- Приключений не бывает, если соблюдать правила движения, - сказал он и уже вознамерился приступить к рассказу о встрече с героем-однополчанином, но Таня опередила его.
- Я тебя умоляю, соблюдай правила, - попросила она.
Он засмеялся.
- Это тебя орудовцы уполномочили? Да ты что? Я же, слава богу...
- Прости, я сама не знаю, что говорю.
И она опять умолкла, непонятно улыбаясь. Орлов подумал, что сегодняшний гость - нежданный, негаданный Андрей Христофорович - всколыхнул в памяти Тани что-то важное и дорогое, - так уж оно водится в жизни: плохое забывается, хорошее помнится долго. Налив себе вторую тарелку супа, Федор Григорьевич проговорил:
- Деловой, должно быть, мужик.
- Кто? - не поняла она.
- Твой первый - толковый, должно быть, работник, энергичный. И сразу схватывает что к чему.
Он покривил душой: сегодняшний гость не вызывал в нем симпатии, но раз уж Тане приятно было его посещение, он заранее ее оправдывал.
- И к слову если: в тылу тоже не сладко людям приходилось, - продолжал он. - Неправильно говорят, что в тылу только отсиживались, всех под одно подводить нельзя. А без тыла, само собой, долго не провоюешь.
Таня недоверчиво взглянула на мужа.
- Тебе он понравился? - спросила она.
- А что же, ничего... - сказал он.
- Нет, правда, понравился?
- Деловой, - повторил Федор Григорьевич, - и насчет молодежи верно заметил. В такси ее возить, молодежь, честно скажу, не нравится мне, особенно по ночам и за город если... Плохо себя ведут, щенки. Ну и часом жалко их бывает. Точно, что щенки, и гулять не умеют, и пить. И еще спрашивается: откуда у эдакого пижона средства на такси?.. О молодежи, прямо скажу, нужен большой разговор, особый... Нашего Виктора это не касается, сама понимаешь, - после паузы добавил он.
Таня все так же загадочно улыбалась. Федор Григорьевич в молчании покончил с супом и принялся накладывать на тарелку кашу.
- Фундамент заложен, сейчас будем возводить стены, - бодро проговорил он свою постоянную, сотни раз слышанную Таней шутку. - А на крышу есть у нас... что у нас на крышу? Чаек.
И Таня поняла: он хотел показать ей, что его настроение ничем не омрачено.
- Я люблю, когда ты ешь, - вырвалось искренне у нее.
Она действительно поймала себя на том, что ей нравилось смотреть, как он ест: неторопливо черпает ложкой из тарелки, подносит ломоть хлеба под полную ложку, чтобы не накапать, неторопливо разламывает хлеб своими большими руками, вытирает тарелку корочкой, а потом отправляет корочку в рот. Он никогда ничего не оставлял на тарелке, но ел спокойно, нежадно и, со стороны глядя, очень аппетитно.
- Любишь смотреть, как ем... Гм! - хмыкнул Федор Григорьевич. - Я не прочь и почаще доставлять тебе это удовольствие. Мы трудностей не боимся.
- Подожди, - сказала она. - Подожди минутку, у нас осталось...
Она пошла к буфету, порылась там в боковом отделении, позвенела посудой и вернулась с графинчиком, в котором плескалась лимонно-зеленоватая жидкость.
- Хочешь водочки? - сказала она. - Эта еще с Нового года стоит у нас.
Вслед за графинчиком она поставила на стол две рюмки - одну для него, другую для себя: положительно, с Таней творилось сегодня что-то из ряда вон выходящее. В последний раз они выпивали вместе почти шесть месяцев назад, встречая Новый год, да и что это была за выпивка, если после нее осталась половина графинчика?! Тане вообще было запрещено пить, ну, а он давно уже порешил для себя, что, женившись, может только в праздник позволить себе стопку-другую.
- Ты что, ты что? - запротестовал он. - Тебе же это яд.
Прикусив губу, Таня налила в обе рюмки и взяла свою; левой рукой она отвела упавшие на лоб космочки волос.
- Я чудесно себя чувствую, - сказала она. - Знаешь, я совсем выздоровела, и если ты вообразил, что я дала обет трезвости... Ну что же, чокнемся!
Он в нерешительности медлил, но ему очень уж хотелось поверить, что она и вправду выздоровела.
- Ах, Федя! - сказала она, - Ты похож на всех мужчин, ты добросовестный формалист, и тебе необходимо, чтобы кто-нибудь удостоверил, что я здорова. Но я никогда так хорошо себя не чувствовала. Бери же рюмку...
Она подумала: "Перед тем, как выпить, он скажет: "Ну, чтоб дома не журылись!" - и с интересом подождала: "Скажет или не скажет?" Федор Григорьевич взял рюмку, заглянул в нее, точно желая убедиться, действительно ли там не отрава, качнул с сомнением головой, и Таня услышала:
- Ну, по одной... Ну, будь здорова... С Новым годом, можно сказать.
Она была несколько разочарована: они чокнулись, выпили, Таня прерывисто вздохнула и закусила кусочком хлеба.
- Ох, как хорошо! - сказала она. - Как давно, подумать только!.. Как давно я не пила.
Федор Григорьевич во все глаза смотрел на жену. Ей очень шла эта белая полотняная кофточка с еще сохранившимися складочками от глажения, с перламутровыми пуговками, с простым воротничком, открывавшим бледную и еще молодую шею; она могла бы сойти за его дочку - его Таня! Но вот руки у нее - узкие кисти с набухшими жилками, тонкие пальцы с чуть утолщенными суставами, - руки уже состарились. И сожаление и восторг смешались в душе Орлова; он налил себе вторую рюмку.
- Ну, чтоб дома не журылись, - сказал он и одним глотком выпил.
Она обрадовалась и засмеялась: все было так, как бывало раньше, когда они вместе что-нибудь праздновали, ничего, к счастью, не изменилось. И ее смех словно бы отразился в нем - он тоже хохотнул.
- Надо тебе на воздух, - сказал он. - В четверг я не работаю, повезу тебя куда-нибудь. Можно бы и завтра, но завтра мне к Михаилу Модестовичу - профилактика. А в четверг поедем...
- В чисто поле, - смеясь, сказала она.
- Или в лес... Можно на Пахру, там лес замечательный, грибной. Я ездил туда, отвозил какого-то писателя, дачи у них там. Красивое место, в плохом не строились бы... - Орлов склонил свою серую от седины голову, глядя куда-то вбок. - Там и речка есть - маленькая, но купаться можно. Ягода есть, земляника...
Таня, веселясь, подумала: "Сейчас он скажет: "Свежий воздух - лучшее лекарство". И действительно, порассуждав еще немного о богатстве подмосковной природы, Федор Григорьевич проговорил:
- Возможно, подыщем и для тебя что подходящее. Свежий воздух - лучше всякого лекарства...
В ее глазах, обращенных на него, появилась нежность. Федор Григорьевич вытирал тарелку, водя по кругу коркой хлеба. Было что-то необыкновенно успокоительное и в самой этой прочности его привычек, и в этой смешноватой верности любимым словечкам, в его - ну, как бы сказать - неоригинальности. Шли годы, но, и старея, и поневоле меняясь, он не изменял своим вкусам, манерам, привязанностям. Он представлялся Тане постоянным, вечным, как смена дня - ночью, лета - осенью, - он не угрожал никакими неожиданностями. И ничто не вызывало у нее теперь большей благодарности... После четвертой или пятой рюмки он непременно - Таня была уверена в этом, - непременно припомнит две строчки из Пушкина и прочтет их:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...
Бог весть почему эти детские стихи приходили ее мужу на память, когда он бывал доволен.
Федор Григорьевич тем временем все продолжал рассуждать о преимуществах жизни на природе. И Тане доставляло удовольствие не то, что он говорил, а то, что она отлично уже знала и могла наизусть повторить все его соображения по этому вопросу. Ее обуревало желание выразить ему свою нежность и свою веру в него.
- Федя, - перебила она, - ты ужасно повторяешься... Ты совсем не блестящий собеседник.
Он замолчал, озадаченный; она потянулась через стол и дотронулась до его темной, твердой руки.
- Ты скучный человек, Федя! - сказала она.
И Орлов громко захохотал.
"Выдумщица, - мысленно одобрил он. - Никогда не знаешь, что ей взбредет в голову".
- Это верно - я скучный, - согласился он.
- И не находчивый. - Она улыбнулась ему.
Он охотно подтвердил:
- Угадала - не находчивый.
Таня вдруг поднялась, обогнула быстро стол и поцеловала его - ткнулась губами в колючую щеку с отросшей за день щетинкой. Выпрямившись, она положила руку ему на плечо и звонко, усилив голос, проговорила:
- Ты можешь больше не бояться за меня, Федя! Мне правда очень хорошо сейчас, как будто ничего не было со мной. И дышится легко, и все...
Он был растроган ее поцелуем, и в его взгляде появилось выражение беспомощности.
- Я соскучилась по тебе... И я вовсе не давала обета целомудрия, - очень звонко, как бы преодолевая что-то в себе, сказала она.
- Ах ты... бедовая голова, - пробормотал он. - Рыбочка...
Их супружеская близость давно уже была прервана ее болезнью, и Федор Григорьевич в следующее мгновение встревожился за нее, отстранился. Но она опять поцеловала его, обняла, он почувствовал на своей голове ее пальцы - и промолчал...
Потом они оба, помогая друг другу, убирали со стола, и он волновался почти так же, как в самом начале их семейной жизни.
- Дай, я отнесу, дай мне, - настаивал он, пытаясь забрать у нее тарелки.
Она не отдавала их, уходила от него, заговаривала о чем-нибудь совсем неважном:
- Надо нам купить посудное полотенце...
Или:
- Пора уж тебе постричься, Федя! Оброс, словно снежный человек.
Она насмешничала и забавлялась, и это было совсем как вначале, в их первые дни.