- Когда-нибудь, - сказал Войнаровский, держа рюмку в руке, - нам скажут: ваши услуги больше не требуются; потрудитесь переквалифицироваться. Я стану врачом-психиатром… А может, и психиатры будут не нужны? Тогда я стану учителем литературы… или даже музыки. Садовником! Там посмотрим… Выпьем за то, чтобы это было поскорей!
И они выпили за то, чтобы это было поскорей.
- А пока что, - сказал Войнаровский, - будем делать наше дело. Когда меня назначили по этому ведомству, я, надо сказать, смалодушничал: отказывался, умолял, даже поплакал ночью - вот, мол, вся цена, какую я себе заработал…
- А теперь вам нравится.
Войнаровский ответил не тотчас. Он внимательно потрошил кильку, обдумывая ответ.
- Сосудики у меня, во всяком случае, не лопнут, - сказал он. - А насчет "нравится", так что ж, - человеку должна нравиться его работа, иначе это не жизнь… да и не работа. Полковник нашу работу не любил - и работал худо, и жизнь была без сладости.
Он выпотрошил кильку, отрезал у нее голову и хвост и отодвинул их на край тарелки.
- Пришлось мне недавно беседовать еще с одним пастырем, - сказал он, - с пастырем совсем по другой части, с батюшкой… священником православной церкви. Передовой такой батюшка, на конференцию сторонников мира ездил, Энгельса читал, очень осуждает позицию Ватикана… Так он красиво выразился: "Я, говорит, сопровождаю уходящую из мира идею, в этом моя общественная функция…" Да. А я сопровождаю уходящий порок. Только он сопровождает с крестом, а я с метлой и шлангом. Ну и нравится! Ну и что? Ведь интересно! Вот, к примеру: один рабочий - ваш ученик, кстати, я у вас на столе тетрадку видел с его фамилией - выиграл он, значит, по займу. Некий Икс купил у него эту облигацию по черной таксе, за полуторную цену, - прием не то чтобы распространенный, но достаточно нам известный. Не оригинальный. Вы, конечно, ничего не понимаете.
- Ничего не понимаю.
- Вам и положено не понимать. Зачем вам понимать такую гадость. А дело примитивное. Наворовал у государства, а тратить боится. Подозрения боится. Люди-то спросят: откуда вдруг такие средства? С чего?.. Он ведь не академик, не герой, а всего-навсего заведующий базой… Вот он и предъявит облигацию: дескать, выиграл десять тысяч. Звон поднимет на весь город! И под видом десяти реализует все пятьдесят, а то и больше, из того, что наворовал. Считать-то его расходы кто будет? Можно и сто тысяч под видом десяти реализовать умеючи… Ваш ученик заявил в органы.
Павел Петрович слушал, мучительно наморщив лоб.
- Наши сотрудники видели этого мальчугана, заходили к нему домой, он в этой истории не запятнан, честь и хвала садовникам… Нашли мы его по описанию этого Икса. Тянули нитку и нашли… Полковник, горячая душа, хотел его взять сразу, но я не дал. Отговорил. Смысла не было: облигацию Икс припрятал, сидит тихо, как клоп в щели, да и облигация не улика, доказать тяжело… Шуму наделаешь, а доказательств настоящих нет - и ты с носом, а казнокрад гуляет на воле… И чуяло мое сердце, вот чуяло и чуяло, что нитке не конец! Нет, думаю, кроме Икса должен тут быть и Игрек. Непременно должен быть, не могло обойтись без Игрека! Стал тянуть дальше, на свой страх и риск - полковник против был… Тянул, тянул…
- И что же? - спросил Павел Петрович.
- …и шарахнулся.
- Нашли Игрека?
- Потому и шарахнулся, что нашел.
С загоревшимися глазами Войнаровский поднял рюмку.
- Постойте! - сказал Павел Петрович. - Чем же кончилось?
- Еще не кончилось. Но будет конец. Личное счастье Гната Войнаровского горит как солома, но законность восторжествует. Да будет так.
- Горит личное счастье? - переспросил Павел Петрович. - Почему?
- Да будет так! - повторил Войнаровский, и они выпили.
- А откуда вы знаете, - спохватился Павел Петрович, - что я встретил похороны? Я вас там не видел.
- Я был.
- А я вас не видел.
- Я в форме был, вы не узнали.
В самом деле, когда Войнаровский надевал форму, Павел Петрович с трудом узнавал его. Все его движения менялись, менялась походка и даже выражение лица.
- Вы тоже для нашего дела никуда не годитесь, - сказал Войнаровский. - Я бы вас и в секретари не взял… За ваше здоровье!
Павел Петрович выпил за свое здоровье, и ему показалось, что Войнаровский гордится перед ним и кокетничает, и захотелось сбить с него спесь и поставить на свое место.
- Вы преувеличиваете ваше значение, - сказал он, помрачнев, - а оно ничтожно, уверяю вас. Послушать вас - в вашем ведомстве решаются все вопросы гражданской морали. Глупости. Не вы устанавливаете законы. Не вы устанавливаете нравственные критерии. Подумаешь, десяток парней, идущих за гробом полковника! А десятки миллионов воспитываются помимо вас, без вашего участия.
- Да разве ж я… - начал Войнаровский.
- Их воспитывают садовники! - повысил голос Павел Петрович и даже встал со стула. - Сеятели, да! Великие и малые сеятели и садовники!.. Вы топчетесь на маленьком поле, маленьком, паршивом сорняковом поле. И все. Все, Войнаровский! Так что… Посмотрите, какое странное небо.
Увлекшись своим монологом, он не сразу заметил, как темное кухонное окошко побледнело, порозовело и стало наливаться малиновым светом. Он, собственно, и заметил, и смотрел на окошко, но не придал значения этим переменам, и вдруг они дошли до его сознания:
- Пожар!
Войнаровский обернулся, и в это время в его комнате зазвонил телефон. Войнаровский вскочил и побежал на звонок. Павел Петрович подошел к окошку. Малиновый свет густел, дыма не было видно - горело далеко, - и было тихо, только снизу, из темного двора, доносились встревоженные голоса людей. Войнаровский вбежал, на бегу натягивая плащ.
- Павел Петрович, выпивайте, закусывайте, я поехал, - сказал он, задыхаясь от возбуждения. - У меня вон какие дела, база горит, ловчат, сволочи. Спокойной ночи!
С этими словами он выскочил из квартиры. Павел Петрович не стал выпивать и закусывать. Он надел пиджак и пошел посмотреть на пожар. После войны он не видел пожаров.
Он не знал, что за база и где она находится. Дворничиха, дежурившая у ворот, объяснила, что это на берегу, против городской больницы.
На улицах кучками стояли люди и смотрели на небо. Многие шли в ту же сторону, куда и Павел Петрович.
Пронеслась длинная пожарная машина. На красном небе заклубились, наваливаясь одна на другую, черные дымовые тучи. Потом они стали опадать, и красный свет стал опадать - пожар кончался. И так как Павел Петрович не сел на трамвай, а идти было далеко, то он прибыл на место происшествия, так сказать, к шапочному разбору.
По переулку, ведшему к реке, трудно было пройти, столько было людей. Здесь горько пахло дымом и щипало глаза. Люди говорили, что выгорела только середина здания и товары, а самое здание цело - старинное, толстостенное каменное здание. Много говорилось о том, какая тревога была в больнице, когда напротив вспыхнул пожар, но больше всего, как всегда в таких случаях, толковали о причинах пожара и высказывали разные предположения на этот счет.
У середины переулка люди стояли тесной толпой: дальше милиция никого не пускала. Павел Петрович постоял в толпе, но ничего не увидел, кроме больших темных деревьев больничного сада с правой стороны. По ту сторону милицейской цепи был Войнаровский, он что-то делал там непонятное Павлу Петровичу и большинству людей… С той стороны послышалась хриплая сирена, толпа, сжавшись, раздалась надвое, и по узкому проходу выбралась, беспокойно сигналя, машина "скорой помощи". Опять послышалась сирена, уже с другой стороны, "победа" с брезентовым верхом проплыла к месту пожара, милиция ее пропустила, и чей-то голос сказал, что приехал Борташевич.
Павлу Петровичу стало скучно стоять в толпе и ничего не видеть. Он подумал, что лучше бы он поработал у себя за столом, чем ходить по пожарам. Он еще даже не заглянул в тетради, которые днем принес домой… Он представил себе светлые классы, где протекала его деятельность, лица своих учеников и учениц, их глаза, с доверием и ожиданием устремленные на него, - и от души пожалел Войнаровского. После того как он прошелся, ему больше не казалось, что Войнаровский перед ним гордится… Он выбрался из толпы и пошел прочь от переулка, пахнущего гарью и смрадом. Ни за что на свете он бы не хотел быть ассенизатором.
Леонид Никитич Куприянов шел со станции вместе с Квитченко.
Квитченко - его помощник и дорогой человек: он научил Леонида Никитича петь. Пели русские и украинские песни; пытались, по выражению Квитченко, поднимать и оперные дуэты. Весной записались в хоровой кружок при железнодорожном Доме культуры. Леонид Никитич, идя записываться, беспокоился: Квитченко хорошо, тенора ценятся; а у Леонида Никитича баритон, самый распространенный среди железнодорожников голос; что, как не примут, скажут: "Нам баритонов девать некуда". Сошло - приняли. Леонид Никитич с увлечением посещал спевки… Летом кружок не работал, Квитченко приходил петь на Разъезжую. Дома было тихо. Юлька готовилась к экзаменам в институт. Лариса работала на практике в пригородном поселке. Дорофея после курсов прямо из Москвы поехала в Сочи, в отпуск, - дали путевку…
Так вот, в тот вечер, когда приключился пожар, Леонид Никитич, воротясь из рейса и приняв душ, шел домой. Вдруг небо осветилось, стало розово разгораться, люди заговорили у калиток и в окнах.
- Горит, - сказал Леонид Никитич.
- Где ж бы это горело? - спросил долговязый спокойный Квитченко.
- Не на товарной ли базе, - сказал Леонид Никитич, всматриваясь в том направлении, где розовый цвет густел и переходил в багряный.
- Точно, база горит! - сказали у калитки.
Промчалась пожарная машина.
- Потушат, - сказал Квитченко.