Третья смена музыкантов заняла места в оркестре, дважды прокрутили механики старый веселый фильм "Антон Иванович сердится"… Но кончается и эта ночь, гаснут цветные фонари, пустеют аллеи, забросанные окурками и бумажками, на окурки падает, кружась, желтый лист, - прощай, лето, до нового свидания!
Новое разгорается утро, в это утро на энском аэродроме встречают болгарских гостей.
Солнце еще не печет; за серо-зеленым полем, в лощине, курится туман, сквозь туман темнеет дальний лес. Небо золотистое, спокойное, в нем стоит мягкий моторный рокот.
Над громадно-распахнутым полем идет на посадку самолет. Он опускается, разрастаясь - летучая серебряная чудо-рыба с большой головой, - и садится на дорожку шагах в двухстах от встречающих. Отворяется дверца, люди выходят. На ветру, поднятом винтом, взвиваются красные клетчатые юбки болгарок… С чувством торжества и красоты происходящего Дорофея идет к ним, и навстречу протягиваются смуглые руки, блестят белые зубы на смуглых лицах…
Старуха Попова выделяется среди всех черным платьем и черным платком. У нее горбоносое худое лицо, усики над губой и узловатые крестьянские руки. Ей подносят букет; Попова держит его как сноп, цветы не идут к ее вдовьему наряду и резкому, словно из темного камня вырезанному лицу. Красавица Марчева хочет взять букет, чтобы помочь ей; Попова не отдает и строго говорит что-то.
- Что она говорит? - спрашивает Дорофея.
- Она увезет эти цветы в Болгарию, - по-русски отвечает Марчева, опережая переводчицу. - Она их положит на братскую могилу, где похоронены ее сыновья. У нее оба сына казнены при фашистах, - вполголоса добавляет Марчева, с доверием глядя на Дорофею черными, как черный бархат, длинными глазами в густых ресницах.
Они едут в гостиницу. Сентябрьский город ярок и пышен. С великолепным напряжением всех сил цветут цветы на бульварах и в скверах. От цветов, от расставленных всюду ларьков с грудами бледно-зеленой капусты, красных помидоров, оранжевой моркови и лиловых слив небывало пестры улицы. Урожай вливается в город и затопляет его своими дарами и красками. Старуха Попова прямо сидит в машине и, медленно поворачивая голову, осматривает все суровым зорким взглядом. "Что она чувствует, - думает Дорофея, глядя на ее орлиный профиль, - что чувствует в нашей стране старая женщина, которая все отдала, чтобы ее народ мог жить свободно, как наш?.."
В гостинице гостьи переодеваются. Попова достает из чемодана заботливо сложенное ситцевое платье и тоже переодевается, изредка вмешиваясь в общий разговор. Дорофея видит ее старые, жилистые руки и мытую-перемытую рубашку деревенского холста с большой серой заплатой из нового холста на спине, и забытое воспоминание входит в сердце: мать! Мать стоит и переодевается - те же руки с узлами рабочих мышц и с острыми локтями, те же терпеливые мужицкие лопатки под рубашкой, и рубашка такая же, с аккуратно наложенной грубой заплатой, только изба низка и темна, мглистый день развидняется еле-еле… Облик показался и скрылся; и осевшая могила на краю погоста мелькнула далеко, далеко… Дорофея смотрит на Попову, и так ей понятно все, что было и есть в душе и в жизни Поповой.
В чемодане у Поповой лежат сельскохозяйственные брошюры на русском языке.
- Товарища Попову интересует опыт передовых колхозников, - переводит переводчица. - Она руководит кооперативным хозяйством. Большая борьба; кулаки стреляли в нее; в лесу, когда она ехала на станцию; но не попали.
А у Марчевой с лица, покрытого персиковым пушком, не сходит сияние. Марчева сильная, яркая, она так хороша, что от нее не хочется отвести глаза, в ней все красиво - от богатых смоляных, бурно вьющихся волос до стройных ног в щегольских башмачках. О ней рассказывали, что девочкой она партизанила вместе с братьями и была отважна до безрассудства; но в изящной женщине с нежным голосом и сдержанными манерами не узнать отчаянной партизанки, которая в мужской одежде пробиралась козьими тропами по горам.
- Вы очень хорошо говорите по-русски, - замечает Дорофея.
- Я скажу вам секрет, - говорит Марчева. - Я не оставила надежду, что все-таки буду учиться в русском университете. В СССР. Не поздно учиться: мне двадцать три года, - говорит она с некоторой тревогой, полувопросительно подняв к Дорофее свои прекрасные глаза с голубыми белками.
- Почему же это до сих пор не удалось устроить? - спрашивает Дорофея.
- Я вышла замуж, - отвечает Марчева, опуская ресницы…
Надо же, чтобы в такой хороший день на глаза Дорофее попался Геннадий. После приема у Чуркина и осмотра города гостьи приехали в Дом техники. И тут на улице Дорофея столкнулась с сыном.
Он шел с двумя здоровенными парнями в длиннейших сверхмодных пиджаках. У всех троих были самодовольно-брезгливо ухмыляющиеся лица - "э, мы цену себе знаем, нас ничем не удивишь!" - откровенно нагло заявляли эти лица… Волосы чуть не до плеч - мода, что ли, у них не стричься?.. - и походка как у паралитиков. Они в упор рассматривали Марчеву. "Н-ничего!" громко сказал один. "Да нет, примитив!" - сказал другой. Дорофее кровь ожгла щеки… Геннадий увидел ее и кивнул. Она не ответила, прошла к подъезду ему наперерез, не оглянувшись. На минуту она перестала слышать и соображать, что делается кругом…
"Чужой! Чужой!" - мучительно ясно и до конца ощутила она - никогда еще не было такой ясности и окончательности…
"…Везде чужой, во всем!" - с отчаяньем думала она, слушая вокруг себя говор на двух языках и силясь улыбаться…
…Перед вечером болгарки улетели. Опять было небо без облаков, пронизанное спокойным светом, и запах сена, и мягкий, важный рокот моторов в высоте над аэродромом. Серебряная машина стояла на дорожке, распластав могучие крылья.
- До виждане, до виждане, - говорили болгарки.
- Уверена, еще увидимся в жизни, - сказала Марчева, глаза ее нежно мерцали в черной опушке ресниц.
- Благодаря за всичко, - сказала старуха Попова.
- В добрый час. Приезжайте еще, - отвечала Дорофея, пожимая руки.
Загрохотал мотор. Горячий ветер дунул и затрепал траву. Самолет двинулся по дорожке, разбежался, отделился от земли и, удаляясь, стал подниматься. И гул его влился в гул других моторов, парящих в высоте.
Дорофея стояла, сложив руки щитком над глазами, и смотрела ему вслед, пока он не скрылся, сверкнув искоркой.
Один из самолетов, круживших над полем, снизился и сел на дорожку. Из него стали выгружать ящики с виноградом. Ветерок, набежав, донес до слуха пыхтенье локомобиля и говорок трактора… Золотая пора забот и изобилия, время сбора плодов и нового сева! Как бы хорошо было в тот час Дорофее… если бы не это чувство беды и вины, что тенью ложится на поле и небо, "моя вина, я ответчица, - и как же теперь развести мне эту беду?.."
Глава четырнадцатая,
ПОСВЯЩЕННАЯ ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ ВОПРОСАМ БРАКА
- Вас просит сын, - сообщила секретарша.
Дорофея покраснела от гнева: она не хотела его видеть! С плакатной наглядностью представилась вчерашняя позорная встреча на улице… Секретарша ждала. Дорофея сказала:
- Пусть зайдет.
Геннадий вошел оживленнее обычного, вид приподнятый:
- Мать, здравствуй. Зашел проститься, поздравь: завтра еду.
- Куда это? - крепясь, осведомилась она сухо.
- В Одессу. Из Одессы в Батуми - морем. На теплоходе "Россия". Здорово?
- Очень. Это что же, уже отпуск?
- Понимаешь, вырвал-таки. Не хотели давать. Вырвал без сохранения содержания. Знакомый оказал протекцию…
- Откуда деньги на поездку?
- Понимаешь, так удачно, как раз выиграл по займу, - солгал Геннадий. - Но если ты в форме… я бы ничего не имел против, если бы ты добавила. - Цыцаркинские деньги уже несколько порастаяли, и было бы не худо получить для такого экстраординарного случая дотацию от матери.
- Я не в форме, - сказала она. - И вообще, Геня…
Тон был непривычно жестким. Геннадий насторожился.
- Мне не нравится твой образ жизни. Мне не нравится этот отпуск. Она сидела, маленькая за большим столом, и с каждой фразой энергично пристукивала карандашом по столу, лицо ее выражало боль и решимость. - Мне не нравятся твои знакомые. И мне это все надоело.
- Откуда ты знаешь моих знакомых?
- Видела вчера. Что это такое? Откуда взялось? Что за шпана около тебя?
- Никакая не шпана. Обыкновенные ребята… В чем дело? Ты не хочешь, чтоб я ехал? Но почему? Каприз с твоей стороны…
- Ты посмотри на свой пиджак. Да ты в зеркало, в зеркало, это курам на смех, такая длина… А поповские патлы для чего? Я спрашиваю - патлы зачем?
- Ну, мода…
- Чья мода? Не знаю такой моды.
- Ну, стиль… Мало чего ты не знаешь! Тебе непременно нужно, чтобы я был похож на всех.
- А тебе и твоим дружкам - лишь бы не быть похожими?
- А что?
- Для чего вам быть непохожими? Чтобы отделиться? От кого отделиться? Ты соображаешь - от кого?
- Фу-ты, из мухи слона… Да я на юге подстригусь. Завела об ерунде… Нет денег - ну и нет, обойдусь, а при чем тут пиджак, патлы…
- При чем - а вот при том! - сказала она и, стукнув, сломала карандаш. - Нарочно не хочешь понять, что тебе говорят! Какое ты имеешь право - без сохранения содержания? За чей счет? За мой? Зинаидин? Сашин?.. Ты сколько месяцев за пятилетку отработал? На проценты с какого такого капитала живешь? Чужим трудом живешь! Кто ты есть? Цель у тебя какая? Назначение твое? Можешь ты подумать наконец?..
Она все повышала голос, приходя в ярость, - ну вы подумайте, не вдолбишь ему, дурак он, что ли!.. Он рассердился:
- Пришел проститься по-хорошему… в кои веки что-то удалось… и на тебе, опять сцена! Жизни нет!.. Непременно живи так, как вам хочется…