- Сильва, снимают! - сказала Зоя, смеясь. Корова, услышав свое имя, обернулась, и в рамке видоискателя Ким увидел довольную морду с пучком силоса в рту и смеющуюся, обрадованную его приходом Зойку. Слепящий разряд вспышки молниеносно выхватил их из общего ряда, отрезал этот миг и впечатал в чувствительное серебро пленки - чтобы в воскресенье четыре тысячи подписчиков хмелевской округи, получив районную газету, увидели на первой странице эту ладную веселую пару, невольно улыбнулись, покоренные шальной радостью красавицы доярки, и подумали о чем-то нечаянном, молодом, счастливом. А еще через неделю эта фотография встанет на полосу областной комсомольской газеты, ее заметят и перепечатают вместе с подтекстовкой в "Комсомольской правде", а автора назовут художником-документалистом, тонко чувствующим натуру.
Сдвинув фотоамуницию набок, Ким шлепнул Зою по не такому уж мягкому месту, получил в ответ удивленный взгляд и пошел за ней на середину коровника, на приемную площадку, где в окружении белых бидонов сидела тетка Поля, учетчица, с блокнотом в руках. Она следила за молокомером, в который доярки сливали молоко, спрашивала, от какой коровы, записывала, потом молоко переливали в большие бидоны, с ручками на боках, и уносили на сепараторный пункт.
- Добрый вечер, кормилицы! - сказал Ким тетке Поле и двум тоже знакомым дояркам, Ниле Черновой и старухе Капустиной. Они закрывали очередной полный бидон. - План перевыполнили, а молока нет, мужики самогон пьют. Куда глядите?
- По такому холоду самогонка в самый раз, - отозвалась приветливо сутулая Капустина. А молоденькая солдатка Чернова сверкнула сплошными белыми зубами.
- Садитесь вот на пустой бидон, - пригласила его тетка Поля. - Счас Вера Натольевна придет с сепараторного, доярки соберутся. Выливай, Зойк. - Она подалась к молокомеру, поплавок которого высунул наружу всю мерную планку, обрадовалась: - От Сильвы?! Не сдается наша старушка.
Зоя ушла, а тетка Поля, год назад переведенная из доярок в учетчицы по болезни рук, стала рассказывать, что начало породному совхозному стаду положили Сильва и Идеал (она сказала "Диял"). Одиннадцать лет назад.
Пришла Вера Анатольевна, уже без шубы, в темном халате поверх вязаной белой кофточки, в косынке, прикрывающей светлые вьющиеся волосы, и дала Киму точные сведения о породном составе молочного стада, о приплоде, надоях и жирности молока. Потом собрались доярки, одна за другой заканчивая дойку. Эти не особенно гордились благополучными цифрами. Наперебой стали втолковывать ему, что нагрузка большая, по 16–18 коров, из них две-три первотелки да несколько тугих - попробуй-ка выдоить всех вручную два раза в день, а летом так все три. И высоким надоям не обрадуешься. Вон посмотрите, какие руки у тетки Поли, какие пальцы стали. Покажи, тетка Поля, не стесняйся. Видите - как грабли. Это оттого, что в передовых ходила, всех первотелок брала, от тугих не отказывалась, вот это отчего, товарищ корреспондент. Запиши, запиши в свой блокнотик. И еще запиши, что мы по каплям молоко из коровьих титек выжимаем, по струйкам. Это в города оно идет цистернами, машинами, а мы - по струйкам его, по капелькам…
Они сидели, окружив его, на низких своих скамеечках и опрокинутых ведрах, говорила старуха Капустина, ей помогали тетка Поля, Нина Чернова, Дуся Шатунова, Зоя Мытарина и даже Вера Анатольевна включилась, заняв, впрочем, серединную позицию.
- Конечно, физическая нагрузка значительна, - сказала она, - но работать все же легче, чем, например, в колхозе. У нас уже есть автопоилки, действуют подвесные дороги, свет хороший.
- Эдак, эдак, - поддержала тетка Поля. - Прежде-то ничего не было, вилы да лопата, поить к проруби гоняли. За день так навеселишься, чуть ноги доволокешь до дому. Сейчас мо-ожно…
- Если не в текущем, то в будущем году непременно введем механическую дойку, - сказала Вера Анатольевна.
Ким был доволен, что доярок сразу разговорил, хотя за все годы работы не было случая затруднений в этом. Люди почему-то ему доверялись. Одни сразу, едва познакомившись, другим нужно было присмотреться к нему, обнюхаться, третьих он умел разозлить, чтобы они раскрылись. Вопрос времени.
- Молодцы, - сказал он небрежно, - так и запишем. А то расплакались: титьки у них тугие, струйки тонкие!
- Не у нас, а у коров, - сказала под общий смех Зоя.
- Еще один вопрос: как у вас с учебой?
- Все доярки посещают кружок текущей политики.
- Довольны?
- Привыкли, - сказала тетка Поля. - Каждую зиму учимся, интересно. До газет руки не доходят, а придешь в кружок, все новости за неделю тебе расскажут.
- Кто рассказывает?
- А сами. По очереди. Одну неделю Зоя вот читает газеты, другую - Нина, третью - Дуся… Что интересного найдут, потом рассказывают нам. Если пропустят чего, Вера Натольевна дополнит. Она у нас за главную. И непонятное всегда объяснит.
- Зоя у нас учится в вечерней школе, - дополнила Вера Анатольевна. - Отличница. И надои сейчас хорошие: у ней самая сильная группа. Поговорите с ней. Ты сегодня дежурная, Зоя?
- Я.
- И прекрасно. Всего вам доброго. Доярки, собрав свое имущество, ушли вслед за Верой Анатольевной, а Зоя повела Кима в дежурную комнату, оборудованную в среднем тамбуре, усадила на скрипучий топчан, задернула занавеску на единственном окошке. Ким снял через голову блиц-лампу с камерой, распахнул "молнию" куртки и, улыбаясь, поманил Зою:
- Подойди-ка, передовица, поближе, я тебя проинтервьюирую.
Зоя подошла, встала перед ним - руки в карманах халата, улыбается насмешливо, а щеки горят.
Знакомо, ах как это хорошо и знакомо! Нехорошо лишь то, что и сам он откликается на это волнение, весь он, а не только та часть его существа, которая часто не считалась с рассудком и ненасытно требовала любви, замечая и оценивая женщин с одной этой узкоутилитарной целью. И женщины сразу чувствовали эту его цель, распознавали и отличали от большого чувства, которого у него не было для них, а было только желание, была доброта и ласка, и они, не все, но многие из них, откликались на эту его доброту и ласку, на желание, принимали его как своего, уже близкого человека, и не стеснялись его, как не стесняются мужа, подруги, сестры. И он не стеснялся, потому что приобрел навык в обращении с ними, был смел и не обманывал их, то есть не обещал больше того, что мог дать.
- И что же дальше? - спросила Зоя от волнения хрипло.
Ким бережно, но настойчиво привлек ее, неохотно сопротивляющуюся, к себе, уткнулся лицом в грудь, в вырез халата, и услышал такой знакомый запах свежих молодых огурцов и молока, к которому уже привык, - от нее всегда почему-то пахло свежими огурцами, тонко, едва уловимо. Ни одна из всех знакомых женщин и девушек так не пахла. Он хотел спросить, отчего этот запах, но дыхание перехватило, он чувствовал лицом, щеками напряженные ее груди и слышал, как гулко и тревожно бухает в ней большое сердце. И в нем самом. Где-то в горле, в висках, в затылке. Как у юноши. И сказать ничего не скажешь, и не пошевелишься, и руки, сомкнутые на ее тонкой, прогнувшейся талии, такие умелые с другими, такие бережно-ловкие ласковые руки, стали деревянными, глупыми. Он сполз ими ниже, на тугие ее выпуклости, по которым недавно шлепнул с лихостью и наигранной вульгарностью, стараясь приучить себя и ее быть проще при встречах, ближе, но руки плохо слушались, были неуверенными, грубыми, и он не мог им вернуть уверенность, легкомысленность и ловкость, и Зоя чувствовала это, радуясь его состоянию и пугаясь его, - женским природным чутьем она знала, какой он многоопытный и жадный в любви.
А Ким боялся ее чистоты, свежести, огуречного тонкого ее запаха, смелой ее готовности. Не было у него такой готовности - чтобы всего себя для нее, полностью и безоглядно, она еще не созрела, и, возможно, не созреет, такая готовность, а та легкая и привычная, с которой он подходил к нравящимся и отзывчивым женщинам, здесь не действовала, была пошлой, невозможной. И Зоя это чувствовала.
Она отвела его смущенные руки, положила их ему на колени и с облегчением вздохнула.
- Отдышись, - сказала с любовной насмешкой. - Так и умереть можно. - Нагнулась и чмокнула его в щеку.
Девчонка, а какая великолепная всепонимающая снисходительность. Будто опытная женщина. Откуда?
- Странно, что ты до сих пор была без парня, - сказал Ким, с трудом возвращаясь к своему обычному состоянию. - Не верится. В тебе скрыта такая любовная потенция, столько страсти, что завидно.
- Скажи, ты немножко любишь меня, а?
Вот это было типично женское, общее для них всех.
- У тебя вечерние, бальные глаза.
- Как это?
- Ну, для бала, праздничные. И зовущие, страстные. Вот сейчас они у тебя совсем синие-синие. А когда ты спокойна, вот когда мы беседовали, они были заметно светлее, голубые. Может, темно-голубые. А у отца глаза желтые, крапчатые, как у тигра. Запоминаются сразу. Он почему не женился больше?
- Маму любил. Последние годы колотил ее, а все равно любил. И сейчас любит. Такие, видно, дважды не женятся. - Зоя сняла с него шапку, запустила обе руки ему в волосы, взлохматила их. - У тебя цыганские волосы, жесткие, дикие.
- Ценная информация.
- Это я сквитала за свои глаза.
- Когда же ты станешь моей?
- Когда полюбишь.
- А если уже полюбил?
- Нет, ты о глазах только сказал.
- О другом я просто не могу. Другое настолько совершенно, что нет подходящих слов. Ей-богу!
- Ты со мной просто забавляешься. - Когда же? Ты не ответила.
- Весной, - серьезно сказала Зоя. - И к этому времени ты меня полюбишь. Безусловно!