И вот вся эта надежность и строгость была опрокинута Балагуровым, опрокинута как-то легко, словно Баховей был чем-то несерьезным, надоевшим, ненужным. Очень уж охотно принимали на конференции слова Балагурова о том, что не боги горшки обжигают, а люди, они их делают, и они лучше знают, какой огонь надо развести в печке. У Межова в совхозе дойное стадо на четверть только породное, но в среднем он получает по три с половиной тысячи литров, а в колхозах - по полторы. Так, Сергей Николаевич? И Межов подтверждает: так. Да и по сводкам в районной газете знаю, что именно так, никаких преувеличений.
Очевидные вещи, простые, любой это знает, как же он не поддержит. Охотно! И сделать, оказывается, легко, думай только о материальном эффекте - тогда и богатство придет, и денежную оплату ежемесячную введем, и работать колхозник будет лучше. Мы, мы, мы! И Балагуров развернул целую программу реорганизации хозяйства района. Все обоснованно, с цифрами, убедительно. Щербинин не поддержал его насчет ремесел и кустарей, но согласился, - да, надо учитывать изменившиеся местные условия и максимально использовать местные возможности, а самостоятельность колхозов не должна противоречить общерайонному плану, за выполнение плановых заданий будем строго спрашивать. Надо усилить личную и коллективную ответственность за общее дело, надо всегда помнить о цели, во имя которой мы живем и боремся - мы строим коммунизм, на нас смотрит весь мир, как на свое будущее, и во имя этой великой цели мы должна быть готовы к преодолению любых трудностей.
Искренне, справедливо, Щербинин имеет особое право говорить о трудностях, но пора бы и спокойно поработать.
Дня два или три спустя Межов зашел в райисполком, и Щербинин сказал с огорчением, что был удивлен атмосферой, заданной Балагуровым и утвердившейся на конференции - каждый гудит о своих нуждах, талдычит о корме, о стойле, о земле, о скоте.
А что бы сказал обо всем этом отец? Межову осталось от отца только ощущение теплых коленей да присутствие кого-то большого и спокойного.
- Не спишь, полуночник?
Межов обернулся: мать стояла в дверях его комнаты, румяная с мороза, теплый платок вокруг головы, брови и ресницы поседели от инея, руку оттягивает сумка с тетрадями и учебниками.
- Как ты неслышно вошла, я даже испугался.
- Я думала, спишь, боялась потревожить. Ничего не случилось?
- А что случится. В райкоме с Балагуровым просидел, а потом ужин готовил, газеты вот читал, письмо от Людки. Нашла жениха, приглашает на свадьбу.
Елена Павловна возвратилась в прихожую, стала раздеваться.
Межов вышел на кухню, поставил на электроплитку подогреть ужин.
- И найдет, - сказала Елена Павловна. - Такая молодая, веселая. Не договорился насчет отпуска?
- Балагуров настаивает на поездке к соседям за опытом.
- Поезжай проветрись. Наш Мигунов организует школьную кроличью ферму. И для твоего утятника планирует на лето бригаду старшеклассников. Предлагал Баховею возглавить, тот отказался, взял отряд юных следопытов - это-де ближе к его историческому предмету.
- Иди сюда, я накрываю, за ужином расскажешь.
Елена Павловна поправила гребенкой жидкие уже, серебряные волосы и села за стол.
- Повар ты у меня прекрасный - так вкусно пахнет. Лук, что ли, поджаривал? - Она подула на ложку, схлебнула, почмокала.
- Немножко, да пережег чуть-чуть. Свежий он был вкуснее. - Межов сел с другой стороны стола, придвинул свою тарелку, в которой супу было чуть на донышке: он поужинал раньше и сейчас сел, чтобы составить компанию матери. - Вот новая ферма начнет работать, я тебя свежим бульоном кормить буду, утятами-табака.
- Долго еще до этого.
- С полгода. Инкубаторий заканчивают, оборудование вчера прибыло на станцию. Установим - и в марте заложим первую партию яиц. Маточник у нас теплый, утки начинают яйцекладку. Вот брудергауз немного задерживается, но к первому выводу утят, думаю, поспеет, секретарь обкома обещал помочь со стройматериалами.
- Сильную ты нашел поддержку, Сережа.
- Я не искал, сама пришла. Если бы не эта поддержка, меня бы уже выгнали и фермы никакой не было бы - столько денег всадили в это утководство, Владыкин со мной перестал говорить и о нарушениях не заикается, подписывает наши общие грехи молча. Серьезный старичина, я перед ним мальчишкой себя чувствую.
- Прежний директор у него по струнке ходил.
- Я знаю, мама. Ты ешь, ешь больше, не отвлекайся.
- Да я уже сыта, Сережа, сколько мне надо. К тому же на ночь. Баховея нынче во сне увижу - так и стоит перед глазами, расстроенный, удивленный: ученики обидели!
Межов улыбнулся:
- А я, наверно, всех стариков сразу - и Владыкина, и отца, и Балагурова со Щербининым. Сейчас вот сидел за газетами, о нашей конференции вспоминал и подумал: а как бы отец повел себя сейчас, чью сторону бы занял? Как ты считаешь?
- Трудно сказать, Сережа. За эти годы столько всего мы пережили, сразу не ответишь. Он ведь вместе с ними со всеми работал, можно сказать, воспитал их, особенно Щербинина. Да и Баховей комсомольцем подражал ему во всем, даже ходил вразвалку, как ты сейчас. Он и Щербинину подражал, но тоже внешне. Тот назвал сына новым именем Ким, и Баховей выбрал похожее, только еще мудренее - Мэлор. - Елена Павловна встала, налила себе стакан молока. - Но человек он, безусловно, честный, искренний. Конечно, постарел, отстал, консервативен. Все мы к старости немножко консервативны, что делать. Ты бы, Сережа, все-таки держался поближе к Щербинину. Ему трудно еще почувствовать нынешнее время, привыкнуть, понять вас, молодых, но человек он - редкой чистоты и искренности.
Отец любил его. Давай пить молоко и спать, спать. Завтра опять вскочишь в шесть часов. Посуду я уберу сама.
- Да, первый час уже. - Межов встал, привычно поцеловал мать в щеку: - Спокойной ночи. - И пошел в свою комнату раздеваться.
Уже раздевшись, разобрав постель и выключив свет, вспомнил о статье в районной газете и, в трусах и майке, босиком прошлепал на кухню:
- Учительницу Лидию Гундорову ты хорошо знаешь, мама?
- В общем, знаю. А что?
- Толковую она статью о семье написала. У нее хорошая семья?
- У нее нет семьи - девушка. Теперь вряд ли выйдет: за тридцать уже.
- Странно. Пишет так, будто и любовь большую пережила, и детей кучу вырастила. Видимо, от тоски по семье.
- Вероятно. Детей очень любит, все время отдает им, школе. Где-то в Европе, кажется, в Англии существует закон: в младших классах учительницами работают только девушки, вышла замуж - ищи другую работу. Закон со смыслом, хотя и жестокий.
- М-м, интересно. А ты мудрая, мама, кладезь мудрости.
- Спать сейчас же, разговорился! - И Елена Павловна замахнулась на него ложкой.
Межов шутливо втянул голову в плечи и побежал к себе, нырнул по-мальчишески в постель. И тут же осудил себя за это мальчишество: чему возрадовался? Тому, что в мире существуют разумные суровые законы? Они всегда существовали. Только он как-то не задумывался, что даже такие чувства можно использовать в рациональных целях, причем с успехом и удовлетворением для обеих сторон. И сразу вспомнил о хлебовозе потребсоюза Сене Хромкине, которого на днях увидел на улице за испытанием самодельной машины. Нелепая какая-то машина, мотоциклетный мотор, на лыжах, движителем служит колесо с грубыми лопастями - все сделано вручную, с выдумкой. Человек помешался на технике, а работает в отрыве от нее. Почему бы не использовать эту его страсть? Например, в животноводстве - самый слабый участок по механизации труда. Сделать его механиком по трудоемким процессам - и пусть выдумывает. Почему его до сих пор не приставили к технике? Потому что не принимали всерьез, считали блаженным? Именно поэтому, обычная деревенская косность.
Межов вытянулся под одеялом, приказал себе спать, расслабил все мышцы, подумал о том, что они расслаблены, отдыхают, все тело отдыхает, кровь идет к ногам, они теплеют, дыхание становится реже, глубже, сердце замедляет свою работу, сознание выключается…
Через несколько минут он спал.
XIV
Щербинин надел пальто, шапку, взял шерстяные, связанные Глашей, перчатки.
- А шарф-то, шарф! Опять забыл? - Глаша подбежала к нему, на ходу стянув с вешалки шарф, привскочила, ткнувшись животом в Щербинина, и накинула шарф ему на шею, - Запахни плотнее.
- Нынче вроде не холодно.
- Какой не холодно, окна вон как закуржавели! - И, опять встав на цыпочки, закутала его морщинистую худую шею, застегнула верхнюю пуговицу пальто. - А ты поменьше кури, я угорела за ночь с тобой.
Упрекала, а глаза сияли от любви, от счастья, от возможности заботиться о своем мужике, хозяине дома. Глаша еще больше располнела с беременностью, стала пышной, белой, девичьи, ни разу не кормившие груди стояли торчком - вот-вот проткнут кофточку твердыми сосками. А говорят, сорок лет - бабий век.
- Ну, до вечера. - Щербинин погладил ее по гладким светлым волосам, собранным на затылке в большой узел.
Пешком до центра было минут двадцать, дядя Вася предлагал подвозить его, но Щербинин отказался: утренние прогулки заменяли ему физзарядку, которой он не занимался.
На улице в самом деле было морозно, нос сразу защипало, дыхание вылетело белым паром. И снег под ногами скрипел визгливо, сухо - значит, далеко за двадцать градусов. На Севере он знавал больше сорока, но воздух там суше, разреженный, мороз переносится легче. Только устаешь быстро, но это от питания еще зависит.
У мастерских РТС его догнал большеносый Веткин, главный инженер, весело поздоровался.
- Не пьешь? - спросил Щербинин, подав ему руку.