Да, вот мне так страшно, что вся окоченела сразу, будто я голая на морозе, а он ведь шутки шутит: пустопорожний разговор - пошутим и разойдемся. Он уедет, а мне вспоминать…
- Ты, должно быть, пьяный напился, - сказала она.
- Эх, - сказал он, - живем один раз, сегодня я есть, завтра меня нет… Устрою по-буржуйски, в служебном вагоне.
Впереди, в голове поезда, крикнули: "Ленька!" Из тендера высунулся другой чумазый, заорал: "Куприянов!" "Его зовут", - почувствовала Дорофея.
"Уж больше не встречу", - подумала она.
Ей представилось, как она в чужих санях едет домой по длинной белой дороге, где каждая сосенка знакома наизусть, рядом едут соседки и говорят о красной юбке, а позади пустая станция, поезд ушел…
- Ну, так как же? Последний раз спрашиваю.
- Интересно: зачем это я поеду с тобой?
- Как зачем? Счастья искать.
- Ты мне, что ли, пособишь найти счастье?
- А что, пособлю. Не надеешься на меня? Напрасно.
- Куприянов!! - кричат опять.
- Видишь, - сказал парень, - без меня и поезд не пойдет, а ты не надеешься. - Он твердо взял ее за руку. - Поехали!
Паровоз сильно зашипел.
- Ну! - сказал парень и повел Дорофею.
И она пошла, прижимая к себе корзину, смеясь и не веря, что поедет с ним. Опомнилась в вагоне. Поезд шел, стучали колеса, за морозным окном мелькали и мелькали, одна как другая, сосны, ни одного человека рядом не было.
Ничего она не сделала особенного: доедет до ближней станции, сойдет и вернется домой.
И конец рисковой шутке.
Что она - вправду сбежала бог знает с кем?
Вот еще.
Сойдет и пересядет во встречный поезд, а то и пешком дойдет. Харчи есть: молоко, хлеб. Денег есть сколько-то…
Не скисло бы молоко: жарко в вагоне.
Куприянов закинул корзинку на верхнюю полку; Дорофея переставила вниз, под лавку: внизу прохладнее.
Она сняла рукавицы и спустила с плеч душную шаль. Кожух снимать не стоило: как будет остановка, она сойдет.
Она сидела на лавке, крепко сложив под грудью руки, глаза из-под низко повязанного пухового платка горели тревожно и озорно. Веселый холод бился в груди.
Потому что она знала, что это выдумки - насчет ближней станции; притворство, больше ничего. На черта ей ближняя станция. Поехала Дорофейка с Ленькой Куприяновым счастья искать. Ту-тууу! - легко и неспокойно кричит впереди паровоз. Надежда в его крике и устремление…
Соображай, Дорофея: это тебе не то что мечтать, на травке лежа. Там, на лугу, - видение было, как во сне: привиделось видение, махнуло рукой… А Ленька Куприянов - совсем другое, живой и страшный парень; пахнет железом и сманивает девок. Настороженная, вся, как еж, собравшись в комок, сидела Дорофея на лавке, ехала неизвестно куда… Ну, Ленька! Как же у нас будет дальше? Велел надеяться… Вот - понадеялась. Да не на тебя: на себя понадеялась. Чего там: глупей других, что ль, Дорофея? В случае чего "будь здоров", и пошла за счастьем своей дорогой… Только держись, Дорофейка, чтоб не погибнуть нам с тобой по-глупому, как дуры гибнут.
Однако что ж так сидеть.
Дорофея вышла из тесной загородки, куда посадил ее Ленька, и огляделась.
С правой стороны узкого прохода была дверь, через которую она вошла в вагон, а с левой стороны - только сейчас она увидела - торчали наверху два страшенных заскорузлых сапога, перегораживая проход.
На крюках висела одежа - все рвань. Висел фонарь и в нем желтая свечка.
И грязища, мои матушки.
Дорофея пошла направо и вышла в тамбур. Открыла дверь на площадку грохот колес бросился ей навстречу вместе с ледяным ветром. На ледяном ветру стоял, докуривая закрутку, дядька в шинели, с пулеметной лентой через плечо. Не повертывая головы, невнимательно взглянул на Дорофею прижмуренным от махры и ветра, плачущим глазом… Она с усилием закрыла тяжелую дверь, которую ветер толкал на нее, и вернулась в вагон.
Ей навстречу двигался по проходу другой дядька, в старой железнодорожной тужурке и фуражке, с длинным желтым лицом, поросшим серой щетиной. Высоко на лбу, под козырьком фуражки, были у него надеты очки, из-под очков плачевно свисали к вискам желтые брови.
- А, вот она сестренка! - сказал он. - А я думаю - где ж она девалась… Покажись. Ничего Ленька сестренку подшиб, разбирается хлопец… - Дорофея застыла перед ним, пламенно краснея. - Ты вот что, сестренка, взяла бы да пол помыла, я тебе ведерко дам, только тряпку пошукай, тряпки нет у меня… Садись-ка! - Дорофея села. - Сиди, нигде не девайся, я схожу за ведерком.
Он ушел, и долго его не было, потом вернулся, бормоча:
- Что ты скажешь, было и нет, не иначе - хлопцы утащили на паровоз… У фершалицы спроси, - он мотнул головой в сторону сапог, торчавших с полки; за сапогами была запертая дверь. - Фершалица там едет, у нее ведро, брат, белой эмали! Скажешь - на подержанье, вымоем и отдадим, мол.
- Лучше вы сами, - сказала Дорофея.
- Я у нее и так с утра до вечера все прошу, - сказал дядька. Другого у нас с ней и разговора не бывает. Свечку вон дала, а то бы и посветить нечем. Скажешь вежливо - извиняюсь, мол, пожалуйста. Она, брат, с перцем, фершалица.
Дорофея прошла под сапогами и вошла в соседнее отделение. Там было чисто, пахло лекарством; на окне висела белая занавесочка. У занавешенного окна лежал человек с толсто забинтованной головой. Под ним был тюфяк и простыня, а сверху пушистое одеяло. Напротив сидела и свертывала бинт та самая молодая женщина в белом халате, которая давеча покупала у Дорофеи молоко. И тот самый голубой чайник стоял на столике.
- Вы ко мне? - спросила женщина.
Она была первым человеком, который сказал Дорофее "вы".
Дорофея постыдилась так сразу взять и сказать: "Дайте ведро". Она кивнула на мужчину и спросила:
- Раненый?
- Говорите тише, - приказала женщина. - Тяжело раненный.
- Поправится, бог даст, - сказала Дорофея, глядя на серый нос и серые каменные веки раненого.
- Ему операция нужна, - сказала женщина. - Дорога для него мучительна, а мы тащимся…
Она говорила еле слышно и строго, но было видно, что она рада новому человеку и разговору.
- Еще хорошо, что едем без происшествий, ведь тут бандиты кругом.
- Чужой или сродник вам? - спросила Дорофея.
- Командир нашего полка, - ответила женщина.
Раненый приподнял веки при этих словах и шевельнул губами.
- Товарищ фельдшер! - позвал он хрипло. - Вы тут?
Женщина стремительно склонилась к нему.
- Пить!
Она налила из чайника в кружку, приподняла раненого, ловко подсунув ему руку под плечи, и поднесла кружку к свинцовым, отчетливо вырезанным губам. Он толкнул кружку, молоко потекло по одеялу.
- Арестовать велю за эти штуки! - сказал он. - Ты зверь!
- Можешь хоть расстрелять, - сказала она молящим, задыхающимся голосом. - Я не буду твоим убийцей.
- Она не понимает! - пожаловался он Дорофее. - Я на этой бабьей диете ослаб хуже маленького… Тебе был приказ купить на станции!
- Жизнь моя! - сказала женщина, падая на колени. - Не говори об этом, тебе же нельзя волноваться!
- Ну, прошу тебя! - сказал раненый. - Ну, умоляю! Маруся! Ну, немножко! Глоточек! У меня, вот увидишь, совсем другой будет аппетит!
- Да ненаглядный же ты мой! - по-голубиному стонала женщина, гладя и сжимая его руки. - Да как же я смею, когда доктор запретил! Да лучше я в лоб себе пулю пущу, мой единственный, мой герой, мое счастье! Да не терзай же себя, да посмотри же на меня… - И зашептала, положив голову ему на руки. Голова была белокурая, чисто-чисто вымытая, с тонким пробором от лба до худенького затылка; косы уложены в два венца… Молоденький румяный боец с винтовкой приоткрыл дверь, яркими голубыми глазами серьезно посмотрел на раненого, на фельдшерицу, на Дорофею - закрыл дверь без стука. Дорофея, пятясь, выскользнула в другую дверь.
- Не дала? - встретил ее дядька с желтыми бровями. - Буржуазная сущность, вот что я тебе скажу! Бинты на спиртовке варит, чистый денатурат жгет… Жизнь!
- Дайте скребок, если есть, - сказала Дорофея. - Я скребком приберу, а то ступить гадко.
"Ох, вот это любовь! - думала она, скребя грязный пол. - Какие слова!.. Ох, хотя бы он поправился, а то как же она без него?.."
Солнце ушло за лес. Стало быстро темнеть в вагоне. Дорофея, прибрав по возможности, постояла у окна, поглядела сквозь тонкое морозное кружево, как бегут мимо сосны да столбы. Поезд пошел медленнее и остановился, заскрежетав железом. По обе стороны было все то же - сугробы, сосны… Близко скрипел под ногами снег, разговаривали люди. Дядька с желтыми бровями прошел по проходу, горбя узкую спину.
- Дядя, это станция? - спросила Дорофея.
- Сиди, сиди… - пробормотал он на ходу. - Сиди, не вылазь, никакая не станция, вот я его на паровозе пошукаю…
Он ушел, и сейчас же явился, сатаны чернее, Ленька Куприянов. Громко потянул носом и стал топать ногами, сбивая снег с валенок.
- Красный сигнал, - пояснил он. - Постоять придется… Перерыв, значит, на вечерю. Даешь молока, хозяйка! - И обнял ее.
Не то застеснялся, не то оробел, оставшись с нею вдвоем, с глазу на глаз, в сумерках, и, чтобы скрыть стеснение, говорил развязно и обнял развязно. Но она решила твердо, что все будет так, как захочет она, и не будет никакого безобразия.
- Зажги свечку, умойся, - сказала она. - Как будешь есть впотьмах и такими руками? Учили тебя чему-нибудь?