3
В борьбе обретёшь ты право своё. Эсеровский лозунг. Одного живого эсера я знал. Дядю Колю, он же Ульянов (нет-нет, никакого отношения!..). Почти всю жизнь прожил в Швейцарии. Принимал участие в московском эсеровском восстании, потом то ли понял что-то, то ли испугался и, оказавшись каким-то образом в Швейцарии, вернулся к своей основной профессии геолога. До гробовой доски занимался Монбланом. Встретившись с ним на склоне моих и ещё более крутом его лет, я обнаружил в нём борцовские задатки (или остатки) только по отношению ко мне. Весьма темпераментно, несмотря на свои девяносто лет, доказывал мне, что американцы плохие, а в советской системе есть кое-что и хорошее.
Я не принадлежал уже тогда к враждебной эсерам партии, поэтому позволял себе не соглашаться с дядей Колей и не очень щадил его, обладая несчётным количеством убедительнейших аргументов. Он обижался, обзывал меня "дураком", гневно хлопал дверью, но вскоре возвращался, и всё начиналось сначала.
Я заговорил сейчас о дяде, хотя и писал в своё время о нём, потому что именно он напомнил мне эсеровский лозунг, а я, невежливый племянничек, спросил его, как он этот лозунг воплощал в жизнь. "Дорогой дядя Коля, - закончил я свой монолог, - не окажись ты в Швейцарии, на груди утёса-великана, твоего любимого Монблана, гнить бы твоим косточкам где-нибудь на Колыме или Магадане". Здесь произошёл взрыв: "Идиотское "бы"! - закричал он на меня. - Если бы, если бы… Если бы, да кабы, да во рту росли грибы. Если б Наполеон на месяц раньше начал свой поход на Россию. Не в июне, а в мае, даже в апреле. А? Если бы, если бы… Если бы твои родители не вывезли тебя из Парижа в пятнадцатом году? Кем бы ты был, в кого бы вырос? А? Отвечай!"
Не помню, что я ответил, очевидно, не удержался и сострил, подлив масла в разбушевавшуюся стихию, но вопрос этот запал мне в душу. А действительно, не вывези меня родители в пятнадцатом году? Кем бы был, в кого бы вырос? А?
Предлагаю некую игру. Может, не всем она будет интересна, поскольку касается в данном случае меня, и всё же приглашаю.
Человек устроен так, что в определённом возрасте на будущее начинает смотреть пессимистически, к прошлому же относится не всегда с нужной долей критики.
Одним словом, мы склонны идеализировать если не самих себя - мы люди скромные, - то своё прошлое. Давайте же сейчас, включившись в предлагаемую игру, попытаемся, запасясь юмором, малость пожонглировать им, этим прошлым, потасовать колоду. Посмотрим, что из этого выйдет.
Маленькое вступление к игре.
За рюмкой водки, стаканчиком вина, кружкой-другой пива любим мы пофилософствовать. Что наша жизнь? Игра! Добро и зло - одни мечтания. Труд сладкий - сказки для бабья… Или - жизнь человеческая подобна кривой - взлёты, падения, опять взлёты. Я же, как художник, а не математик ("Слаб в вычитании, путается в умножении, никакого понятия о делении" - первая четверть 1923/24 гг. уч-ка 3-й группы 43-й ЕТШ В. Некрасова), - мыслю образами. Я вижу богатыря на своём буланом коне на перепутье, перед бел-горюч камнем. "Поедешь налево - татарин. Поедешь направо - Соловей-разбойник, поедешь прямо - Лубянка".
А может, не Лубянка, а Шанз-Элизе или плас Пигаль? Мне, например, попался именно такой бел- или розово-горюч камень…
Ну, а если б поехал влево? Или вернулся бы назад, в поисках другого перепутья, а там шестикрылый серафим?
Саперлипопет…
4
Конечно, об этом говорили не один вечер. Ехать или не ехать? Немцев удержали на Марне, но они всё же рвутся к Парижу. Обстреливают из "Больших Берт", сбрасывают бомбы с "Цеппелинов". Для малыша это только развлечения - вчера никак нельзя было оторвать его от окна, ночное небо исполосовано прожекторами, и где-то на скрещении их лучей серебрится сигара. "C'est lui! Regardez! Regardez!" - "Это он, смотрите, смотрите!"
Коля, как и положено всякому пятнадцатилетнему, хотя и побаивался, но упаси Бог обнаружить этот страх, проявляет недюжинные познания в военном искусстве. В спор об "уезжать или не уезжать" не вступает.
Бабушка же и мама говорят об этом, как только мать возвращается из госпиталя.
Бабушка, Алина Антоновна, больше всего боится, конечно, за детей. Немцы возьмут Париж, куда мы денемся? А Киев - там и мебель, и все вещи наши, - всё-таки дальше от фронта. И вообще это Россия. Если уж попадаться немцам в руки, так лучше в своей России. Всегда можно скрыться на какое-то время у Серёжи Эрна, бабушкиного племянника, в его поместье в Солоновщине. А здесь куда? Ни друзей, ни знакомых французских, одни русские…
Мать на противоположных позициях. Немцы никогда не возьмут Парижа. И вообще, ей как врачу негоже бросать свой госпиталь - раненых с каждым днём всё больше и больше, а врачей, особенно хирургов, криком кричи, а больше не становится. Сегодня с Соммы двадцать человек привезли, из них восемь тяжёлых, а класть некуда, и главный хирург к тому же заболел. Бросать госпиталь в такой момент - преступление. И только потому, что Киев дальше от фронта, чем Париж.
Последующие события показали, что мать совершила-таки это преступление. После, надо думать, долгих и утомительных споров относительно маршрута - через Италию и Грецию или Англию - Швецию - выбран был северный путь. Следующий этап - что взять, что оставить, как быть с Викиной нянькой - бретонкой Сесиль - хочет тоже уехать? Наконец всё упаковано, Сесиль оставлена, и через Лондон, Северное море (немецкие подводные лодки!), Швецию, Финляндию семейство добирается до России и оседает в Киеве, где мебель и прочие вещи… Начинается новая жизнь.
Ну, а победи мама, а не бабушка?
Война бы кончилась, не без маминого участия, можно было бы и не краснеть. Дети росли бы. Возможно, Февральская революция опять поманила бы в Россию, но неумение принимать быстрые решения привело бы к тому, что дотянули бы до Великой Октябрьской социалистической революции, а та смешала все карты.
Гражданская война. Глазами из Парижа. Коля, думаю, особенно ею бы не интересовался (даже там, в Миргороде, не так он ею, как она им заинтересовалась - нашёл большевистский патруль французские книжки у мальчика - шпион! - и убили). Младший же (как это было в Киеве) болел бы за белых, добровольцев, так они себя называли.
Первая волна эмиграции. Дружба с генеральскими отпрысками. Единая, неделимая. Потом всё это надоело бы - споры, ссоры, распри…
Лицей. Институт. Возможно, тоже архитектурный ("мальчик так хорошо рисует…"). Корпение потом над скучными планами в частном архитектурном ателье. Возможно, одновременно пописывал бы рассказики а-ля Пруст, читал бы французским друзьям в Клозери де Лила или в тесной мансарде в Марэ.
Правый, левый? Скорее левый, рвался бы в Испанию, Гитлера ненавидел, поглядывал бы на Москву. В войну ринулся бы в маки. С полного одобрения матери: "Иди, иди, малыш, только давай о себе как-то знать". После войны рвался бы в Советский Союз. "Всё-таки мы, русские, победили!" В маки дружил бы со сбежавшими из плена советскими офицерами. Вот это ребята! О них написал свою первую книгу "Дымок махорки". В определённом кругу прозвучала, даже какую-то премию получила.
Крушение Сталина переживал как личную трагедию. "Дядя Коля, кажется, с ним встречался, - говорила мать, - не очень одобрял, спроси у него". А жена, если русская - "Ну и слава Богу, вздохнут наконец люди", а если француженка, повторяя слова то ли Сартра, то ли Арагона: "Идиот этот ваш Круштшэф, совсем не думает о Булонь-Биянкур… Во что ж им, рабочим, теперь верить?"
Ленин, Сталин, Хрущёв, Брежнев…
Максимов, к которому он ринулся, как только тот оказался в Париже, разливая водку по стаканам (о Господи, и это всё надо выпить сразу?), говорил ему:
- Вы идеалист, Виктор. Всё ищете жемчужину в говне. А её нет, как ни ищи. А если найдёте, знайте, что она из того же вещества… Все вы, русские, никогда не бывавшие в России, путаете русское с советским. И радуетесь не тому, чему надо. Радуетесь дутым успехам. Ах-ах, победили безграмотность! А вы знаете, что это главная беда советской власти? Ну, не беда - ошибка. Беда наша, народа. Читать-то научили, а книги запретили. И те, кто пишут, главные враги. Будь он даже мальчишкой-поэтом, читающим свои стихи у ног Маяковского…
- Да, но ведь и при Сталине были и Твардовский, и Пастернак.
- А Маяковский пустил себе пулю в лоб… И не равняйте Пастернака с Твардовским. Один был блаженненький, но гений, а другой, хоть и честный человек, но искренний коммунист, верящий в коммунизм. Теперь таких уже нет.
- А вы уверены, что верил?
- Верил. Более того, верил в Сталина.
- А вы?
- Вопрос, на который так прямо не ответишь. Верил, не верил… Сгубил миллионы, знаем, но всё же помним, что Рузвельты и Черчилли, встречаясь с ним, терялись. Вот он и вышел победителем. В Берлине - над немцами, в Ялте - над союзниками. Нет, я не верил в Сталина. В тоталитаризм верить нельзя. Ему можно либо покоряться, либо восставать…
- Почему ж вы не восстали?
- Стыдно, Виктор, надо знать историю своего народа. Помнить о Новочеркасске, о танках, окруживших восставшие лагеря. О том, что командование садилось даже за один стол с руководителями этих восстаний, даже вставало, чтоб почтить память погибших. Потом теми же танками задавили бунт. Но бунт-то был, был, был… А вы говорите…
С Максимовым трудно спорить, у него пропасть аргументов, к тому же он всё время подливает.
На каком-то симпозиуме или коллоквиуме встретился с Войновичем. Кажется, в Лос-Анджелесе. И тот с места в карьер:
- В России был?
- Нет.
- Почему?
А чёрт его знает, почему. То ли боязно в чём-то разочароваться, то ли с грубостью сталкиваться не хочется. О ней столько говорят приезжающие.