С Нового года он не был тут, предпочитал заходить к матери в горисполком. Повидаешься, поговоришь и уйдешь. Меньше укоров, меньше неприятных слов, не испытываешь неловких встреч с Ларисой.
Как ни убежден человек в праве своего сердца любить и не любить, а есть неловкость в этих встречах.
"Да нет, Лариса ничего, - подумалось сейчас, в минуту сомнения и робости. - Славная, преданная… Самые близкие люди ссорятся… потом мирятся…"
Он войдет, они все за ужином. Он спросит: "Ну, как вы тут?" Они станут его ласкать, угощать. Мать от радости будет бегать, как девочка.
Засидятся, он соберется уходить, они погрустнеют, и мать скажет: "Да ночуй, Геня. Куда так поздно? Трамвая уже нет". Пожалуй, он останется, поживет с ними… под материнским крылом…
Он увидел дом издали. Окошки освещены, все дома, никто не спит - у нас всегда ложились поздно.
Как в прошлый свой приезд, он подошел и заглянул в окно. Никого. Значит, ужинают на веранде. Он толкнул калитку и вошел в темный двор. На веранде света нет. Невозможно знакомо щелкнула щеколда калитки. Темнота пахла цветами табака.
Ни голосов, ни шагов. Между белеющими впотьмах табачными звездами он прошел дорожкой к задней двери. Она была не заперта. Но только он ступил на веранду, как голос тетки Евфалии закричал из комнат:
- Кто там?
- Я, я, - сказал, входя, Геннадий.
Тетка Евфалия подметала в столовой.
- О-о, где ж ты раньше был! - горестно сказала она, не дав ему поздороваться. - Только что уехала.
- Мать уехала? - переспросил он.
- Я же тебе говорю: только-только уехала.
- Надолго?
Евфалия бросила веник, распрямилась и подбоченилась.
- На курсы Цека Ве-Ка-Пе-бе, в Москву, - ответила она степенно. - А сколь там придется задержаться, дело покажет. Здравствуй, Геня.
Она поцеловалась с ним.
- Ох, какой стал мужчина!.. Давно я тебя не видала. Не бываешь, отвык… Покушать дать? А девочки провожают… Я тебе яишенку сделаю, со шпигом или без?
- Когда уходит поезд? - спросил Геннадий.
- Говорили что-то - в ноль часов сколько-то минут. Да не успеешь! Они машиной поехали…
Но он уже сбегал с крыльца.
Он не мог бы ответить - почему, но он должен был увидеть мать перед ее отъездом!
Он шел под крыло, а крыло ускользало…
Он мчался со всех ног. На Октябрьской посчастливилось поймать такси. Поезд уходил в ноль сорок. Геннадий выбежал на перрон за шесть минут до отхода.
И почти сразу увидел мать. Она стояла у вагона с букетом цветов и счастливо улыбалась ему: она его тоже увидела сразу.
- Вот он! - с торжеством воскликнула она, свободной рукой обвила его шею, притянула и поцеловала. - Я говорила - он придет! Я тебя все время жду.
Он поцеловал ее горячо, по-настоящему тронутый. Она была приподнятая, праздничная, благодарная ему за то, что своим приходом, своим поцелуем он избавил ее от огорчения, от грустных мыслей… "Знаете что? - говорило ее воинствующе-энергичное лицо, - давайте-ка нынче без неприятностей, я вот в Москву еду и рада, мне, видите, какие цветы принесли, - не хочу на сегодняшний день неприятностей, и все!"
- Мальчик, родной, ненаглядный мой, - быстро прошептала она ему в ухо, целуя.
- Молодец, Геня, что приехал проводить, - стальным голоском сказала Юлька. - Как твои дела? Все в порядке? Ну, хорошо…
Юлька, Лариса, Андрей, еще какие-то люди - должно быть, сослуживцы матери - стояли рядом. Геннадий поздоровался. "Мой сын!" - радостно говорила мать, представляя его незнакомым… Рука Ларисы была отчужденная, боязливая. Он слегка сжал ее пальцы; они неприязненно отдернулись…
Посадка кончилась, отъезжающие входили в вагоны, какой-то гражданин с чемоданом выскочил как ошпаренный из здания вокзала и мчался вдоль поезда. Мать взяла Геннадия за руку и крепко сжала.
- Нагнись, - сказала она. - Геничка, я устала, что ты на отшибе. В одном городе и врозь, зачем, с какой стати? Лариса, возможно, выйдет замуж. Нагнись. Он хороший человек…
- Внимание! - сказало радио и отдало предотъездные распоряжения.
- А ты будешь с нами. И все войдет в норму, - властно сказала мать, быстро простилась с провожающими и вошла в вагон.
В освещенные, с полуопущенными рамами окна было видно, как она прошла по вагонному коридору, заглянула в купе и положила букет на столик. Потом подошла к окну, поднялась на цыпочки, и поверх рамы взглянули ее счастливые глаза.
- Вот как я вас вижу хорошо, - сказала она.
- Ты пиши, - сказала Юлька. - А то у тебя привычка: уедешь, и ничего даже не известно, как ты и что.
Свистнул паровоз, поезд тронулся.
- Папе передавайте привет, - сказала мать.
Провожающие пошли рядом с вагоном. Мать махала рукой, поезд пошел быстрей, рука исчезла.
- Все! Проводили! - сказал Андрей и взял Юльку под руку.
А Лариса взяла под руку незнакомого человека, некрасивого, с морщинами на лбу и с озабоченным выражением лица. "Уж не за этого ли собирается? - подумал Геннадий. - Убила бобра…"
- Геня! - окликнула Юлька.
Ей стало его жалко, что он один, когда они все вместе. Он нехотя приблизился к ней.
- Пойдем с нами, - сказала она. - Расскажи, как ты поживаешь.
- Да ничего, - пробормотал он, - а ты как?
- У меня экзамены с первого, - сказала Юлька. - Я подала в учительский. Не знаю, как будет. В этом году колоссальный конкурс.
Геннадия не волновали ее заботы. Возбуждение его улеглось, на смену пришла усталость, захотелось спать. Он смотрел на Ларису, как независимо она идет впереди об руку с незнакомым ему человеком, и думал: "А как страдала, когда я разлюбил. Говорила - жить не хочется".
- Я на трамвай, - сказал он. - Пока.
Они стояли на привокзальной площади.
- Ты приходи, Геня, - сказала Юлька.
- А то ты без меня скучаешь, - поддел он.
Она прямо посмотрела ему в глаза.
- Нет, не скучаю, - сказала она. - Но мама и папа скучают. И ты с этим обязан считаться.
Трамвай только что отошел, на остановке у фонаря никого не было. Перейдя площадь, Юлька оглянулась. В ней теснились неясные, расслабляющие чувства; она старалась победить их доводами разума. И уж вовсе неразумной была боль, уколовшая ее, когда, оглянувшись, Юлька увидела на ночной площади, под фонарем, высокую фигуру брата.
Глава одиннадцатая
ПОЖАР
Хоронили полковника милиции.
Павел Петрович не любил похорон и остановился у края тротуара только потому, что погребальная процессия преградила ему дорогу. Потом он догадался, что хоронят того человека, о смерти которого ему рассказывал его сосед Войнаровский. Павел Петрович поискал Войнаровского среди людей, шедших за гробом; но его там не было.
Гроб стоял на грузовике, убранном красными полотнищами с черной каймой, и весь был закрыт венками. Грузовик двигался очень медленно. Впереди шли милиционеры с медными трубами. Они играли траурный марш Шопена. Сзади шли милиционеры без труб, правильными рядами, в ногу, хоть и медленно. Ноги в сапогах поднимались враз и глухо опускались в такт маршу.
За милиционерами, отступя, шла небольшая горсточка штатских, а в хвосте тащились легковые машины.
Трамваи остановились, из них смотрели люди.
Павел Петрович постоял на краю тротуара, пока длинная процессия с музыкой и высоко поднятым гробом в цветах не проплыла мимо; тогда он перешел улицу и пошел домой.
Он жил неподалеку, в новом доме, в одной квартире с Войнаровским.
У них было по комнате в этой двухкомнатной квартире, а передняя и кухня общие. Павел Петрович получил ордер почти одновременно с Войнаровским. Они познакомились и сдружились, насколько возможна дружба между людьми, которые мало бывают дома.
Войнаровский был идеальным соседом. Он был холостяк, как и Павел Петрович, но заботливо относился к быту, и все маленькие удобства, которые скрашивают холостяцкое существование, были введены по его инициативе. Он приобрел штопор, консервный нож, электрический чайник и электрический утюг и предложил Павлу Петровичу пользоваться этими важными предметами. Он научил Павла Петровича гладить и внушил ему, что при любых обстоятельствах уважающий себя мужчина обязан выходить из дому со складкой на брюках; и они по очереди гладили брюки на кухонном столе, подстелив одеяло, которое купил для этой цели Павел Петрович. Время от времени в их квартире появлялась дворничиха; она мыла пол и вытирала пыль. Она же стирала им белье. Оба были чистоплотны и брезгливы, как старые девы.
Павел Петрович чувствовал к Войнаровскому приязнь и интерес не только потому, что тот помог ему благоустроить быт. Войнаровский был человек занятный. Хотя Павел Петрович не наблюдал Войнаровского в его служебной деятельности, но понимал, что эта деятельность требует смелости, решительности и подвижности ума. У Войнаровского были порывы: так, например, под Новый год, когда они только что перебрались в эту квартиру и у них даже мебели еще не было, Войнаровский вдруг объявил, что без елки нельзя, как же без елки, бросился на ночь глядя искать по городу и принес большое некрасивое дерево. Оно стояло в его комнате, он повесил какие-то шарики и говорил: "А все ж таки приятно". А потом дворничиха уволокла дерево, засыпав лестницу хвоей.
Кроме того, у Войнаровского была биография, которую нельзя не уважать. Во время войны он по поручению партии работал в тылу врага, руководил партизанским отрядом. Павел Петрович, человек книжный и умозрительный (он самокритично считал себя таким), слушал вдохновенно, когда Войнаровский с беззаботной легкостью рассказывал ему эпизоды своей военной жизни.