Веткин утвердился на ногах ненадежно, его пошатывало, руки шарили по плащу, не находя пуговиц.
- Ладно, - сказал он, опуская длинные руки. - Не застегивается, и не надо. Ты поймешь и простишь. Простишь ведь, а?
- Со всяким бывает, - сказал Чернов выжидательно.
- Молодец! - сказал Веткин. - Я знал, что ты поймешь и простишь, ты добрый. Добрый га, а?
- Не злой, - сказал Чернов.
- Добрый. - Веткин придержался рукой за столб и перестал покачиваться. - А скажи мне, добрый челаэк, зачем ты за меня голосовал? Ты меня любишь, да?
- Ты не девка, - сказал Чернов, думая, как бы скорей от него отвязаться. Дежурная свинарка, поди, ругается, а тут стой, слушай пьяного. - Любовь здесь ни при чем, товарищ Веткин.
- Та-аварищ! Зачем же ты меня выбирал, если я "таварищ" и ты меня не любишь? - Веткин распахнул плащ, на груди вспыхнула, качаясь, желтая звездочка. - Смотри: перед тобой председатель родного, но брошенного тобой колхоза, твой избранник, бывший начальник и слуга товарищ Веткин! И ты знал, что он пьяница и никакой не председатель, а бывший инженер, бывший подрывник и минер, гвардии лейтенант, тоже бывший.
- Понятно, - вздохнул Чернов. Хуже нет говорить с начальством, когда оно не в себе. А когда оно в себе, бог знает.
- Ничего тебе не понятно! Добрый ты слишком, хитрый: всех вроде понимаешь и на всех тебе наплевать. Ты думаешь, выбрал меня и райкому услугу оказал, а мне доверие, да?
- Эдак, - натянуто улыбнулся Чернов. - Как же еще?
- Не "эдак", а так точно, товарищ лейтенант, понял? Пропью я твой колхоз, развалю вконец и пропью. Ты его бросил, а я пропью. Эх, Иван Кирилыч!.. - Веткин застонал и, обняв столб обеими руками, заплакал.
Пьяницы, они завсегда так: ругаются, ругаются, а потом в слезы. Что тут делать? Домой его вести - далеко, больше версты будет, бросить - как-то неловко. Тут люди ходят, молодежь, колхозники. А председатель - пьяный.
- Товарищ Веткин, пойдем домой, не плачь.
- Жалко стало, да? - Веткин оттолкнулся от столба, вытянулся по-военному. - Шагом марш на пост, слышишь! Добрый челаэк…
Чернов махнул рукой и пошел дальше.
Чего только вино с людьми не вытворяет. Трезвый, он мухи не обидит, а напился, и на тебе, любуйтесь - все высказал. Положим, говорил он с понятием, а что у пьяного на языке, у трезвого на уме, да только если каждый день пить, где тут ум и когда ему думать. "Пропью твой колхоз, развалю вконец и пропью". Не пропьет он, нитки чужой не возьмет, а вот развалить, тут, конечно, другое…
А все война проклятая. Порушила весь порядок, а восстановить его не просто. После войны каких только председателей тут не было и столько их перебывало, что и счет потеряли. Полгода-год пройдет, снимают, голосуй за нового, чаще городского, с завода или фабрики. А свои мужики убегали в те же города.
Теперь вот штаны малость поправили - море. Крику много было, а разобраться не удосужились. Заливные луга где? На дне моря. И лучшие пойменные земли там же.
Яка мужик пристальный, его громким словом не собьешь. Положим, тут не только громкое слово - гидростанцию такую отгрохали, что до самой Москвы ток идет, Хмелевка тоже изменилась, привыкнуть - к ней надо, обжить. Яка прежнее село жалеет, а ведь тогда в Хмелевке столько простора и света не было. Уютно было, конечно, зелено, а простору никакого. Правда, много за этот простор заплачено, да ведь по товару и цена, понимать надо.
На улице было светло, как днем. У домов на столбах лампочки под круглыми абажурами, из окон - свет яркий на дорогу, идти хорошо, приятно. Впереди мерцает красными глазами бакенов море, видны огни пристани, мигающие искорки береговых маяков. А недалеко отсюда, на берегу - совхозная ферма. Тоже в огнях.
Все вроде бы есть, работай только, а дело не идет. Веткин правду ищет, и Яка ищет, и Чернов тоже - все ищут и других виноватят. А их, правд-то, много. Вот деньги, к примеру, взять: рубль - деньги, гривенник - деньги, копейка - тоже деньги. Так и правды: одна копеечная, другая рублевая, а третья на всю сотню потянет.
Чернов прошел на калду, закрыл за собой ворота.
В сторожке кто-то был, кроме дежурной свинарки. Чернов проверил, застегнут ли плащ, поправил шапку и отворил дверь. За дощатым скобленым столом сидели молодой директор Межов и дежурная свинарка Пелагея Шатунова. - Что я с ним поделаю, и так уж измаялась, - говорила Пелагея скорбно. - Мужик всю жисть на Волге, к хозяйству не приучен, ему лодка была бы да удочки.
- Да сети, - добавил Межов, глянув мельком на Чернова.
- И сетки есть, - вздохнула Пелагея. - Он ведь не мальчишка, а его мальчишкой сделали. Витька тоже уезжать собрался, дома не ночует. Вот приду с фермы, его искать побегу.
- Я в магазине его видал недавно, - сказал Чернов, топчась у порога. Он боялся опоздать и вот прямо на директора нарвался - стыдобище!
- Не пьяный? - спросила Пелагея.
- Выпимши, - потупившись, сказал Чернов, стыдясь за себя.
- Ну так извиняйте, Сергей Николаич, побегу.
Пелагея торопливо повязала распущенный платок, накинула поверх халата стеганую фуфайку и, подхватив пустое ведро, исчезла.
- Что же не здороваешься? - спросил Межов. - Сегодня, кажется, не виделись.
- Не хотел встревать в разговор, - схитрил Чернов. - Здравствуй, Сергей Николаич.
- Здравствуй. Да ты садись, не гость вроде.
Чернову не хотелось проходить вперед и садиться, запах может услышать, но опять же и не сесть нельзя, когда такой человек приглашает. Значит, дело есть. Межов бесполезности не любит, зря ничего не предложит. Как его отец когда-то.
- Вот к дружку заходил… - Чернов примостился на табуретке, перед столом, где только что сидела Пелагея, табуретка тёплая еще, поглядел на Межова и тут же опустил глаза. - Яка… Мытарин Яков, то есть, дружок мой… Ну вот и… - Чернов хотел сказать, что выпили, но не отважился и развел руками.
- Ну, ну?
- Горе у него. - Чернов снисходительно улыбнулся малости горя. - Собаку застрелил, а жалко, сумлевается. - Он поднял голову, поглядел на Межова. Нет, лицо внимательное, взгляд нестрогий, без насмешливости: говори, мол, не стесняйся. - Собака та, Соколом звать, хорошая собака была, смелая, а вот сплоховала. На волчье логово, вишь, они вышли, - Яка-то ведь зверобой, ничего не боится, - а тут шасть им навстречу волчица, Сокол-то и задумался. Волчица молодая, на собаку больше похожа и повадки собачьи, вот и провела пса. Только я думаю, не вправду ли она собакой была. В третьем годе на пчельнике пропала сучка от овчарки, левое ухо мечено, вот одичала, положим, и того…
Чернов хотел загладить вину за опоздание и выпивку в рабочее время и оттого говорил торопливо, сам стыдясь своей торопливости и робости. Межов хоть и директор, в академии учился, а мальчишка рядом с ним, тридцати еще нет. Когда он родился, Чернов уж наработался, навоевался вместе с отцом Межова, и робеть тут нечего, но опять же не след старостью вину свою прикрывать, пример плохой подавать для молодых.
- Знаешь, а это ведь вполне могло быть, - сказал Межов с интересом. - Я слышал о нескольких случаях одичания, в журналах читал.
Надо было ему подождать, не торопиться, тем более с убийством.
- Вот и я так думаю, - сказал Чернов. - Плохо ему, тоскует мужик, злобствует.
- Слышал, - сказал Межов хмурясь.
Он все слышит и все замечает. Перед таким и оробеешь, если ты совестливый. Надо ему рассказать о разговоре с Якой и о встрече с Веткиным.
- Ты извиняй, если чего не так, Сергей Николаич, а только непорядок у нас, - решился Чернов. - Хозяевать так нельзя больше и жить нельзя, трудно.
И Чернов выложил все, о чем тревожился последнее время, о чем думал сегодня, идя на ферму. Даже о Борисе Иваныче своем рассказал и его песне про бригантину.
Межов слушал его, подперев кулаком тяжелую голову, изредка переспрашивал, раза два взглянул мельком на часы. Потом, когда Чернов кончил, расправил плечи, вздохнул, потянулся широко, с улыбкой: извини, мол, устал я.
- Добро, - сказал он, с веселой ласковостью глядя на Чернова. - Правильно, Иван Кириллович. Мы тоже сегодня об этом говорили в райкоме, не знаю, выйдет ли толк. Как считаешь?
- Говорить у нас умеют, - уклонился Чернов. - Ты не передумал насчет стройки?
- Не передумал, - сказал Межов. - Одна бригада завтра начнет утятник у Выселок, другую надо бы организовать. Не возьмешься ли?
- А чего не взяться, плотницкое дело знакомое.
- Значит, по рукам? - Межов улыбнулся. - Ну и слава богу!
Широко он улыбался, уверенно. Да и все-то в нем было широкое, основательное: плечи, лицо, лоб, глаза, рот - все просторное, мужское. Вылитый Николай.
- А за нонешнюю промашку ты меня извиняй, Сергей Николаич, - сказал Чернов, провожая директора на улицу.
- Ничего, - сказал Межов. - Не засни толь-, ко, Пелагея говорила, опорос ожидается.
- Что ты, чай, не маленький.
- Доброй ночи.
- До свиданья.
Межов пошел мимо свинарника к воротам, - в свете фонарей чётко была видна его квадратная фигура - у ворот остановился, потом отошел назад, разбежался и, коснувшись рукой верхней жерди, перемахнул, как лось, калду.
Вот что значит молодость, и не подумаешь про такого. Чернов, улыбнувшись, покачал головой и вздохнул. Бывало, он тоже взбрыкивал не хуже, но - бывало. Эх, жизнь, жизнь! Радуешься тебе, надеешься на лучшее, а ты из человека незаметно развалину делаешь. За что ты его мордуешь?