9
Вечером в доме Хромовых было оживленно. Пелагея Семеновна, то отирая слезы, то смеясь, готовилась к отъезду и уже в несчитанный раз пересказывала, как все получилось:
- Сначала-то он все смотрел на меня со стороны. А я рыхлю белокочанную и думаю: "Чего это он уставился, может, недоволен чем?" А потом подошел, как я кончила бороздку, и говорит: "Я, говорит, слыхал, вы скучаете, Пелагея Семеновна, по родине, так, если хотите, можете ехать". А я и слова не могу сказать от изумленья. Как-то уж так это он, ни с того, ни с сего, бухнул мне. У меня все в голове и смешалось. Молчу. А он: "Если, говорит, надумаете, так поспешайте, а не то скоро опять горячая пора настанет". Постоял он, может, хотел услышать, чего я скажу, да не дождался. Не сообразила я сразу… ушел. А немного опосля я и спохватилась. Как же это, думаю, я одна-то поеду? Да к нему. Да и давай просить его, чтоб Полинку отпустил. Настена-то со звеном занята, Грунюшка от Николая не поедет, а Полинка свободная. Прошу его. А он и говорит: "Не могу да не могу". Заплакала я и говорю: коли так, то и не поеду вовсе. Ну, отпустил он Полинку…
Решено было выйти в путь в пять часов утра, чтобы поспеть на дневной поезд. Настя суетилась у печки: пекла подорожники. Грунька, зажав меж коленей крынку, сбивала масло. Полинка, раскрасневшаяся, весело сверкая зубами, металась по избе, собирая в чемодан свои платья, белье.
- Грунюшка, милая, дай мне туфли, - кинулась она к сестре.
Каждый вечер после работы Груня выходила на свидание к Николаю Субботкину. Она являлась к нему в туфлях на высоком каблуке. Она стеснялась своей полноты, хотела быть стройной, легкой.
- Не дам!
- Ну, Грунюшка, ну, милая… - Полинка бархатными глазами посмотрела на сестру, схватила ее за руку.
- Не дам, и не приставай!
- Да зачем они? Тебя и так Николай любит… Ну, Грунюшка.
- Возьми мои, - жалея Полинку, предложила Настя.
- Куда мне их, на низком-то каблуке. Ну, Грунюшка…
- Не дам!
- Да уж дай ей. Что это на самом деле, зажадничала-то, - вмешалась Пелагея Семеновна. - Знамо дело, девчонке хочется понарядней приехать.
- Не дам!
- Ну и не надо, - неожиданно успокоилась Полинка и стала напевать "Катюшу".
Грунька подозрительно посмотрела на нее. Ей что-то не понравилось это внезапное спокойствие сестры, но виду она не показала и стала еще быстрее бить ложкой.
Вместе с Пелагеей Семеновной уходил из дому и Петр. Дважды пытался разговаривать с ним Поликарп Евстигнеевич, и оба раза Петр пренебрежительно отмахивался от него:
- Вы, тятя, в этом деле не сильно разбираетесь. А меня тянет к большим просторам. Ваш колхоз для меня, извините, ноготь, а мне надо всю руку.
Не понимал его Поликарп Евстигнеевич и от этого еще больше сердился на зятя.
Далеко синими, многоярусными всполохами играли тихие зарницы. Дождь перестал. И в редкие минуты, когда появлялась луна, видно было, как быстро бегут по черному небу лохматые низкие облака.
"И говорит-то все с какими-то заковыками, - досадуя на зятя, думал Поликарп Евстигнеевич, - "большие просторы", "извините"… Ровно чиновник какой. Раньше-то не говорил так…"
А Петр сидел напротив Марии в углу, курил папиросу и вразумляюще что-то ей втолковывал. До Поликарпа Евстигнеевича доносились его глуховатые слова: "На первое время остановлюсь у друга. А потом, как пообживусь, скоплю деньжат - приобрету комнату. Тебя к себе выпишу".
Мария слушала, не поднимая глаз, строго сжав губы. "Выпишу, - ровно газету или журнал", - горько подумала она.
- Приедешь ко мне. Жизнь повидаешь…
- Здесь она жизни не видит! - не вытерпев, крикнул Поликарп Евстигнеевич. - Прости меня, господи, и чем только набита башка у человека!
Полинка рассмеялась и юркнула в горницу. Грунька подозрительно посмотрела ей вслед.
- А вы, тятя, поосторожнее будьте в выраженьях, - сказал Петр, и рот у него стал жесткий.
- Я и то выбираю самые лучшие.
- Тятя, я не хочу в последний день ссориться с вами, но будущее покажет, и вы еще не раз согласитесь со мной.
- Я?.. - чуть не задохнувшись, крикнул Поликарп Евстигнеевич. - Соглашусь? С чем же это?
- Ай, да и полно, батька, - заахала Пелагея Семеновна. - И чего уж это, верно, в расстанный час такое затеяли…
- Подожди, мать. Я хочу выспросить, в чем это я буду соглашаться с ним? - выкрикнул тоненьким голосом Поликарп Евстигнеевич и подскочил к Петру.
- Тятя, не надо, - нахмурила брови Мария.
- А ты молчи! Нет, чтоб мужика на путь истинный направить, так сидишь, уши развесила. Мужик ослеп, вкус к нашей жизни потерял, а ты направь его, коли любишь, да если он тебя уважает…
- Пустые вещи вы говорите, тятя. - Петр холодно блеснул сощуренными от раздражения глазами. - И не желаю я больше разговаривать с вами… Иначе дело может дойти до ссоры.
- Эх, ты… - укоризненно покачал головой Поликарп Евстигнеевич. - Потерял ты свою совесть… За легкой наживой погнался!
- Тятя! - поднимаясь и багровея, вскричал Петр.
- А какой я тебе к чорту и тятя после всего этого! - крикнул ему в глаза Хромов и быстро отошел от зятя.
- И не стыдно тебе, батька, - осуждающе протянула Пелагея Семеновна. - Сколько лет не видались, пожили с неделю, и на тебе…
- Замолчи, не понимаешь ты ничего, - сердито оборвал ее Поликарп Евстигнеевич. - Если б понимала, так не рвалась бы в свою Ярославскую…
- Ну уж вот и не дело ты говоришь. Чем же тебе Ярославская помешала-то? - с укором сказала Пелагея Семеновна и добавила: - Не угодишь на тебя.
- И не угодишь, коли так будете жить! Что на собранье говорено было? Вперед идти, а ты назад тянешь! - Но, заметив, как погас радостный огонек в глазах жены, примиряюще сказал: - Да я не осуждаю тебя. Съезди… Не о тебе речь…
- Нервный вы, папаша, стали, - насмешливо произнес Петр и, не дожидаясь ответа, взглянул на ходики: - Однако пора спать. Уже второй час, - и прошел, чуть сутулясь, в свою комнату.
Пелагея Семеновна повздыхала и тоже отправилась на покой.
- Мамынька, - приподняла голову от подушки Полянка, когда Пелагея Семеновна легла с ней рядом. - А туфли-то, мамынька, я взяла…
- Заругается, поди, Грунюшка-то…
- И пускай, не больно-то страшно. А что я поеду в своих? Стыдно…
- Ну и ладно. Она хоть и посердится, да простит… Спи…
А через час, когда уже на столе лежал желтый комок сливочного масла, Груня тихо подошла к Полинкиному чемодану и вынула из него свои туфли на высоких каблуках.
10
Пелагея Семеновна сошла со ступенек вагона, посмотрела на березовый лес, вплотную подходивший к железнодорожному полотну, на маленький домик, в который вошел начальник разъезда с флажками за голенищем сапога, на траву, зеленую, густую, на желтенькие цветочки куриной слепоты и заплакала.
А Полинка вертелась, как вьюн. Ей показалось, что лес стал реже, что домик начальника разъезда стал меньше, что цветов мало.
Поезд давно ушел, а Пелагея Семеновна все еще осматривалась. И на что бы она ни поглядела, всё вызывало воспоминания. Вот по той просеке она часто ходила за земляникой на вырубки. За ней гуськом тянулись дочки. Однажды Настя натерла ногу, и ее пришлось нести на руках. Ей тогда было десять годков… А в километре от станции полотно пересекает проселочная дорога. Она ведет в родную деревню. Оттуда ее увез Поликарп Евстигнеевич. Господи, как это было давно! А вот на этой скамейке сидели в день отъезда на Карельский перешеек. Ждали вагонов. Их подали ночью. И только успели все разместиться, как пошел дождь.
Пелагея Семеновна вздохнула, утерла ладонью слезы и кротко сказала Полинке:
- Пойдем, доченька…
Полинка вскинула на спину рюкзак, прихватила с земля чемодан и, неведомо чему улыбаясь, пошла за матерью.
Широкая тропа вывела их на поля. Озимые были высокие, почти до колена. Кое-где зеленели, как плющ, яровые. Потом начались кустарники. Звеня, свистя, перекликались в них пичуги. А над ними кружил коршун. Полинка весело поглядывала по сторонам, узнавала родные места. Тропа привела их к дороге. У края дороги стоял высокий шест с фанерным щитком наверху.
На щитке было написано: "Граница участка комсомольско-молодежного звена Анны Пахомовой, обязавшегося собрать с каждого гектара по 350 центнеров картофеля".
"Смотри, какая прыткая, - подумала Полинка, вспоминая тоненькую, с жиденькими косицами Нюрку Пахомову. - Что ж, значит, она в комсомол вступила, что ли? - Полинка ревниво окинула взглядом поле, отмеченное шестами. Вдоль ровных борозд зеленели всходы картофеля. - Такие шесты надо будет и нам поставить", - решила она, и вдруг ей нестерпимо захотелось домой.
- Мамынька, мы дня два, больше не будем жить здесь?
- Что за два дня увидишь? Поживем с недельку, подышим родным воздухом… Господи, вот-то ахнут, как увидят нас. И не ждут…
До деревни было километра три. В другое время Пелагея Семеновна прошла бы их незаметно, но теперь они тянулись бесконечно, так не терпелось ей поскорее увидать своих земляков.
- Мам, смотри, кто это пасет-то? - показала Полинка на стадо. - Никак, Малина-ягода? - И закричала, сложив руки лодочкой у рта: - Дедушко!
С земли поднялся высокий старик, козырьком приложил к глазам ладонь, долго всматривался и, всплеснув руками, чуть не падая, заспешил на дорогу. Еще издали он заулыбался большим мягким ртом и заговорил на ходу: