А потом о Нюрке говорили: Нюрочка - молодчина, в детдоме она чувствует себя свободно. Без ребят ей уже не житье. Как-то Даша взяла ее на праздник домой, но она всё время рвалась обратно. Правда, много, очень много недостатков: в детучреждениях еще питание неважное - трудно с молоком, нет сахара, а о мясе детишки не имеют понятия. Да и персонал ненадежный: надо за каждым глядеть и глядеть… Но все наладится, все утрясется. А что же будет делать он, Глебушка?
Он не слушал ее, отвечал невпопад: следил за нею, старался понять ее, почувствовать всю, пробудить в ней прежнюю молчаливую покорность. Он обнимал ее, брал на руки, распалялся. Она тоже обнимала его, но целовала настороженно, с испуганной тревогой в глазах, и они от этого делались большими и строгими. Когда он бросался к ней, взбешенный страстью, она рассудительно и сердито приказывала:
- А ну, подожди!.. Стой-ка! Одну минутку!
И эти холодные слова отшибали его, как пощечины. А она оскорбленно упрекала его:
- Ты во мне, Глеб, и человека не видишь. Почему ты не чувствуешь во мне товарища? Я, Глеб, узнала кое-что хорошее и новое. Я уж не только баба… Пойми это… Я человека в себе после тебя нашла и оценить сумела… Трудно было… дорого стоило… а вот гордость эту мою никто не сломит… даже ты, Глебушка…
Он свирепел и грубо обрывал ее:
- Мне сейчас баба нужнее, чем человек… Есть у меня Дашка или нет?.. Имею я право па жену или я стал дураком? На кой черт мне твои рассуждения!..
Она отталкивала его и, сдвигая брови, упрямо говорила:
- Какая же это любовь, Глеб, ежели ты не понимаешь меня? Я так не могу… Так просто, как прежде, я не хочу жить… И подчиняться просто, по-бабьи, не в моем характере…
И уходила от него, чужая и неприступная.
С каждым днем она все больше отдалялась от него, замыкалась, и он видел, что она страдала. И он страдал от обиды и злобы на нее. Он решил, что кто-то стоит у него на дороге, что Даша, должно быть, нашла кого-то другого за эти годы: она не хочет делить свою любовь между ним и тем неизвестным ему соперником. Чем же иным можно объяснить ее неподатливость? Не может быть, чтобы за три года она не тосковала по мужчине, а при встрече с ним, Глебом, не отдалась бы ему самозабвенно… Глупо рассуждать ночью о каком-то человеке, когда он бешено обнимает се. Ведь и он видит, что она волнуется, едва владеет собою, и под рукою у него бурно бьется ее сердце.
И вот сейчас она еще дальше от него, чем в первые дни. До каких же пор, черт возьми, будет продолжаться эта канитель?
- Скажи мне, Даша, как это понимать?.. Вот я был в армии, не имел ни отдыха, пи срока, чтобы подумать о себе. А пришел домой - и стало тошно. Не сплю по ночам - жду тебя. Живу я здесь неделю, а дома ночевала ты только три раза. Ведь мы же не виделись с тобою три года.
Она вздохнула и ласково усмехнулась;
- Да, три года, Глеб.
- Ни черта не понимаю, хоть убей… А помнишь ту ночь, как мы с тобой расставались? Помнишь, как ты за мной ухаживала на чердаке? И как плакала, когда расставались! Эти твои слезы не забывались ни на один день. Что случилось, Даша?
- Ах, Глеб, как много перемен!..
- Ну, вот… я об этом и говорю…
- Видишь ли, Глебушка… когда-то я была дурочкой. Прямо вспоминать стыдно…
- Так. Выходит, Дашок, что я напрасно сюда ехал… Прежнее - к черту?
Даша пристально посмотрела на него, потом задумчиво отвернулась к ночному окну.
- Чего ты хочешь, Глеб? О чем ты думал эти годы? Ты бросил меня одну на произвол судьбы, и я сама боролась за свою жизнь. Я научилась чувствовать тепло даже зимою в нетопленой комнате (топливный у нас кризис). И обедать привыкла в столовой нарпита. - И пошутила с улыбкой: - Видишь, и я - свободная советская гражданка.
Глеб сел на кровать, и в глазах его, видевших смерть и кровь, вспыхнул испуг.
- А Нюрка? Может быть, ты и дочку выбросила свиньям, как свободная женщина?
- Ну, уж это совсем глупо, Глеб!..
Она сняла повязку и бросила се на стол. Стриженые волосы рассыпались, и каштановые косицы упали на глаза. Стала она похожа на мальчишку. А смотрела она на Глеба как-то сверху вниз, с умной снисходительностью, и улыбалась.
Во тьме, за окнами, в ущелье, одиноко вздыхала ночная пичуга: хлип-хлип… и под полом шуршали землею и щебнем голодные крысы.
- Ну, хорошо, Даша. А если я завтра пойду в детдом к приведу Нюрку домой? Что ты на это скажешь?
- Пожалуйста, Глеб. Ты - отец. Ухаживать я за ней не могу - некогда. А если хочешь быть нянькой - сиди с ней. Буду очень рада.
- Но ведь ты же - мать, С каких это пор ты превратилась в кукушку? Бросила ребенка черт его знает куда, а сама носишься высунув язык…
- Я - партийка, Глеб. Не забывай этого.
Глеб встал с кровати и отошел к двери. И опять почувствовал, что ему тесно: душили стены, и пол зыбился и трещал под сапогами. Даша взяла с кровати подушку и одеялку, вынула из комода простыню и постелила на полу постель. Потом быстро приготовила кровать и Глебу.
Нужно было решить: любила ли она его, как прежде, или эта любовь умерла, и вместе с любовью ушла в прошлое и сама Даша?
Кого она за эти годы грела и ласкала своим телом? Разве может здоровая и сильная женщина оставаться пустоцветом?
- Да, гражданка, было дело… Расставались - плакали, встретились - слова сказать не о чем…
- Почему же, Глебушка? Я очень хочу говорить… И много у меня хороших слов. А ты сводишь все к одному…
Но он не слушал ее и ворчал:
- Три года я думал: вот, мол, ждет меня жена. Ждет и - все такое… А приехал - стал вдовцом. Будто женатый я был только во сне. Конечно, был муж, да только - не я.
Даша повернулась к нему в изумлении, и глаза ее блеснули гневом.
- А разве там у тебя не было баб без меня? Признайся. Ведь я еще не знаю: здоровый ли ты или пришел с гнилой кровью.
Сказала это она сквозь зубы, небрежно, по убежденно. Она видела его насквозь, и он смутился.
- Ну, на фронте всяко случается. Нельзя же становить на одну линию мужчину и женщину. Что допустимо мужику - бабе недопустимо.
Даша разделась, но не легла - прислонилась к стене, не стыдилась. Знающим взглядом она скользнула по фигуре Глеба и опять ответила небрежно, сквозь зубы:
- Милое дело: у бабы - иное положение. У нее, вишь ты, лихая судьба - быть рабой и не знать своей воли: быть не в корню, а в пристяжке. По какой это ты азбуке коммунизма учился, товарищ Глеб?
Он не узнавал ее: какая-то невиданная сила дышала в ней. Ее прямота и дерзость сбивали его с толку. Разве она раньше смела говорить с ним таким независимым тоном? Она жила тогда его умом и отдавалась ему вся без остатка. Откуда у нее такая смелость и самоуверенность?
Он подошел к ней и тяжело посмотрел в ее лицо.
- Так, значит, это - правда? Да?
За окном была душная тишина в звездах, сверчках и ночных колокольчиках.
Там, за заводом, у пирсов, - море в фосфорическом дыме. Оно поет и вздыхает прибоем.
- О твоих бабах, на фронте я тебя не спрашиваю, Глеб. Какое тебе дело до моих зазноб?
- Так имей же в виду, Дашка: я добьюсь… я сумею докопаться до твоих тайных дел… Запомни!
Она отошла от стены и сверкнула глазами.
- Поосторожнее, Глеб. Я умею играть бровями не хуже тебя.
Откуда у нее эта небоязливая речь? Где она научилась так гордо вскидывать голову и отражать глазами занесенный удар?
Не на войне, не с мешком на горбу, не в бабьих заботах: проснулся и окреп ее характер от артельного духа, от огненных лет, от суровых испытаний и непосильной женской свободы.
Чувствовал он, что теряет почву под ногами, что становится смешным в ее глазах. Взбешенный своим бессилием, он схватил ее руки и сдавил их так, что затрещали косточки. Но она и виду не показала, что ей больно.
- Брось руки, Глеб! Слышишь? Уходи прочь!
Но он сгреб ее в охапку и бросил на кровать. Завязалась борьба. Она извивалась, рвалась из его рук, и голое ее тело бесстыдно корчилось от натуги. Вдруг ловким ударом ног она сбросила его на пол и быстро вскочила с кровати. Бледная, она одернула рубашку и, задыхаясь, с презрением сказала;
- Я не позволю так с собой обращаться, Глеб. Ты еще не знаешь меня с этой стороны? Узнай - не лишне. Вот так большевик!.. Вояка, а мозгов не завоевал…
Он сидел на полу и, укрощенный, скрипел, зубами.
- Туши огонь, Глеб, ложись. Пусть схлынет дурь. Сейчас ты не способен думать. Все равно ни к чему не придем.
- Я ничего не понимаю, Даша… У меня огонь в душе…
- Ложись и успокойся, Глеб. Я задыхаюсь от усталости. Завтра опять командировка в деревню. Кругом - бандиты, нападения…
Она подошла к столу и потушила лампу. Он слышал, как она легла, зашуршала одеялом и замолкла. И ему было мучительно и от обиды и от стыда. Хотелось броситься к ней, бить ее, терзать и плакать, - плакать и умолять о ласке. Так молчали они долго и не шевелились. Он ждал, надеялся, что она встанет, подойдет и нежно, без слов прижмется к нему. Но она лежала без движения, даже дыхания ее не было слышно.
- Даша, родная!.. Не мучай меня… Почему ты такая неласковая?..
Она взяла его руку и приложила к груди.
- Милый, возьми себя в руки… успокойся… Давай немножко поймем друг друга… Подожди, родной… Мне тоже нелегко. Но такое, о чем надо подумать. Я только о тебе тосковала эти три года…
В окне звенело небо звездами, и где-то - должно быть, в горах - раскатистым эхом рокотал далекий гром. Это пел лес в ущельях от ночного норд-оста.