18
Наступил сухой, душный август. На полях налилась медовой зрелостью пшеница, вымахала по плечо человеку рожь, как снег, высыпала белокочанная. Там, где всего год назад лежали мины, где тянулись проволочные заграждения, - заколосился ячмень.
Подошла страдная пора. Чуть свет люди тронулись на поля. Впереди ехал на косилке, переделанной в жнейку, Иван Сидоров. Рядом с ним торопливо шагал Костя Клинов. За ними, весело переговариваясь, смеясь, с серпами на плече, шли женщины и позади всех, шеренгой - мужчины.
День обещал быть жарким. Бескрайнее небо чистым голубым куполом раскинулось над землей. Солнце только-только еще отрывалось от леса, но птицы уже проснулись, их песни наполняли воздух. На речке плюхались жирные сазаны, в густых ивняковых зарослях крякали утки.
Иван Сидоров независимо поглядывал по сторонам. Что ж, немало он повозился с косилкой, покуда превратил ее в жнейку. Правда, он не был особенно уверен, как она пойдет, не получилось бы конфуза. Но за последнее время он так уверовал в свои силы и способности, что теперь ему сам чорт был не брат.
- Дядя Ваня! - отвлекла его от дум Полинка. Она до того загорела, что даже на носу у нее потрескалась кожа.
Иван Сидоров повернул к ней свое длинное лицо.
- Конечно, я понимаю - жнейка не то, что серпом жать. Быстрее. Так я хочу сказать, чтобы вы не очень быстро гнали лошадей. Пускай мы немножко разойдемся, а потом уж не отстанем… а то нам трудно будет выполнить обязательство.
- Чего захотела! - высокомерно усмехнулся Иван Сидоров, польщенный просьбой Полинки. - Как же я могу сознательно притормаживать действие механизма, тем паче, что у меня тоже обязательство - сжинать в день по четыре гектара… - Неожиданно он строго взглянул на Костю. - Ты, парень, поменьше ей в глаза гляди, когда останешься заместо меня, а то смотри, как она ими светит, затемнить мозги может…
Костя смущенно хмыкнул.
- Что это вы такое, дядя Ваня, говорите, - обиженно поджала губы Полинка, - я к вам с серьезным разговором, а вы такое… Вам легко сидеть на жнейке, а каково нам…
Кузнец строго сдвинул брови. "Когда это мне бывало легко?" - хотел он спросить.
- Вы бы лучше наш труд механизировали…
- А-а… - улыбнулся Иван Сидоров. - Подумаю…
За мостом люди разошлись на участки. Иван Сидоров свернул вправо, к высокому бугру. За ним начиналось поле ржи. Когда лошади поднялись на бугор, кузнец привстал с сиденья, окинул взглядом волнующуюся рожь. Она была похожа на море: временами темнела, потом становилась светлой и все время была в движении.
- Эва, сколько ее! - воскликнул Сидоров.
Девушки, приставив ладонь к бровям, смотрели из-под руки в долину. Дуняша вся подалась вперед, робко улыбалась. Отец перехватил ее взгляд; у крайней полосы стоял Кузьма. Иван Владимирович глубоко вздохнул. Разве он не видел, не понимал, о ком тоскует Дуняша, его единственная дочь… Да что же поделаешь? Он вытянул лошадей кнутом.
Кузьма, широко улыбаясь, шел навстречу. В этот день был он одет в парадный китель, с тремя рядами колодок, в выутюженных брюках, в новой фуражке с блестящим козырьком.
- Вы, Кузьма Иваныч, ровно на праздник оделись, - подскочила к нему Полинка.
- Правильно. Праздник и есть… Посмотрите, какая красота! - он повел рукой, словно открывая море зерновых.
Иван Сидоров сошел со жнейки, степенно откашлялся.
- Значит, это самое поле и предстоит убрать? - важно спросил он, как будто впервые видел рожь своего колхоза.
- Это самое, сорок гектаров. В десять дней управитесь? - Кузьма внимательно взглянул на него.
Иван Сидоров недовольно поморщился. Рожь полегла. Колос уродился настолько тяжелый, налитой, что стебли не выдержали, склонились к земле. Он посмотрел вперед и увидал в стороне Дуняшу. Она стояла, опустив голову, ровно виноватая.
- Вот так и происходит, - внезапно рассердился он, - налаживаешься на одно, а получаешь другое. - Все же ему было обидно за дочь. - Теперь что же получается? - он повысил голос. - Вкруг ходить нельзя, придется по одной стороне, с холостым ходом. Значит, вместо четырех гектаров от силы два одолеешь! Вот тебе и в десять дней!
- Лежалой ржи немного, - успокаивая его, сказал Кузьма, - только с краю, а там пойдет хорошо… Зато рожь-то какая! Семьдесят зерен в колосе… Ну-ко, пробуй свою жнейку, Иван Владимирович…
- Ее пробовать нечего, - с задором ответил кузнец. - Садись, Костя, погоняй лошадей. Дуняша, возглавляй свою бригаду!
Костя тронул лошадей. Застучала трещотка. Иван Сидоров вскочил на ходу, прижал граблями на решетку стебли ржи. Ножами их срезало, он прихватил еще, отгреб поближе к себе, потом еще… Лошади прошли всего три шага, а с решетки уже сполз на землю первый сноп.
- А ну, подбирай его, девчата! - входя в азарт, видя, что жнейка работает на славу, задорно крикнул Сидоров.
Еще три шага прошли лошади, и второй сноп остался на земле. Девушки кинулись перевязывать их. И сразу стало видно, что им не управиться за жнейкой: пока они возились с тремя снопами, на земле уже дожидались их еще четыре.
- Давай, давай! - кричал Сидоров, сбрасывая на жниво еще сноп.
Полинка раскраснелась. Ловкая, сильная Дуняша быстро перекручивала соломенный жгут, опоясывала им тугой сноп, ставила в суслон. Может быть, на нее и не смотрел Кузьма, но ей казалось, что только за ней он и следит, потому что только о нем она и думала. Теперь уж она знала: он не любит ее, и никогда они не будут вместе. И непонятно ей было, почему так случается в жизни: она для него все сердце раскрыла, а ему не нужно оно, а вот Мария, всегда сдержанная, холодно принимавшая его, стала ему самой дорогой. Раньше Дуняша еще верила, что, может, ее счастье сбудется, находила для себя какие-то слова утешения, надеялась, но теперь она знала: этому не бывать. С того дня как уехал Петр, видела, что Кузьма с Марией все ближе становятся друг другу. И все-таки ей было приятно сознавать, что Кузьма смотрит на нее, видит, как она работает, и она еще больше старалась, как будто хотела сказать: "Видишь, я все делаю хорошо и быстро, я не сержусь на тебя. И все равно ты мне самый дорогой".
А Кузьма, и верно, смотрел на нее, он любовался ее силой, ловкостью. Он был счастлив, и у него ни одной мысли не было о том, что в его колхозе кто-то может тосковать, грустить. Он все сделал для людей, что было в его силах. Нелегко прошел для него этот год. Были ошибки, было немало сомнений, но восторжествовала правда жизни, - та-правда, которая изо дня в день ведет народ к коммунизму.
Он стоял, подставив лицо солнцу, держа в руке фуражку, ветер разбрасывал по его лбу светлые волосы, и смотрел, как под веселый стук трещотки бодро шагают лошади, как покорно ложится на решетку колосистая рожь, как через одинаковые промежутки остаются на земле толстые снопы, как, словно в атаке, перебегают девушки, распластывают перевясла, туго схватывают ими в поясе снопы, ставят их в тучные суслоны.
Он смотрел на рожь. Вспоминал, как с утра и до ночи люди ухаживали за посевами, как жадно смотрели в небо, ожидая дождя, и как легко вздохнули, когда крупный, шумный ливень с громом обрушился на землю. Вспомнил и те тяжелые ночи, когда спасали урожай от воды.
Кузьма, весело насвистывая, пошел на овощеводческий участок. По пути снял с пшеницы жниц, направил их к Сидорову.
На овощеводческом шла рубка белокочанной. Еще за неделю до уборки было условлено отправить несколько машин ранней капусты в Ленинград - шефам и на колхозный рынок - и на половину вырученных от продажи денег приобрести для колхоза молотилку, установить на скотном дворе водогрейку, построить дом правления колхоза. Тут же с полей на машины МТС грузилась в ящики белокочанная. Николай Субботкин и Никандр, взмахивая ножами, подрубали кочны, перекидывали их ребятам Лапушкиной. Варвара и Сережка укладывали кочны в ящики. Одна машина была уже готова к отправке. Шофер, зажав в зубах папиросу, бил носком сапога по резиновой шине, проверяя давление. Мария взвешивала на весах ящики с капустой, записывала в тетрадь. Она была в кофте с короткими рукавами, в короткой юбке, в тапочках на босую ногу. Во всем ее облике было что-то домашне-уютное. Взглянув на Кузьму, она улыбнулась. Теперь ее не мучили думы о Петре: разочарование разбивает любовь. Она уже твердо знала, что они люди разные, что их пути никогда не сойдутся. В последнем своем письме она ему твердо написала, что жить с ним не будет, и просила не писать больше писем. Она опасалась, что он начнет ее преследовать, но на ее письмо ответа не последовало. Прошло больше месяца, а он все молчал.
Кузьма близко подошел к ней. Заглянул через ее плечо в тетрад??. На мгновение их глаза близко встретились и, дрогнув, словно заглянув в сердце каждому, разошлись.
- Сколько тонн погрузили? - глуховато спросил Кузьма.
- Пятую догружаем, - тихо ответила Мария и улыбнулась. Смело взглянув ему в глаза, сказала: - Что-нибудь еще спросишь?
- Мария…
Но тут подошел Поликарп Евстигнеевич. Он должен был вместе с Екатериной Егоровой сопровождать капусту в Ленинград. Вынув из жилетного кармана большие часы и сверив их по солнцу, он начал поторапливать Марию.
- Что передать шефам? - спросил он Кузьму.
- Приглашайте в гости…
К машинам подъехали три подводы.
- Принимайте товар! - соскакивая с телеги, сказал Павел Клинов и, прижав к груди два ящика, понес их на весы.
Этими тремя подводами и закончилась погрузка белокочанной на машины.
Поликарп Евстигнеевич просмотрел накладную, убрал ее в бумажник.
- Ну что ж, надо по русскому обычаю перед путем-дорогою посидеть, - сказал он и сел на крыло машины, сложив на коленях руки. - Мария Поликарповна, прошу.
Мария улыбнулась и села с отцом.