Но теперь наконец-то и все формальные требования закона были как будто соблюдены. Голованов так и не поступил на постоянную работу, несмотря на сделанное ему вторично, под расписку, предупреждение, и папка с его делом постепенно растолстела, а на все многочисленные бумажки о нем - заявления квартирных соседей, протоколы допросов, рапорты участкового уполномоченного - легла сверху характеристика, написанная самим Андреем Христофоровичем, как председателем комиссии содействия, и подписанная также начальником ЖЭКа. Теперь только подписи Бояджяна, начальника отделения, не хватало, чтобы дело пошло на утверждение в районный отдел милиции, а оттуда в прокуратуру и в народный суд.
Было еще не поздно, часов семь, когда Андрей Христофорович, созвонившись днем с Бояджяном, подошел к старому, уцелевшему едва ли не с прошлого века, грязно-желтому дому с низенькими, пузатыми колоннами, в котором помещалась милиция. У входа стояли, чего-то дожидаясь, несколько милиционеров и трещал синий с красными обводами мотоцикл, оседланный водителем... Из дома выскочил вдруг, как на пожар, еще какой-то человек - с непокрытой головой, в разлетающемся пиджаке, - ловко прыгнул в коляску, и мотоцикл, блеснув на солнце плексигласовым щитком, тотчас покатил, стреляя выхлопами, - оперативники куда-то чрезвычайно торопились. На втором этаже в коридоре навстречу Ногтеву пробежал милицейский старшина и только глянул на него, как в пустоту, невидящими глазами. А в кабинете начальника отделения прибирала на столе секретарша - самого Бояджяна на месте не оказалось, он тоже, вопреки договоренности, умчался только что "на территорию". И все это, вместе взятое, наводило на мысль о внезапном подъеме "по тревоге".
Секретарша на расспросы Ногтева сказала лишь, что начальник еще вернется - так, по крайней мере, он просил передать всем, кто будет его спрашивать. Андрей Христофорович решил подождать: ему-то спешить было некуда, да и небезынтересно было узнать, что же именно в отделении стряслось.
По каменной лестнице с такими истертыми, искривленными ступеньками, что по ним с опаской приходилось ступать, Ногтев спустился на первый этаж, в дежурку. Сегодня там сидел знакомый капитан - как-то он приходил в ЖЭК на прием к Ногтеву, просил посодействовать с ремонтом квартиры. И он произвел тогда на Андрея Христофоровича отличное впечатление - он был, правда, еще молод, лет около тридцати, но правильно воспитан: почтительно, не перебивая, слушал и коротко, ясно докладывал. Вот и сейчас он встал навстречу Андрею Христофоровичу, пригласил его к себе за деревянную перегородку и усадил рядом. Доверительно, как своего человека, капитан осведомил его о чрезвычайном происшествии: часа четыре тому назад на территории отделения, всего лишь в каком-нибудь полукилометре отсюда, были убиты старик пенсионер и малолетняя девочка; преступники скрылись, и по их следам шла погоня... Рассказывая, капитан понизил голос, и на его приятно-открытом лице появилось то озабоченное выражение, с каким врач говорит о смерти своих пациентов: "Прискорбно, конечно, но ничего не поделаешь - смерть пока еще случается".
Андрей Христофорович слушал со смешанным чувством - он и негодовал, и вместе с тем утверждался - в который уж раз! - в своей правоте: либерализм не приводил ни к чему хорошему. И конечно, только чье-то непростительное благодушие сделало возможным это ужасное преступление - зло необходимо было уничтожать в зародыше, в семени... Ногтев принялся расспрашивать о подробностях, но капитан и сам знал еще немного: было пока установлено, что убийцы приехали в такси, что машина подождала их во дворе и что обе их жертвы, семидесятилетний старик и его восьмилетняя внучка, были в своей квартире заколоты каким-то холодным оружием.
- Дворник... прошу прощения - жена дворника видела, как двое вышли из подъезда и уехали в такси, - докладывал капитан. - Жена дворника показала, что оба были в теннисках, молодые, - она и тревогу подняла. Один, в желтой тенниске, побежал вдруг, не помня себя, по двору. Другой, постарше, догнал его, стал наносить удары и затолкал в такси. Женщина и подумала на неладное.
- В теннисках... молодые, - повторял Андрей Христофорович.
У противоположной стены приподнялся на скамейке кто-то пунцово-красный, с неестественно блестящими глазами. И неразборчиво заговорил, замычал, точно во рту у него стеснилось разом множество слов и они мешали друг другу.
- На Бутырке, на хуторе... на Бутырском хуторе... тоже Кошкины жили, старик со старухой...
Сержант, сидевший рядом, - седоватый усач с орденской колодкой на кителе, - тронул пьяного за руку.
- Не лопочи, Данилов! - сказал сержант. - И ухо убери...
Тот машинально потянулся к своему уху и помял его.
- Любопытное чересчур, - серьезно сказал сержант.
- Так ведь... оно не приставное, - выговорил пьяный, и его пылающее лицо озарилось радостью.
- Данилов! - позвал капитан.
Данилов вскинулся рывком, его качнуло, но он все же устоял и, с деревянной твердостью ставя ноги, пошел к перегородке. Андрей Христофорович брезгливо посматривал - пьяные внушали ему отвращение... Далее из диалога с капитаном выяснилось, что этот Данилов был доставлен в отделение за довольно необычное хулиганство: он закурил в церкви во время службы и нехорошо ругался, когда прихожане выводили его. Подписал он протокол не читая, охотно и как бы даже с удовольствием, старательно, буква за буквой, вырисовав свою подпись, и широко, на полстраницы, расчеркнулся.
- Курить в закрытых помещениях вообще не полагается, в интересах гигиены, - наставительно проговорил дежурный, - а вы к тому же оскорбили верующих, их чувства.
Но Данилов стал возражать:
- Я... я не в самой церкви... нет, зачем так? - Он до синевы побагровел, давясь словами. - Я в тамбуре закурил... Это точно - в тамбуре!
Он еще стоял перед дежурным, когда в отделение привели тощенькую, голоногую девушку в голубом легком плащике, - на вид ей нельзя было дать больше семнадцати; задержали ее в женской парикмахерской за кражу. С немым пристальным вниманием, не отрывая глаз, следила она за всеми движениями дежурного, пока тот в безмолвии доставал из ящика стола чистый лист для протокола, а потом очищал клочком розовой промокашки перо. И, не выдержав этих неспешных приготовлений, она вдруг вскрикнула каким-то зверушечьим дискантом:
- Что же это?.. Мамочка! Не брала я ничего!.. Товарищ начальник! - Испугавшись собственного крика, она сбилась, всхлипнула и заговорила полушепотом: - Не брала я этой сумки... Вот чем хотите поклянусь!.. Зачем мне чужая? Мне не нужна чужая...
Дежурный кивнул, как бы приглашая говорить дальше, и это ее немного ободрило.
- В салоне очередь большая была, знаете, перед праздником, - заторопилась, зачастила она. - Я и не стала ждать, пошла на выход. Вовсе я не думала брать эту сумку... А сумка, не знаю у кого, упала...
- Упала? - переспросил дежурный.
- Ну да, прямо передо мной кто-то выронил... И все на меня сразу стали говорить, за рукав схватили...
- Все на вас... Сговорились, стало быть, - сказал дежурный, возясь со своей авторучкой.
- Не знаю я. - Девушка не почувствовала насмешки. - А только не брала я ее, хоть убейте! Даже в мыслях у меня не было... Зачем мне чужая?
Андрей Христофорович, оценив иронию дежурного, переглянулся с ним; он тоже, разумеется, не верил ни одному слову этой девицы.
- Даже в мыслях у вас не было - отлично! - Дежурный положил руки на стол, приготовившись писать. - Ваше имя, отчество, фамилия?
- Рита... Рита Лучкова, - откликнулась она с готовностью, стремясь задобрить его.
- Полностью прошу: имя-отчество, - строго сказал дежурный, глядя куда-то вбок.
- Мое? Маргарита... Васильевна, - ответила она как бы с неуверенностью.
- Так и говорите: Маргарита Васильевна. - И, склонившись, дежурный привычно пошел водить по бумаге.
Она припала грудью к перегородке и вытянула руку, пытаясь его удержать... Но перо неостановимо, как заведенное, выводило строку за строкой, и она откинулась и огляделась, поворачиваясь по-птичьи, толчками, всем своим хилым телом: направо - налево. Подле нее, облокотившись о перегородку, стоял милиционер, тот, кто ее привел; другой милиционер, расставив для крепости широко ноги, загораживал выход отсюда, из этой четырехугольной, залитой голым электрическим светом комнаты с решетками на глубоких окнах; сзади стояла и стерегла ее, Риту Лучкову, сама ее судьба, ее главный, неумолимый враг - владелица сумки, большая, высокая, грузная женщина в крепдешине, в шарфике, накинутом на пышную прическу; женщина на виду, на животе, держала, шикарную белую сумку с плетеной ручкой, с золотым замочком - ту самую, из-за которой и погибала сейчас она - Рита... И уже нельзя ей было убежать отсюда и неоткуда было ждать спасения: вот и протокол начали уже писать. И она опять неприятно-резко вскрикнула своим кошачьим дискантом:
- Хоть убейте - не брала я!.. Не было ничего, не было!
И она действительно верила сейчас, что ничего плохого не было... Ведь там, в парикмахерской, все произошло так быстро, так ошеломляюще быстро, что почти и не произошло. Она и сама не очень понимала, как случилось, что эта прекрасная сумка оказалась в ее руках, - просто она до безумия ей понравилась, - может быть, всю жизнь она мечтала о такой именно сумке - белой, с золотым замочком. Как во сне, она взяла это чудо, просто взяла и пошла... Но ее тут же крепко схватили, и, опомнившись, она выронила сумку. Всего-то и пробыло у нее это чудо две минутки - самое большее: она даже не успела посмотреть, какое оно внутри. И теперь ей так страстно, до исступления хотелось, чтобы не было этих двух минуток - всего лишь двух! - что их и вправду как будто не было.