XXXVIII
Около пяти часов участок посетили два члена избирательной комиссии. Они приехали на автомобиле и долго гудели рожком, пока пробирались сквозь толпу.
- Черт знает, что тут делается у вас! Митинговщина какая-то! - кричал один из них, в то время как другой проверял пломбы, печати и списки. - Вы даете повод для кассации! Вы знаете это?
- Вам должно быть известно, что милицейские обязанности не входят в круг наших обязанностей, - отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая свои светлые волосы. - И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в таком тоне…
- В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..
На лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки; он снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.
- Вас кто рекомендовал?
Хлопушкина смешалась.
- Меня рекомендовал Гиммер, - неожиданно сказала она.
- Вот как!
Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.
- А это кто с вами? - осторожно спросил он, платком указывая на Лену.
- Это Елена Гиммер, - отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые реснички.
- Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..
Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.
- Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, - весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. - Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей… Весьма лестно… Хе-хе…
Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.
- Хе-хе… Ну, чудесно… Вы кончили, Сергей Сергеич?
- Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!
- В этом можно было не сомневаться… Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую… Очень, очень рад…
И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.
Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.
От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.
"Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", - думала Лена.
Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.
- А, Игнатьевна!.. - Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. - Я уж думала, ты заболела.
- Насилу очереди дождалась…
Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.
- Я тебе покушать принесла, - сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок… - Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла…
- Спасибо, Игнатьевна, - Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. - Вот тебе бланк… Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну…
Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.
- Ваш адрес? - чуть слышно спросила Лена.
- Приовражная, сорок… Нашего адреса уж кто только не знает, - со вздохом сказала Суркова. - Это кто с тобой дежурит-то? - спросила она Хлопушкину.
Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.
- Лена Костенецкая, - вместе в гимназии учились, - спокойно сказала Хлопушкина.
Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.
- У меня новость, - хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, - прихожу утром на мельницу, - у нас там сбор был, - вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте - я…
- Это ведь мельница Гиммера? - резким голосом спросила Хлопушкина.
- Его…
- Как же ты теперь?
- Не пропаду… стирать буду. Прощай пока. Заходи…
Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.
- Лена, держи свою порцию…
Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.
- Ваша фамилия?
- Мюрисеп Иван Эрнестович, - отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом…
Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.
XXXIX
Поздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии. Закрытый "локомобиль", провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым слободским улицам. Рабочие с пением расходились с площади. У ворот и на углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.
Член избирательной комиссии дремал, уткнувшись в воротник. Хлопушкина сидела, прямая и строгая, положив руки на колени. Впереди моталась голова милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.
Желтые огни хатенок лепились по горам, рассеивались по падям, низвергались в овраги и исчезали в их темных глубинах. Вершины и гребни гор, фабричные трубы, крыши строений выступали на темно-синем небе. Брезжил последний слабый отсвет заката. Неяркая звезда подрожала в автомобильном окне и скрылась за черным силуэтом здания.
Лена вдруг вспомнила Лангового - такого, каким он стоял когда-то перед ней в гостиной, серьезный и грустный, в шелковой косоворотке, полный мужественной силы и любви к Лене. Ей хотелось удержать его в себе таким и думать и плакать о нем, но она знала, что это - слабость и ложь. Снова она видела его двулично улыбающееся лицо в автомобиле рядом с Сурковым, слышала его пошлую фразу, когда он вошел к ней. Она содрогнулась от злобы и унижения, представив себе, какими, должно быть, собачьими, преданными глазами она смотрела на него, когда отдавалась ему.
Чувство невыразимой грусти, грусти по какому-то возможному и несбывшемуся счастью овладело Леной. Измученными глазами и руками она ловила это последнее теплое дуновение счастья, а счастье, как вечерняя неяркая звезда в окне, все уходило и уходило от нее, - должно быть, это тоже было слабость и ложь.
Перед иллюминованным зданием городской думы кишела оживленная толпа, ожидавшая результата выборов. Вагон трамвая в голубоватом свете иллюминации, беспрерывно звеня, медленно двигался сквозь толпу.
У освещенного вестибюля стояли машины, коляски, извозчичьи пролетки с дремлющими или рассматривающими публику шоферами и кучерами. Лена узнала стоящий у самого подъезда новый "паккард" Гиммера. Две шеренги милиционеров охраняли свободный от толпы проход с улицы в вестибюль.
В залитых электричеством комнатах и коридорах думы тоже стояло необычное оживление. Группы мужчин в пиджаках и галстуках курили, жужжали и жестикулировали на площадках лестницы и в коридорах. В раскрытые двери зала заседаний виднелись ряды белых воротничков, проборов и лысин. Сутулый человек в чиновничьем мундире с перхотью на бархатном воротничке, держа под мышкой портфель, а в другой руке счеты, быстро прошел по коридору, обогнав Лену и Хлопушкину.
- Позвольте, позвольте, господа! - повторял он, лавируя между людьми.
Лена рассеянно отвечала на вежливые улыбки и поклоны знакомых членов думы, которых она привыкла видеть за сервированными столами или в гостиных.
В приемной избирательной комиссии было шумно и зелено от табачного дыма. Возбужденные, усталые уполномоченные, репортеры газет с записными книжками в руках сидели на столах, на сдвинутых в беспорядке креслах, стояли у стен или просто толкались по приемной, наполняя ее говором и клубами табачного дыма. У входа в кабинет председателя стоял покрытый черным фотографический аппарат, возле него в кресле дремал фотограф в белой панаме.
Лена и Хлопушкина сели у выхода в коридор на стулья, которые уступили им двое молодых людей. Из коридора в приемную то и дело входили люди и вновь уходили, хлопая дверьми. Лену качало от усталости, - стул, казалось, уплывал под ней.
- …Нет, вы послушайте, что творилось у военного порта! - доносилось до Лены. - Были забиты все улицы и переулки, в одном месте дошло до свалки. Говорят, ранили милиционера, и есть жертвы среди избирателей…
- Уж и избиратели, нечего сказать! Это повод для кассации!..
- …Я участвовал в выборах еще в семнадцатом году - никакого сравнения: активность необычайная…
- У нас, в Рабочей слободке, не меньше девяноста процентов. И все говорят, у них не меньше…
- На Второй речке только что кончилось. Вы видели, как принесли урну? Хотя бы одним глазком заглянуть!..
- …Нет, вы - счастливец… Подумать только: центр Светланской, вся знать!..
- …О, с этими неграмотными много комических эпизодов. Например, у нас на Матросской: "Пиши, - говорит: - за трудовой народ, за большевическую партию и за Советскую Россию…" Хохот ужасный!..
- Неужто так и сказал? Ха-ха-ха!.. Так прямо и сказал?.. Ха-ха-ха!..
Изредка открывалась дверь в кабинет председателя, вырывались стрекот машинок, бряканье счетов, и кто-нибудь выходил оттуда; фотограф в белой панаме испуганно подымал голову и вновь задремывал. Вышедшего окружали уполномоченные и репортеры, но он сердито или шутливо отмахивался: