"Неужели так начинается любовь? - подивился он. - И мне даже не хочется поцеловать Дашу... Но если б я вдруг ее лишился, я бы, наверно, закричал: она уже не чужая, она - это я. Как это случилось, когда?" И он вспомнил о Люсе: жалко было все-таки, что они так и не познакомились ближе, - в сущности, к ней его влекло сильнее. И даже сейчас - если быть честным с собой, - даже сейчас она ему нравилась больше; он никогда не смог бы написать Даше того, что написал ей: "К твоим ногам упасть, как птица к ногам охотника, - ничком..." Но было уже поздно! В его жизнь вошла и стала необходимой не она, а Даша - девушка, державшая его сейчас под руку. И он никогда, конечно, не признался бы Люсе в том - в самом важном, тревожном и стыдном, в чем только что признался этой другой девушке.
Глеб поглядел сбоку на Дашу - на ее профиль со слегка тяжеловатым подбородком, с полуоткрытыми нежными губами, со светлым, влажным, прелестным оком - она была очень хороша. Но он испытывал недоумение: он полюбил, по-видимому полюбил, не ту, какую хотел полюбить... Даша, почувствовав на себе его взгляд, повернула к нему лицо.
- Мы рано приехали, - сказала она. - Вот и прекрасно, мы погуляем.
"Как ему трудно! - думала она. - И какой он правдивый и удивительный!"
18
В справочном бюро Даше и Глебу сказали, что самолет, который они приехали встретить, летит еще над Украиной, и они отправились бродить по вокзалу. Из старого здания по застекленному переходу они прошли в новое - обширное, как ярмарочная площадь, с множеством прогуливающихся, ожидающих, спешащих людей, с газетными киосками, с кассами, с буфетами, с цветочным магазином, с аптекой. Широкие лестницы-трапы вели на второй этаж, вернее, на вторую площадь, устроенную над нижней, где тоже были и зал ожидания, и ресторан, и кондитерский магазин, и ювелирный. Поминутно по радио раздавались объявления: "Производится посадка на самолет АНТ-24, вылетающий в Якутск...", "Самолет ИЛ-18 прибывает из Тбилиси". И Даша и Глеб сразу же повеселели; улыбаясь, Даша сказала:
- Мне хочется и в Якутск и в Тбилиси - одновременно. На вокзалах как-то по-особому себя чувствуешь, - ты не замечал?.. Как-то приподнято, словно тебя кто-то соблазняет: поезжай, поезжай!
- Роза странствий, - сказал Глеб. - Аэровокзал - это роза странствий.
Даша благодарно на него взглянула: он вертел головой, любопытно осматриваясь.
- Знаешь, здесь хорошо! По-настоящему здорово и ни на что не похоже... - начал он и запнулся. - Ох, если б надо мною не висело это, - ты понимаешь, о чем я? - я был бы совершенно доволен человечеством. И я не могу взять в толк - почему человечество недовольно мной?
Они пошли дальше. Аэровокзал внутри действительно не походил ни на одно из известных до недавних пор людям общественных сооружений: ни на дворец, ни на театр, ни на храм. Это было само наполненное светом пространство, лишь отгороженное прозрачными, как бы условными плоскостями от всего воздушного океана. И океан вливался сюда, как в бухту, защищенную от бурь. О его беспредельных просторах то и дело напоминал нечеловечески гулкий голос, вещавший словно бы с заоблачной высоты: "Приземлился самолет ТУ-114 из Владивостока...", "Самолет ИЛ-18 прибывает из Адлера...". Звучали все новые названия: Душанбе, Ташкент, Ереван, Тюмень... И каждое название что-то будило в памяти Глеба, точно вспыхивала искра, освещавшая то забытую картинку из старого учебника географии: "Бухта Золотой Рог во Владивостоке", то туристский плакат с зеленым зонтом сухумской пальмы на анилиново-синем небе, то кадры из какого-то фильма: снега, снега, снега, блеск солнца на ледяных торосах, собачий поезд, оленьи стада. Все это - почти одновременно, накладываясь одно на другое, точно и в самом деле не существовало больше расстояний и пространство сжалось, приобрело какие-то новые свойства.
"Тюмень! Боже мой, Тюмень!" - почему-то обрадовался Глеб. Черные болота, алмазы, нефть, тундра... Все маршруты, все климаты, все наречия скрещивались в этой точке аэровокзала. И, как карты в одной грандиозной колоде, перетасовывались здесь тысячи биографий: все изменялось у человека в течение какого-нибудь часа-двух: небо над головой, погода, соседство, судьба... С неясным, непроницаемым выражением посмотрели на Дашу две темнолицые женщины в белых тюрбанах, прилетевшие откуда-то из Азии; пробежали на посадку в Хабаровск девушки с большими мячами для художественной гимнастики; молодой грузин вел под руку старца в высоком, как у Робинзона Крузо, меховом колпаке.
- Послушай, Глеб, - сказала Даша. - Главное - не реагировать болезненно... Тебе ведь не хотелось бы, - ну, признайся! - тебе не хотелось бы, чтобы у тебя не было развитого воображения.
- Вот уж не уверен, - признался он. - Если по совести, то сейчас я завидую каждому, кого не собираются, как меня, в эшелоне... Воображение - штука обоюдоострая.
- Но без него ты не мог бы ничего написать. Ты же сам говорил: воображение - это самое важное, - сказала она.
- Вероятно, нужен еще характер. Ах, старушка! - Глеб махнул рукой. - Много чего еще нужно.
Она засмеялась:
- Я тебя поняла: не давайте детям играть со спичками - ты это хотел сказать?
Он с новым выражением интереса посмотрел на нее.
- Ты становишься взрослой, старушка! - И тоже засмеялся.
Из зала ожидания они вышли на балкон, тянувшийся вдоль второго этажа. Отсюда далеко было видно летное поле - все в разноцветных огнях: зеленых, алых, белых, в слепящих лучах прожекторных ламп и в непрестанном движении. Скользили, как бы сами по себе, огромные бело-голубые треугольники самолетных трапов; бежали тележки, нагруженные чемоданами, и маленькие проворные поезда из игрушечных вагончиков, перевозившие пассажиров; крутились четырехлепестковые пропеллеры турбовинтовых машин. Гул, стоявший над полем, наполнялся время от времени непереносимым железным звоном. И осторожно поворачивались и ползли на поводу у тяжеловозов длинные хвостатые существа, белые птице-рыбы с округлыми туловищами китов, с непомерными крыльями птеродактилей. Здесь было их гнездовье, их лежбище, и отсюда они отправлялись в свой беспредельный океан, вонзаясь с яростной силой в погасшее небо.
Глеб замолчал, весь уйдя в зрение. "Вот так, наверно, будет выглядеть космическая станция, - вдруг подумалось ему, - где-нибудь на полпути к Марсу, к Сатурну. И подобные этим воздушным китам, другие летающие финвалы или гигантские скаты будут отдыхать там после межпланетных рейсов". - Он безотчетно обрадовался и словно бы поплыл по быстрому потоку этих мыслей-видений... - И прекрасные марсиане, и такие же прекрасные земляне в ожидании посадки будут прогуливаться там в невероятных, наполненных мягким сиянием синих или розовых рощах, космических рощах... И звезды Большой Медведицы, каждая величиной с пылающую розу, будут светить им из черной пустоты, как невиданный букет, заброшенный в зенит! Глеб повторил про себя: "Светить из черной пустоты..." В этом заключалось уже какое-то зернышко образа, это могло стать строчкой стихотворения. Его охватило беспокойное предчувствие - стихотворение вот-вот могло прорезаться, как сквозь туман, молниями разрозненных строчек. Глеб не знал еще о нем ничего, кроме того, что оно было стихотворением о неведомой ранее на земле красоте и о победительной человеческой мысли - о людях, ставших всесильными и бесстрашными.
Даша притронулась к его руке, и он словно бы пробудился.
- Пойдем, Глеб! - сказала она особенным, нарочито спокойным голосом и легонько потянула его за руку. - Мне стало прохладно, пойдем.
Он повернулся к ней и понял: в шаге от них стояли двое парней - один за плечом другого, голова к голове - и без стеснения рассматривали ее.
Первый, с ребячьим пухлым лицом, двадцатилетний здоровенный балбес с русым начесом, доходившим до бровей, ласково улыбался; второй, с черной челкой, что-то говорил на ухо переднему; он стоял в тени и оттого сам казался его тенью.
Глеб с излишней даже поспешностью пошел прочь следом за Дашей. Только за дверью в зале ожидания, когда ничто уже им не угрожало, он опомнился. И его опахнуло жаром: кровь бросилась к щекам. "Почему я ушел? Я, а не они?.. - терзался он, спрашивая себя. - Почему я не встал между этими типами и Дашей?.. Неужели же всю жизнь я буду вот так?.."
Не поднимая глаз, он стал шарить по карманам, ища сигареты, и Даша догадалась о его запоздалых угрызениях.
- Мальчишки, пьяные оба, - сказала она. - Разве ты не заметил? Типичное хулиганье! С такими лучше не связываться. Может быть, даже у них были ножи.
- Ну какие ножи? - пробормотал Глеб. - Просто я как-то не сообразил.
- И хорошо, что не сообразил, - похвалила она. - Еще не хватало, чтоб они тебя ударили ножом.
- Ерунда какая! - Глеб отвернулся. Это утешение было хуже насмешки.
Он-то знал про себя, что все мгновенно сообразил, и его первым, инстинктивным позывом было уйти, "оторваться от противника". Даже теперь, несмотря на все свои терзания, он в самом темном уголке души был доволен, что Даша увела его от хулиганов... "Прекрасные земляне, - подумал он с сарказмом, - могли и вправду пырнуть ножом... Но и я хорош - заячья душа".
В молчании они побродили еще немного и постояли у телевизора; в зале ожидания был и телевизор для развлечения транзитных пассажиров. Показывали какой-то старый фильм: на экране мчались всадники в шляпах с загнутыми на боках полями, кто-то остервенело палил из длинного пистолета, подстреленный конь падал на всем скаку вместе с всадником, а потом злодей и его жертва катались на краю пропасти, вцепившись друг в друга. Словом, это зрелище способно было лишь растравить душевную рану Голованова. Он снова стал искать по карманам сигареты, пока не вспомнил, что полчаса назад выкурил последнюю и выбросил пустую пачку.