? – кивнул на Валиади, обращаясь к разноцветному мотоциклисту.
– Нет, черт возьми, подождем до ваших именин! – огрызнулся тот. – Что за идиотская манера задавать ненужные вопросы!
Глава восемнадцатая
Взобравшись наверх, Валиади взглянул на дно котловины. Там уже никого не было, лишь одиноко чернела брошенная тележка. Кто-то из конвойных сорвал Лизино одеяло и, торопясь, кое-как, комкая, засовывал его в свой мешок. В спешке он, видимо, не очень-то церемонился: выкинутая из тележки Лизушка лежала на грязной, притоптанной земле – как-то странно скособочась, с подвернутой головой. Ее высохшие, похожие на белые палки ноги, заголясь, дико торчали из-под пестренького халатика. Все было так, как и представлял себе Валиади. И он отвернулся и равнодушно подумал, что скоро вот так же будет лежать и он, и это сейчас не показалось ему ни страшным, ни нелепым. Мысль, что он хорошо, на совесть, сделал то, что ему нужно было сделать, успокаивала его и даже умиротворяла. Проходя мимо выстроенных жалких, мокрых и оцепеневших от страха людей, он кивал им головой и ласково, хрипловатым своим баском, повторял:
– Ничего, ребятки… Ничего…