- Он, Баховей-то, с хутора, - повествовала Орина Семеновна. - Тоже смелый был, только заполошный, громкий, песни любил орать. Построит своих комсомольцев в ряды, сам вперед выставится, с флагом, и топают по улице, орут на всю Хмелевку: "Вставай, проклятьем заклейменный…" Ну, он тогда не главный был, в главных твой отец с матросом Межовым ходили. Межов-то женился на Ленке-учительнице, увез ее в губернию, а потом в самое Москву. Тоже, говорят, хватила горюшка, одна сына-то подымала. - И опять неожиданно улыбнулась, поглядела на Кима зоркими мышиными глазками: - А тебя я во-от такого, - показала рукой над полом, - видала. В тот год, как отца твоего увезли. Иду с базара, а Ольга Ивановна встречь мне - в одной руке чемодан, за другую ты держишься; в коротких штанишках, в сандальках… А ты попей, попей чайку-то еще, Андреич, не оставляй, допивать не буду.
Ким вытер полотенцем вспотевшее лицо и шею, докурил у закопченной печной отдушины, остывая, и пошел в свой закуток в горнице, отгороженный занавеской, собираться. Колокольцев вчера хотел куда-то его послать, то ли на стройку, то ли к рыбакам.
Он облачился в летный меховой комбинезон и унты, - это надежное снаряжение университетский приятель прислал ему с Севера, - поверх натянул брезентовую штормовку, надел огненный лисий малахай, рассовал по карманам сигареты, спички, блокнот, взял фотокамеру с блиц-лампой и вышел.
На дворе захватило дух от мороза и обжигающего ветра. С волжского залива в улицу, как в трубу, летел с воем сиверко, тащил понизу белые полотнища снега, наметал у домов высокие плотные сугробы с серповидными козырьками. Подняв воротник штормовки, Ким перебежал на другую сторону улицы и чуть не столкнулся с непонятным грохочущим чудищем, на котором восседал полураздетый мужичок в женской шапочке. Чудище стреляло оглушительными пулеметными очередями и густо дымило. Ким схватился за фотоаппарат.
На самодельном, из углового железа, шасси чадно гремел мотоциклетный двигатель без глушителя, перед ним высился большой бензобак из молочной фляги, перед баком - тракторная фара, а позади всего этого - высокое деревянное сиденье, похожее на кучерской облучок. Странный зверь стоял на четырех тяжелых лыжах из полосового железа, между задними лыжами бешено крутилось мотоциклетное колесо без резины. А зверь дрожит и ни с места.
Увидев в дыму корреспондента с нацеленным аппаратом, Сеня Хромкин перестал газовать и приветственно улыбнулся. Ким поманил его перчаткой к себе: слезай, мол, дело есть. Сеня заторопился и сверзился с высокого облучка в снег. Он был в одной ватной фуфайчонке, подпоясанной медной проволокой, без варежек, в красной вязаной шапочке с помпончиком. А шея голая, длинная, шелушится, как у ощипанного гуся, лицо тоже шелушится и раскалилось от мороза.
- Как называется этот ваш керогаз? - спросил Ким и отвернулся от резко хлестнувшего его дымного ветра. - А, черт, какая вонища!
- Это автосани, - сказал Сеня с гордой улыбкой. - Только недавно закончил и вот испытываю. Где накатанная дорога, бегут, а где мягкая - встали. Я на колесо-то лопасти приклепал, а все равно буксует. Вишь, яму какую вырыло! - Сеня показал красной кривой клешней вниз, под брюхо своего вонючего зверя. - Вот и толкаю сам. И ведь без груза, без пассажира!
- А шапочку почему женскую надел?
- Эту? - Сеня пощупал другой голой рукой помпончик на вершинке ("И чего это у него кожа шелушится и блестит, как неживая? Воистину хромовый. А у Черной Розы отличная, бархатистая кожа и вообще ничего нет от отца. Или он не отец ей?"). - Тарзан убежал в моей-то, пострел, сынок мой. Так-то он Петька, а зовут все Тарзаном.
- Что же вы теперь намерены делать?
- А что сделаешь? Феня придет с фермы, скажу ей, выпорет. Он и варежки унес, разбойник.
- Да не о нем я. - Ким показал на хлопающую машину. - Я об этом вашем динозавре.
Сеня засмеялся, помотал головой:
- Нет, машина сильная. Вот ходовую часть придется переделывать. Ничего сразу у меня не выходит!..
- Ну, ни пуха вам, ни пера.
Накинув на плечо ремешок фотокамеры, Ким пошел в редакцию. Вслед ему опять загремела несмолкаемая очередь крупнокалиберного пулемета системы Хромкина.
VIII
- Сдай статью, сделай информации и сходи на вечернюю дойку в совхоз: они повышенное обязательство взяли, дай репортаж или зарисовку. - Колокольцев опять уткнулся в гранки, дочитал абзац, прижал пальцем то место, где окончил чтение, и сообщил: - В соседнюю область делегация наша едет за опытом, Балагуров приказал выделить одного газетчика для освещения. Поедешь?
- Холодно. - Ким присел у стола редактора на стул, достал сигареты.
- В такой-то одежде? Тебя на полюс можно посылать.
- Нет, начальник. Почки у меня шалят.
- Не придуряйся.
- Серьезно. Четвертый день у бабки на печи грею.
- Тогда, может, Курепчикова? Как-никак завсельхозотделом, деревню знает… Курепчиков! - закричал Колокольцев так звонко, что Ким вздрогнул от неожиданности, а внизу, в глухо шумящей типографии, на минуту стало тихо. - Зайди-ка на минутку.
В соседней комнате шаркнули отодвигаемым стулом, послышались мягкие осторожные шаги, и в кабинете возник Курепчиков. Он подошел к столу и застыл, вопросительно глядя на редактора.
- К соседям поедешь, - сказал Колокольцев. - Валенки у тебя хорошие, полушубок есть, фотоаппарат возьми у Кима.
- Все ясно, - сказал Курепчиков. - Можно идти?
- Ага. Оба выметайтесь, мне передовую вычитать надо.
В общей комнате Ким встретил Черную Розу, взял ее, заалевшую, под руку и повел в машбюро.
- Отца твоего встретил сейчас. - Ким посмотрел на нее и убедился, что от Хромкина у этой красотки ничего нет, мамина дочка. Он несколько раз видел Феню Хромкину на колхозной свиноферме. - Испытывает какую-то фантастическую машину, гибрид моторной телеги и саней.
Роза сделалась пунцовой, густо залилась вся и стала еще красивей. Она жалела своего отца и стыдилась его чудаковатости.
- Вот отшлепай-ка мне статейку хмелевского историка, - сказал Ким, усадив ее за машинку. - А за отца не красней. Он у тебя из породы гениев. Народный умелец, гений-самоучка. Как-нибудь на досуге надо заняться им. - Ким усмехнулся, обнял ее за плечи. - А потом тобой. Сколько же тебе краснеть без толку!
До вечера Ким сдал в набор все материалы, закусил в пельменной и пошел в совхоз на ферму. Очень это было кстати. Зойку повидает заодно, с полмесяца уж не встречались, хотя, может, и не следовало бы встречаться. Легкого флирта не вышло, надвигалось что-то серьезное, а это было совсем не нужно. Ни к чему все это было.
Уже смеркалось, залитая огнями совхозная ферма казалась нарядной и уютной. В коровнике было тепло, пахло мочеными яблоками от силоса, парным молоком. Чистый проход между стойками был засыпан опилками, по обе стороны от него, стояли в ряд красные и черно-пестрые жующие коровы, звякали подойники, в углу, в отдельном просторном станке, белой глыбой в черных заплатках вздымался знаменитый Идеал с кольцом в носу, отец и верный супруг всего совхозного стада.
Идеал стоял мордой к проходу, и Ким не удержался, просунул руку в решетчатую загородку, потрепал быка, похлопал по косматой, как у бизона, крутой шее. Строгий Идеал от неожиданности мыкнул, как теленок, и поднял морду, удивившись такой непозволительной дерзости. Ким почесал у него под горлом:
- Идеал ты коровий!.. Идеальчик… Идеалист… Бык вытянул шею в блаженной приятности, потянулся мордой к нему.
- Отойдите! - испуганно крикнула зоотехник Вера Анатольевна, появляясь из тамбура. - Он же разнесет сейчас… - И пораженно смолкла, увидев, как грозный Идеал лизнул руку корреспонденту.
Ким обернулся, оглядел ее всю, от кожаных, на меху, сапожек и укороченной, по моде, цигейковой шубки до закутанной в белый пуховый платок головки с румяными от мороза щеками и большими глазами, увеличенными оптикой.
- Не тревожьтесь, - сказал усмешливо. - Животные меня любят.
- Я не за вас боюсь - за изгородь. Весь станок изломает. - Она почему-то сердилась на бесцеремонность, в отличие от Идеала.
- Напрасно вы так безжалостны к молодому мужчине. Меня любят не только животные, но еще дети и женщины. Представляете, какая будет потеря!
- Невообразимо. - Она едва взглянула на него и пошла по проходу в глубь коровника, чувствуя, что этот не страдающий скромностью газетчик идет следом и продолжает разглядывать ее с прежней бесцеремонностью.
Сколько хороших баб по градам и весям, думал Ким, сколько неиспользованных возможностей! Как я ее проглядел, новенькая, что ли? Такие роскошные бедра угадываются под шубкой! И тут же почувствовал сбоку косо полоснувший по нему взгляд доярки, сидящей под коровой. Остановился, смутившись:
- Привет, Зоя, гутен абенд! Скоро кончишь?
Она уже не смотрела на него, проворно работая руками. Белые струи с шипеньем цвикали в подойник, и легкая пена пузырилась и росла в нем взбитой пышной шапкой.
- Ну-ка я тебя щелкну.
- Верочку иди щелкни, рада будет. Вон как она колышется под твоим взглядом.
- Ревнуешь? - Он расстегнул кобуру фотокамеры, подсоединил лампу-вспышку.
- Очень нужно.
- Чуткая ты. Она в самом деле мне понравилась. Ну, скоро? Заканчивай, оставь на завтра.
Зоя встала, поправила тыльной стороной ладони золотистые волосы, вылезшие из-под платка, взяла ведро с доверху вспененным молоком, а другой рукой скамеечку, на которой сидела.
- Скамейку брось, руку положи Пестравке на шею и скажи, пусть повернет ко мне голову. - Он присел на одно колено, прицелился: - Ну!