И остальные три недели жил как на иголках. На тренировках у орудия столько ошибок стал делать, что сержант Нестерович только за голову хватался:
- Новоселов, что это с тобой творится? Как в небесах витаешь! Стрельбы на носу, а ты мне тут характер показываешь! Разучился работать?
- Влюбился наш целомудренный, - ответил за него всезнающий Ляпунов. - Завелась там одна с косой, а его в увольнение не пускают. Вот и сохнет по ней наш Степанушко, красный молодец!
Любовь? Нет, так Новоселов не решился бы назвать свои чувства. Это были неведомая ему прежде тоска, желание увидеть девушку, поговорить с ней, заглянуть в ее зеленые глаза, услышать ее ласковый голос. Так его еще ни к одной девушке не тянуло.
Когда запрет на увольнение в поселок наконец был снят, он первым делом отправился на танцы. Подкатившего было к нему волосатого он встретил таким недобрым взглядом, что тот не решился рта раскрыть. А его долгое ожидание было вознаграждено нескрываемо радостной улыбкой Ольги. Они ушли с танцев и весь вечер бродили по улицам, рассказывая друг другу все, что передумали за этот месяц. Оказывается, она знала, что "охранники" ходили в часть жаловаться, начисто разругалась с ними и отказалась от их компании.
Тогда-то она и позвала его на свой день рождения, на который благодаря бате он не попал. Роз пожалел…
- Новоселов, ты, часом, не пещеру роешь? - дотронулся до его плеча сержант Нестерович. - Ишь ты, увлекся! Шабаш! Можно закатывать орудие. Отдыхайте пока, схожу командиру взвода доложу. Трави, Ляпунов, свои байки, но смени, пожалуйста, тематику. Новоселов прав: есть в них душок.
- Есть отдыхать и сменить тематику! - с готовностью воскликнул вслед удалявшемуся сержанту Ляпунов. - Люблю я это дело - отдыхать! Давайте, братцы, побеседуем. Вот вы, к примеру, гвардии ефрейтор Новоселов, как вы относитесь к тому факту, что у нас будет новый командир дивизиона?
- Тебе что, не все равно? - неохотно ответил Новоселов. - Гаубицу не с дула будешь заряжать, как всегда? По мне, что тот, что этот…
- Больно старый батя. Усталый, отдохнуть надо, - перебил его Уренгалиев. - Товарищ майор красивый, молодой.
- Батя справедливый, добрый, строгий. А новый только строгий, - подал голос и Лебедев. - Слышали, как стружку с Песни сиял?
- Подведем ремюзе, как говорит вышеупомянутый прапорщик Песня, - сказал Ляпунов. - Ну, Степан у нас чегой-то злой сегодня. Ему все нехороши. Уренгалиеву, как молодой сороке, нравится все, что блестит. И только с тобой, Лебедев, я полностью солидарен. Так и быть, прощаю тебе слабое знание классической литературы. Это у Некрасова сказано про женщину: "Посмотрит - рублем подарит". Учись, пока я жив…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Этот разговор услышал гвардии подполковник Савельев, который пришел на огневую позицию второй батареи, чтобы отдать Новоселову потерянное письмо. Он проснулся от тугого и резкого стука дождя в брезентовый верх палатки и долго лежал с открытыми глазами. Прошедший день со всеми думами, воспоминаниями, спорами развернулся перед ним. И он вдруг отчетливо и до отчаяния ясно понял то, что принимал пока с глуховатой, какой-то тупой тоской: все, на этом его службе конец! И будто обнажились нервы - с такой болью отозвалась в нем эта безжалостная мысль, которую он, словно уповая на чудо, отгонял от себя, прятал за какими-то несбыточными надеждами. Она уже приходила к нему однажды с такой же вот отчетливостью, когда он лежал в госпитале и ломал себе голову над неудачной стрельбой на перевале. Тогда еще он подвел итог своей жизни, стараясь быть объективным и даже беспощадным к себе.
Да, он имел право считать тридцать с лишним лет, отданных армии, прожитыми не напрасно. Он честно воевал, не ходил с пустяковой раной в медсанбат, не залеживался в госпиталях, не боялся встречи со смертью, когда по-настоящему было страшно, как в том поединке с гитлеровскими танками, где они с Кушнаревым держались до последнего. Бесстрашие его тогда питала неумолимая ненависть к фашистам, виновникам гибели его жены, их так и не родившегося ребенка. И ему думалось, что каждый бой, в котором убито хоть несколько гитлеровцев, - это его отчет перед мертвыми.
И после войны он не давал себе передышки. Все это время Савельев старался, чтобы вверенная ему частичка армии была сильной и крепкой. Но с каждым годом он понемногу, но безнадежно отставал, хотя и вооружился на старости лет учебниками, не стеснялся спрашивать. Но восполнить потерянное не удавалось, и зимой это дало себя знать. Вот почему он и решил написать рапорт на увольнение: не имел больше никакого права учить людей, просто обязан был уступить место более знающему, не дожидаясь советов старших начальников…
Как все просто и ясно! И совесть чиста. Ну а с самим собой что делать, себя-то куда девать? Ведь он еще годится на что-то! Чувствует еще в себе силу, имеет то, чего не хватает майору Антоненко, - опыт. Может, все-таки опрометчиво он поступил? Может, рано еще раскладывать "тревожный" чемоданчик?..
Нет, не надо тешить себя иллюзиями. Со временем переболит, притупится острота утраты. Пережил же он гибель Анюты. И пусть Мария так и не сумела занять в его сердце место первой жены, а вырастил же он с нею двоих сыновей. Много в жизни было потерь, все переживал остро - такая уж натура, - но с годами примирялся же с ними. И теперь смиришься, куда денешься? А раз так, к черту боль! Нужно лишь в оставшиеся дни отдать армии, дивизиону свои последние долги. Впрочем, есть ли они? Пожалуй, только один - перед майором Антоненко, который, к несчастью, оправдал его опасения. Надо поколебать его убежденность. Конечно, что успеет за дни учений, то и сделает. Вот вроде и все.
Тут подполковник усмехнулся: ничего себе "вроде и все"! Попробуй-ка переделай человека за три дня. Но все равно - делай, пытайся!
"А письмо-то новоселовское?! - неожиданно вспомнил и всполошился подполковник Савельев. - Совсем вылетело из головы! А парень небось мучается, переживает.
Савельев нащупал в нагрудном кармане конверт, тихонько поднялся, чтобы не потревожить спящих, накинул на плечи плащ и, отбросив тяжелую, намокшую полость палатки, вышел под дождь. Зябко поежился от ночной прохлады: днем жарища несусветная, а сейчас зуб на зуб не попадает. Вот уж поистине среднеазиатские контрасты! Как там его аники-воины?
Подсвечивая себе карманным фонарем, Савельев отправился на позицию авакяновской батареи. Он действительно расстроился, когда вспомнил, что потерянное Новоселовым письмо до сих пор лежит у него в кармане. Для Савельева настроение его подчиненных было так же важно, как и их умение стрелять. Когда на душе спокойно, солдат все делает с огоньком, весь выложится. А нет - куда вся сноровка девается! И раз в силах командира добиться, чтобы настроение его солдат было хорошим, боевым, то он обязан это сделать. Иначе какой же он командир?..
Так подполковник и набрел на первое орудие, став невольным слушателем разговора артиллеристов. "Вот тебе, командир, и пилюля! - поддел себя Савельев. - Ты этому философу посреди ночи письмо доставляешь, о настроении его печешься, а ему - "что тот командир, что этот"! Возьму и не отдам письма! Пусть ему майор носит".
И самому смешно стало: как мальчишка! Можно подумать, не знал, что в дивизионе будут обсуждать смену командиров. И от Новоселова восторгов не ждал. Зачем же он ему тогда письмо принес?
Он неслышно отошел назад, кликнул часового:
- Где охранение? Меня сегодня кто-нибудь остановит или нет?
- Стой, кто идет?! - запоздало вскрикнул находившийся неподалеку часовой. - Пароль?
- Вы уж, Поздняков, - узнав водителя по голосу, сказал Савельев, - спрашивайте, кто пришел! Где бдительность ваша, а? А если бы это "южные" оказались? Что это у вас одно за другим нарушения идут? Поздняков, Поздняков…
- Виноват, не заметил, товарищ гвардии подполковник!
- Несли бы службу как положено, все бы заметили. Пора бы за ум браться, как вы считаете? Виноватиться нетрудно, не повторять ошибок - сложнее…
- Ну, братцы, - тихонько сказал Ляпунов, - кажется, батя не в духе. Сейчас начнутся вводные, привет нашему Морфею!
"Бессонница у него, что ли? - неприязненно подумал и Новоселов, прислушиваясь к разговору командира дивизиона и старшего лейтенанта Авакяна, прибежавшего с докладом. - Сам не спит - и другие не отдыхай! Такая у нас служба, Оленька!"
- Хорошо, хорошо, - нетерпеливо прервал комбата голос невидимого в темноте Савельева. - Заканчивайте работу. Развиднеется, тогда и посмотрим. Вы мне, пожалуйста, Новоселова позовите.
"Вот как чуял - по мою душу! Зачем это я ему понадобился?" - успел подумать Новоселов, выпрыгивая из окопа.
- Товарищ гвардии подполковник, гвардии ефрейтор Новоселов по вашему…
- А, вот вы где! - остановил его доклад Савельев. - Что ж вы, голубчик, письма-то свои теряете, а? И меня заставляете ночью по дождю ходить. Нате, держите! Ношу уже полсуток - запамятовал, вы уж извините.
Новоселов машинально протянул руку за белевшим в темноте конвертом, чувствуя, как горячая краска стыда приливает к щекам. Слова благодарности застряли в горле. Городил на батю всякий вздор в глупой обиде, а он…
- Спасибо, - через силу выдавил из себя Новоселов. Он никак не мог отделаться от ощущения, что командир знает все его нелепые, неблагодарные мысли. - Вы даже не представляете…
- Будет, будет, - ворчливо отмахнулся Савельев. - Идите читайте, а то небось и руки трясутся. И письмо размокнет. Зачем же я тогда старался? - И, повернувшись, тяжело зашагал прочь.
- Что еще за письмо, Новоселов? - строго спросил старший лейтенант Авакян.