И начался веселый и шумный выбор всеобщей песни. Дядя Вася предложил "На заре Советской власти", его старушка - "Синий платочек", Юрьевна - "Катюшу", Елена Павловна - "По долинам и по взгорьям", Чернов - "Проводы"… Сошлись на "Проводах". Оказалось, что слова этой длинной песни знали все, даже молодые Межов и Ким. Очень уж веселая, легкая песня.
Запел Чернов. Живо завел, будто молодой:
Как родная меня мать
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала…
А дальше грянули хором, согласно:
А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да в солдаты!
Щербинин пел вместе со всеми и видел старую Хмелевку, толпу народа за "некрутами", плачущую мать, которая бежала сбоку, хватала его за рукав, а он сердился, стыдился ее слез: он по своей охоте шел, добровольцем, рядом с Николаем Межовым, которого никто не провожал, он шел защищать Советскую власть как большевик.
Мать, страдая по тебе,
Поседела.
Эвон в поле и в избе
Сколько дела!
Верно, все верно. Поседела, одна осталась в соломенной развалюхе, три года почти ждала его, дрожала над каждым письмом, молилась, исходила сердцем от страха за его жизнь.
Щербинин пел и видел себя в седле, во главе своего эскадрона, и песню эту, весело, с залихватским присвистом, пел весь эскадрон.
Будь такие все, как вы,
Ротозеи,
Что б осталось от Москвы,
От Расеи?
В хоре молодых эскадронных глоток он различал согласные басы Яки Мытарина и Ваньки Чернова, по прозвищу Мохнатого, они были за его спиной, надежные, крепкие, готовые лететь за ним хоть в пекло, хоть к черту на рога, чтобы отстоять землю, волю. Батраки, терять нечего…
А иду я не на пляс -
На пирушку,
Покидаючи на вас
Мать-старушку…
Межов, обнимая одной рукой мать, другой Кима, хмельной, размягченный, горланил громче всех, Ким дирижировал вилкой, и вся их троица раскачивалась в такт песне. Будто на конях. Николай Межов пел тогда редко, он был комиссаром бригады, а потом дивизии, но песню эту в эскадроне пропел впервые он. В конце восемнадцатого, когда она только-только родилась. Приехал понаведать Щербинина и привез на четвертушке бумаги горячие слова.
Что с попом, что с кулаком -
Вся беседа:
В брюхо толстое штыком
Мироеда!
После гражданской эта песня тоже долго была слышна в Хмелевке, на каждом празднике пели, а у дяди Васи саратовская гармошка была, с колокольцами, так она заливалась тогда на гуляньях, такие коленца он на ней выделывал!
- А где твоя саратулька, износилась? - спросил Щербинин дядю Васю, закуривая папиросу.
- Нету саратульки, - сказал дядя Вася со вздохом. - Долго берег, в сундук прятал, а в войну баба не сдержалась, сменяла на три фунта сухарей. И хоть бы пшеничные были сухари, белые, а то ведь за черные отдала!
Старушонка дяди Васи обиделась, вскинулась на него:
- А меньшого чем кормить, а внучек от старшего? Ты там семьсот грамм чистого хлебца получал, а мы тут - на картошке! Всю войну без малого на одной картошке, ирод конопатый!
Дядя Вася засмеялся:
- Зато музыка была, а теперьча вот всухую горло дерем. Юбку бы свою продала, а ты - гармонь!
- Не покупали - в мешочной ходила. Наделал прорву детей и на войну сбежал, майся, баба, одна. Пра, ирод!
- А ты и на этой войне был? - удивился Щербинин.
- А как же! - гордо сказал дядя Вася. - На фронт не взяли, а в рабочем батальоне отстучал все четыре года. Молодой был, пятьдесят лет всего.
- А ты, Кириллыч?
- Я в БАО служил, рядом с передовой, - сказал Чернов. - Батальон аэродромного обслуживанья, хвосты самолетам заносил. Всю войну.
Елена Павловна завела "Подмосковные вечера", самую молодую песню, недавнюю, но и ее все знали, спели хорошо, раздумчиво, сердечно. Тут больше отличились Ким с Межовым, они пели ее с большим воодушевлением и заметной грустью - для них Москва была своей, жила в них.
После песен стали пить вино, окончательно запьянели, и компания сама собой разделилась на группы: женщины заговорили о своем и отделились, приманив к себе Глашу; Межов с Кимом вспоминали Москву; рядом с Щербининым оказались Чернов и дядя Вася со своими воспоминаниями.
Говорили, кажется, все, говорили разное, каждый свое, но при этом никто никому не мешал высказываться и слушали друг друга внимательно, никакой бестолковщины, хотя со стороны эти разговоры показались бы именно бестолковыми, базарно-шумными, не сразу разберешься, кто о чем.
- У Манежа филологи, а мы уж в новом корпусе, и общежитие на Ленинских…
- Распашонки лучше из фланели - мягкая и тепло.
- Пустышками запасись. В аптеках они то есть, то нет. И пузырьки аптечные возьми: на них деления, не перекормишь.
- А бои за Уфу летом девятнадцатого!
- Я не был там.
- Ты не был, а мы с Черновым были.
- А переправа через Белую, Андрей Григорьич? Помнишь?
- Разве забудешь! И переправа, и атака на рассвете, и Фрунзе потом…
Щербинин увидел теплую июньскую ночь на берегу реки, буксирный пароходишко, отбитый накануне у белых, - две сотни красноармейцев влезли друг на дружку, и он чуть не потонул, - плоты, лодки, на которых переправляли пулеметы и не умеющих плавать, конные части. Конники переправлялись вплавь, за лошадиные хвосты держались. И на рассвете, мокрые, - в атаку. Сразу не вышло, захлебнулась атака - боеприпасов мало, пушки отстали, белые хлещут из пулеметов, головы не поднять.
- А Фрунзе-то как приполз, а? - Чернов покачал головой. - Солнце уже взошло, а он в пыли весь, коленки и локти грязные. Нет, тебя не было тогда, ты потом его увидал, днем уж, а это утром, когда ты меня для связи посылал.
- Да, да, вспоминаю, - расслабленно кивал Щербинин. - Мы на фланге стояли, ждали команды, а пехота уж залегла.
- Под пулями прямо полз. В окопчик к нам свалился - плевый окопчик, мелкий, голову спрячешь, задница наружу, - пот с него ручьями, спина мокрая, а сразу за бинокль. Одно слово - Фрунзе!
Щербинин увидел его потом, после боя, знаменитого Фрунзе, и, по молодости лет, удивился, какой он буднично-простой, спокойный, деловито-собранный.
- А Тухачевской-то, Тухачевской! Мальчишка ведь, а командарм, генерал!
- Может, на брудершафт выпьем? - сказал Ким. - Надоело выкать, величать вас по отчеству.
- Давай, - сказал Межов. - Старики вон мемуарами занялись, есть что вспомнить. Нам бы такую молодость, такое прошлое!
- Слишком уж они за него держатся, за свое прошлое. Ну, давай!
- Давай, Ким.
Женщины, спев "Катюшу", предложили отвальную, "посошок" - время приближалось к полночи, - все выпили, шумно пожелали юбиляру жить еще столько, да полстолько, да четверть столько и двинулись в прихожую собираться. За столом остались Межов с Кимом да Чернов, который доедал забытые с разговорами котлеты.
- Сережа, нам пора. - Елена Павловна, уже одетая, положила руку на плечо сыну. - Тебе завтра рано вставать, идем.
- Жаль, у нас тут интересный разговор начался. - Межов нехотя встал. - Что ж, договорим в другой раз, Ким. Будь здоров.
- Нет, я не хочу в другой, - капризно сказал Ким, не принимая протянутой руки, - я хочу сейчас, оставайся, садись.
- Нельзя, завтра на работу.
- Плюнь, никуда твой совхоз не денется.
- Нельзя. До свидания. - Межов в прихожей оделся, пожал руку Щербинину, попрощался с Глашей: - Спасибо, очень хороший был у вас стол. И котлеты вкусные, и холодец, и салат, и капуста - не знаю, что лучше, спасибо. Сыт и пьян, сейчас с мамой петь всю дорогу будем.
Дядя Вася лез целоваться к Щербинину, Юрьевна его оттаскивала.
Наконец они вышли, и с улицы тотчас донесся звонкий голос дяди Васи:
Живет моя отрада в высоком терему,
А в тот высокий терем нет хода никому.
Ким пересел к Чернову, обнял его, потянулся другой рукой к бутылке:
- Давай выпьем, дед, за меня. За всех пили, а за нас, молодых, не пили. Выпьем! Сиди, сиди, не пущу я тебя!
- Ты пьяный уж, хватит, - сказал Чернов, пробуя освободиться от него.
- Не хочешь за молодых? Думаешь, мы хуже были. Мы святыми были, непорочными, дед.
- Пьяный ты, - сказал Чернов грустно.
- Не в этом дело, старик. Дело в том, что я верил во все, я мечтал, как жаворонок, воспевать наступление каждого дня, каждый восход солнца, я был самым счастливым и самым глупым человеком на земле!
Подошел Щербинин, сел рядом с Черновым, спросил с усмешкой:
- А теперь ты самый несчастный и самый умный? Какая трагедия!
- Да, трагедия.
- Мы повинны в том, что не принесли тебе коммунизм на блюдечке, - сказал Щербинин. - Прости нас, пожалуйста, сынок!
- Пьяный он, - сказал опять Чернов, чувствуя себя неловко и не зная, как уйти от назревавшей ссоры отца с сыном.
- Не на блюдечке, - сказал Ким, помотав головой, - но и не с кровью. А революция - это кровь, кровь, кровь!
- Кровь, - сказал Щербинин. - Революция - это насилие над угнетателями во имя угнетенных, если уж ты не знаешь этой азбуки. Эту кровь проливали мы с Черновым, мы. И своей немало оставили. Когда сшибаются два класса, два лагеря, все промежуточное будет втянуто в этот водоворот, в тот или другой лагерь, а не втянуто, так погублено враждебным народу лагерем. Мы бились за идею.
- Да разве идея выше человека, человечества? Идеи живут до тех пор, пока живы люди. Нет человека - нет идеи!
- Не так. Ты передергиваешь, как мелкий жулик.