Эрэсы!
К горлу у меня подкатился солоноватый ком. Я сглотнул его, но он снова поднялся судорожными толчками, голова сама собой опустилась на приклад ДП, и все в груди дернулось и сжалось.
Эрэсы!…
Я плакал, сам не зная отчего, размазывая по щекам слезы и пыль, плакал и не мог остановиться.
Я плакал об отце, погибшем в таком же страшном бою под Самурской, о матери, оставшейся в пустом нашем доме, о солнечных днях детства, которые ушли навсегда и никогда уже больше не возвратятся. Я плакал от жалости к сержанту, потерявшему на Украине все, что он любил: отца, сестру, дом. Мне было жалко высокого артиллериста, который с боями отступал от самого Станислава. Он работал всю жизнь свою, он смертельно уставал, он хотел только немного счастья и радости для себя и для других. И вот теперь на его землю пришли эти, в зеленой лягушачьей форме, и расстреливают его из пушек и пулеметов только за то, что он живет. Я плакал от злости на свое бессилие, на невозможность сделать что-нибудь такое, что повернуло бы вспять эти грязно-коричневые машины, терзающие мою землю, заражающие воздух дымом и смертью. Я плакал от радости, видя, как эрэсы накрывают огненными облаками разрывов вражескую пехоту и зеленые солдаты разбегаются, словно муравьи от брошенной в муравейник горящей ваты.
Я не помню, когда снова начал стрелять, я пришел в себя только тогда, когда затвор клацнул впустую и приклад перестал биться у моего плеча.
Я снял пустой диск и поставил новый, набитый Цыбенко. И пока я ставил его, на мою левую руку опустился черный продолговатый жучок с длинными суставчатыми усами. Он сложил твердые хитиновые надкрылья, аккуратно заправил под них прозрачные крылышки и повел своими антеннами в стороны, будто пытаясь разведать, куда он попал. Ему не было дела ни до чего, и я посмотрел на него с невольным изумлением; неужели в мире есть сейчас хоть одно живое существо, которому неведомо, что идет война?
"Дурак, – подумал я, – Дурак! Ведь ты ничего не знаешь! Может быть, я сегодня умру…"
Но жук был существом из другого, совершенно чуждого человеку мира, у него были другие заботы, и плевать ему было на человеческую войну. Он сполз с руки на пулеметный диск, расправил крылья и, метнувшись черной точкой перед моими глазами, растворился в воздухе.
Стон эрэсов оборвался на высокой скулящей ноте, "Катюши" прекратили обстрел, и, как отлетающая волна прибоя, грохот сражения перекатился вправо, за железнодорожное полотно. Танки перестали бить по нашей позиции и начали пятиться назад. В наступившем относительном затишье вспыхивали только отдельные пулеметные очереди и слабенько хлопали одиночные выстрелы.
В осевшем на землю колышущемся слое дыма я вдруг заметил какое-то движение. Кто-то полз к моей ячейке, то приподнимаясь, то надолго приникая к земле.
Может быть, Вася?
На всякий случай я поймал ползущего на мушку и замер, ожидая.
Ползущий приподнялся.
– Эй, не стреляйте! Свои!
– Кто?
– Юрченко.
Через мгновение он в ячейке – в каске, съехавшей набок, с дрожащими руками, весь какой-то развинченный, почерневший.
– Дай пить.
– Нет у меня воды.
– Плохо… – сказал он. – А курево?
Я протянул ему пачку "Белочки" и газету, сложенную книжечкой. Он попытался свернуть цигарку, разорвал бумагу, просыпал махорку на землю, свернул наконец и попросил спичку. Затянувшись, откинулся к брустверу ячейки и закрыл глаза.
– Вася где? – спросил я.
Он открыл рот, но не ответил, а еще раз затянулся с такой силой, что газета вспыхнула. Дунув на огонь, он снова закрыл глаза.
– Где Вася, слышишь?
– Какой Вася? – спросил он, не открывая глаз.
– Тот, что был там, с тобой.
– Человек, – сказал он, – Настоящий мужик Вася… Ведь это он… все сделал… Они стреляли с открытым люком… И ни одного человека… А он прямо в люк… гранату… В самый люк… Точно… Встал, и в самый люк…
– Ваську убили?
– Мне уже ничего не оставалось… Он в люк… Оттуда как ударит… А я свои обе… под гусеницы…
– Васю убили?! – кричу я.
– Уже у нашего края, – вяло отвечает он, – метров пятьдесят оставалось… То ли из пулемета, то ли осколком… Я бы его дотащил, только вот… – Он открыл глаза и взглядом показал на ногу.
Только сейчас я замечаю, что голенище сапога у него пробито в нескольких местах и из дырок торчат как бы вырванные изнутри кровавые тряпки. Кровь, смешавшаяся с грязыо, запеклась на кирзе черным смолистым натеком.
– Перевяжи, друг… Чем-нибудь…
Он снова откидывает голову. Лицо у него стремительно бледнеет, Рука с цигаркой бессильно падает на колени, осыпая брюки махорочными искрами.
Я машинально смахиваю искры ладонью.
"Чем перевязать?… Как?… У меня даже нет индивидуального пакета. Нам никто их не давал… Может, где-нибудь есть санитары?… И вообще надо сначала разрезать голенище, иначе не снять сапог с ноги… Где же нож?"
Я шарю в карманах. Пальцы натыкаются на патроны, на какие-то бумажки, шнурки… В левом трофейный "вальтер". Рукоятка сама собой садится в ладонь… И только тут до меня с неистовой силой доходит. Васи нет. Нет Васи. Вот Юрченко здесь, передо мной, а Вася уже никогда не вернется… Никогда! Да что же это такое? Почему Вася остался там, в задымленном страшном поле? Почему так… Эх, Васька, Васька…
Юрченко приоткрывает глаза. Взгляд тускл, в нем почти ничего человеческого. Губы двигаются с трудом.
– Перевяжи, друг…
Я зачем-то вытаскиваю из кармана "вальтер", тупо смотрю на него и снова сую в карман, Что я должен сделать? Ах, да… нож… Вспоминаю, что после завтрака положил его в котелок… Вот он.
"Верный мой, хороший…" – нелепо думаю я и начинаю резать голенище, Кирза подается с легким треском. Юрченко, кажется, потерял сознание. Он как-то странно заваливается на бок…
– Ну подожди… Потерпи немножечко… Одну минутку… – шепчу я, надрезая головку сапога. Горячие, скользкие от крови тряпки путаются в руках, Никак не найти конец портянки… Чем же я все-таки буду его перевязывать?…
Кто-то опускается на колени рядом со мной, осторожно берет в ладони голову Юрченко, приподнимает ее. Потом те же руки расстегивают гимнастерку и ощупывают грудь раненого.
– Вмэр. Оставь його, хлопец. Забирай пулемэт, патронив скильки можно и гайда до Эльхоты.
– А он как же, товарищ сержант?
– Як, як… Ему вже ничого не нужно, окромя похоронной команды. А нам треба жить.
– Отступаем, что ли?
– Выходим из боя. Приказ командования. Щвыдче давай, бо нас долго прикрывать не сможуть.
– А оборона?
– Никуда не динется оборона. Оборона на своем месте.
Сержант берет у меня нож и концом лезвия распарывает шов часового кармашка на брюках Юрченко. Вынимает из кармашка черный пластмассовый патрончик-медальон. Перекладывает его в карман своей гимнастерки. Такой же медальон зашит в моих брюках. В нем – туго свернутый листок бумаги, на котором написана моя фамилия, год рождения, группа крови и домашний адрес.
– Усе, – говорит Цыбенко, – Пийшлы, хлопец.
11
…Фашистские танки и пехота, оглушенные залпом "катюш", приостановили наступление, а потом начали медленно откатываться к Змейской.
Цыбенко собрал взвод в желтых зарослях неубранной кукурузы и сделал перекличку. Из пятидесяти человек нас осталось девятнадцать.
Из семи пулеметов уцелело только четыре.
Я вглядываюсь в пыльные лица ребят, ища своих. Как все стали похожи друг на друга! Низко надвинутые каски, плотно сжатые губы, в глазах мрачный блеск… Разговоры скупые и только о самом необходимом. И у всех один и тот же вопрос:
– Отступаем?
– Не отступаем, а занимаем оборону ближе к станице, щоб не растягивать силы, – объясняет Цыбенко, – До подхода резервов.
– Ларька!
Это Гена Яньковский, Лицо у него серое, измученное, из-под каски торчит окровавленная тряпка.
– Ты ранен?
– Царапина. Ерунда… – морщится он.
– Где остальные?
Он снимает с головы каску, зачем-то вытирает ее о брюки. Слипшиеся волосы лежат на его макушке грязным пластом.
– Витю Денисова и Левку…
– Врешь!…
– Из пулемета. Чуть не в упор. Они рядом со мной были. Обоих сразу… А меня вот осколком от камня…
Все вокруг словно затягивается туманом. Что же теперь?… Мысли спутываются в тяжелый гудящий ком. Он больно перекатывается в голове. И вдруг из него выпадает одна дикая, совершенно ненужная:
"Витька… А кто же теперь будет играть на рояле на школьных вечерах?"
Я вздрагиваю.
– Метров с пятидесяти… Обоих сразу… – повторяет Гена.
Зачем повторять?… Не надо… Ни к чему…
К нам подходят еще двое ребят. Словно просыпаясь, я вспоминаю их, Витя Монастырский, Вова Никонов.
– Вася убит, – говорю я и слышу свой голос как бы со стороны, – И еще Юрченко из шестой школы. Они танк подорвали…
Ребята молчат, Зачем я говорю? Они, наверное, и сами видели.
Ждем еще несколько минут. С переднего края больше никто не подходит.
– За мной! – командует Цыбенко.
Поднимаем с земли пулеметы, карабины, цинки с патронами, подсумки и быстрым шагом идем к крайним домам станицы.
Слева, за нашими спинами, снова начинают бешено хлопать ПТО. Кажется, немцы опять идут в атаку…