До революции, мальчишкой, он работал на заводе "Саломас", сперва чернорабочим, потом на прессе. Поджаренное подсолнечное семя горячим потоком текло по рукаву в пресс из печного закрома. Степан включал рубильник: пресс, жужжа, приседал, в резервуар стекало темно-золотое душистое масло. Оно шло на производство саломаса - жира, употреблявшегося для производства мыла. Степан ел хлеб, макая его в теплое подсолнечное масло: хорошая еда! Как-то в армии, в непогоду, на неприютном ночном привале, под мокрой шинелью, он поделился с товарищами воспоминанием: "Вот, ребята, на заводе я работал - семечки жал; славное дело! Не тяжелое. И дух такой хороший - просто весь ты этим духом пропахнешь… Сытно пахнет и приятно. И тепло…"
В армию он пошел добровольцем. В восемнадцатом году, когда городом при помощи интервентов овладели белогвардейцы, много рабочих ушло с красными частями, и Степан Борташевич в их числе. Сначала был бойцом, а после ранения и контузии служил по интендантству. Демобилизовавшись, вернулся на "Саломас". Что можно устроить жизнь иначе, ему и не представлялось. "Э, проживу!" - думал он о своем будущем.
На заводе его встретили хорошо - с заслугами товарищ. Он попросился на пресс, но его приставили к хозяйственной части, а вскоре назначили заместителем заведующего. Подвернулась симпатичная дивчина, он встречался с нею по вечерам в клубе рабочей молодежи. Дивчина запевала, и Борташевич с удовольствием пел вместе с комсомольцами:
Я на "юнкерсе" летал,
Чум-чара, чу-ра-ра,
Нигде бога не видал
Ку-ку!
Погуляли, попели, потом сходили в загс и расписались. Как-то само собой это вышло.
Работал Борташевич с увлечением. Он был хороший организатор, старался изо всех сил, его полюбили. Завод "Саломас" выпускал туалетное мыло. За годы разрухи рецептура была забыта, мастера разбрелись. На бирже труда квалифицированных мыловаров не было. В газетах ругали "Саломас" за качество продукции: мыло получалось вязкое и клейкое, шибало в нос грушевой эссенцией; то совсем не мылилось, а другой раз чуть смочишь водой, весь кусок размокал в кисель… Потребители писали жалобы, сбыта не было, продукция залеживалась.
Борташевич навел справки; удалось установить адрес одного старичка, работавшего раньше мыловаром на "Саломасе". Борташевич съездил за ним в деревню и привез его на завод. Может быть, не так уж много знал и умел тот старичок; но до того ему хотелось оправдать доверие, до того он, как говорится, мобилизовал свой опыт и смекалку, так терпеливо и дружно помогали ему заводские организации, что через два месяца "Саломас" стал выдавать вполне приличную продукцию; а через полгода эта продукция конкурировала с мылом "Букет моей бабушки", популярным среди населения…
Так начинал Степан Борташевич. Радостно ему в те дни работалось, легко дышалось… Когда его назначили в контору богатого всесоюзного треста, он не испугался: что ж, и там буду так же работать, войдя в курс; с завода только жаль уходить… Но уж очень тут все внушительно. Ишь ты, как бывший управляющий поставил дело: верно, так и требуется, недаром его перевели с повышением в Москву… Один главный бухгалтер чего стоит: виски седые, говорит бархатным голосом, осанка - прямо тебе Наркоминдел, а не торговая контора. "Надо будет и мне держаться внушительно, - подумал Степан, - чтобы не нарушать общую картину. Назначила партия на такую должность - понимай, приноравливайся к обстоятельствам…" Вошел посетитель: модные куцые брючки, ботинки с длинными носами, рант прошит золотистым шелком, бритое лицо осыпано розовой пудрой… "Костюм новый придется купить. Не умею я этого ничего…" И он еще раз пожалел о своем стареньком уютном заводе, где все было просто, как дома, где женщины в конторе так же повязывались красными платочками, как и работницы в цехах, и звали его "Степа". И если он чихал, они кричали из-за фанерной перегородки: "Будь здоров!"
В кабинет вошла Надя: принесла бумаги на подпись. Она говорила с новым управляющим почтительно и в то же время сочувственно, как будто он попал в затруднительное положение и нуждался в деликатной поддержке. На ней было темное строгое платье, серебристые чулки обливали высоко открытые ноги. На губах лучшей, высококачественной помадой было нарисовано томное сердечко. Борташевич сидел перед нею в своей полинялой косоворотке и мятом пиджаке, сурово насупясь: он боялся уронить себя, пролетария, перед этой конторской барышней, которая, судя по ее рукам, настоящей работы не пробовала. Но барышня стояла скромно и видом своим как бы говорила: "В обиду не дамся, но место свое знаю, будьте покойны". Уходя, сказала дружелюбно:
- Если вам что-нибудь понадобится, Степан Андреич, - вот звонок, позвоните, это звонок ко мне.
"Нет, она ничего себе", - подумал он, глядя, как она идет на своих высоких каблуках, мягко и пружинисто ступая по ковру и позвякивая маленькой связкой ключей, надетой на палец.
А скоро она стала ему очень нужной: помощница, которой вполне можно довериться. Она тактично помогала ему освоиться на новом месте, разобраться в незнакомой номенклатуре и понятиях. Держала его бумаги в образцовом порядке, напоминала по утрам, какие дела предстоят ему сегодня. Не раз выручала его из трудного положения: когда являлся неприятный ему посетитель (она умела с первого взгляда отличать таких посетителей), Надя отрывалась от машинки и спешила на помощь неотесанному управляющему; и если Борташевич начинал повышать голос, Надя ловко включалась в разговор и настраивала его на правильный тон. Увидев, что Борташевич ей доверился, она занялась его манерами: "Вы умеете так прекрасно держаться… Вас уважают за ум… Для чего же ругаться, да еще кулаком стучать? Он весь бледный сидел…"
- Так ведь сволочь! - возражал Борташевич, прижимая к груди тощие кулаки. - Вы же слышали - так и юлит, чтобы объегорить государство… Частник, гад!
- Во-первых, частников допустила советская власть - значит, есть от них какая-то польза?
- Вы, Надя, не понимаете: это тактический ход партии. Частник существует временно.
- Но все-таки с разрешения существует, правда?
- Все равно, нэпман мне не товарищ!
- Кто же спорит, конечно не товарищ, но он к вам по делу пришел в учреждение. А вы его обругали по-уличному… И, во-первых, хоть нэпман, но образованный человек. Напишет жалобу, очень приятно…
Нарисованный рот шевелился, как красный цветок; струи парфюмерных ароматов лились на Борташевича - он слушал и думал: "Черт его дери, а ведь верно, раз уж приходится иметь дело с нэпачами, надо личные антипатии спрятать в карман и держаться культурно…"
С двенадцати до часу в конторе был перерыв на завтрак. Надя входила без звонка, стелила на письменном столе белоснежную салфетку, принесенную из дому; за Надей уборщица несла на подносе чай и бутерброды. "Жидкий чай, - строго говорила Надя, - подайте другой". Борташевич пил и думал: "Хорошо иметь возле себя такого человека…" Он рос сиротой, в теткиной семье, в бедности; никто никогда его не нежил; и сейчас у него салфеток не водилось, они с женой обедали и ужинали в столовой, занимались в читальне, дома бывали мало. Надя опять появлялась, прибирала на столе и спрашивала: "Больше ничего не нужно? Я могу пойти в кафе?" - как будто она была раба, а он владыка, который мог запретить ей завтракать в положенный по закону час.
Борташевичу нравилось, что она так ставит вопрос. Когда интеллигентная и красивая девушка добровольно признает твою власть над нею, ты поднимаешься в собственных глазах. И это не подхалимство: со всеми другими она независима и официальна, даже с московским начальством, приезжающим для обследований и инструктажа. Очевидно, что-то в нем, Борташевиче, есть особенное…
"А в самом деле, - подумалось Степану, - ведь не зря меня партия выдвинула. Тоже, значит, заметили, что чем-то я выделяюсь…"
Благодаря Наде он помаленьку стал чувствовать себя зрелым мужем, талантливым руководителем, крупной персоной, заслуженно владеющей великолепным кабинетом и великолепной секретаршей.
Он стал позировать: рассуждая о делах, вставал и прохаживался по кабинету, заложив руки за спину и глубокомысленно склонив лоб, как мыслитель; или, слушая собеседника, откинется на спинку кресла, вытянет пальцы и бесшумно наигрывает по столу, и сощуренными глазами рассеянно смотрит вдаль…
До сих пор он скупо высказывал свои мысли, считая их мало кому интересными; и вдруг они стали казаться ему значительными, достойными обнародования. Он полюбил выступать на собраниях и выступал пространно, любуясь своими речами и обижаясь, если ему говорили: "Короче". Полюбил представительство: сидеть в президиуме, возглавить комиссию, быть делегированным на какую-нибудь конференцию или хотя бы получить на нее гостевой билет стало для него делом самолюбия; не выбрали в президиум, не прислали билет - значит, не считаются с Борташевичем, недооценивают Борташевича. (Надя такие события тоже принимала близко к сердцу: "Как, вам не прислали билет?! Странно!") Он сшил себе новый костюм, купил скрипучий портфель и шелковые носки в шашечку.