И вспомнила давнее-давнее: день возвращения Щербинина с гражданской. Солнечный летний день. Она тогда шла из леса с полным кузовком земляники и только свернула в свой проулок, как перед ней, будто из-под земли, вырос высокий военный с деревянным баульчиком в руке. "О-о, богатая невеста! Не мне ли такое приданое?" Поставил баульчик на тропку, нагнулся над кузовком, сдвинув буденновский шлем к затылку: "Ух, как чудесно пахнут!" А она засмущалась, переступала босыми ногами на месте, глядела на его склоненную цыганскую голову, на загорелую полоску шеи, на широкие плечи, глядела настороженно, полная предчувствием неясной тревоги и странной радости. Военный выпрямился, взял добрую щепоть ягод, кинул в белозубый рот и смешился: "Ки-ислые! Не подсластишь ли?" Уставился на нее ястребиными глазами, блестящими, горячими, и тут как ударило: "Он!" Тот самый он, первый и единственный, который жил неузнанным в зыбкой девичьей мечте, тот, о котором она молилась в церкви по праздникам и в будни дома, тот, которому стыдно и грешно доверялась беспокойными ночами этой весны. И сон видела нынче вещий: прямо перед ней поднимается из травы яркое сияющее солнце и плывет навстречу, обнимая ее горячими золотыми лучами. "Он! Он! Он!" - кричало и пело в ней, а он, высокий, перетянутый ремнями военный, так непохожий на хмелевских парней, усмешливо глядел на нее и вдруг построжел, порывисто нагнулся и поцеловал ее в губы. Резко, долго, до боли. И плечами, откинутым затылком она ощутила обнявшую ее сильную руку, почувствовала внезапную слабость и услышала как во сне глупый крик матери от своих ворот: "Бесстыдница! Средь бела дня!.."
Ольга Ивановна опустилась на табурет у стола, на котором она делала любимые дочерью сырники, и сказала ей, что верит.
- Во что, мамочка? - не поняла Валя, переворачивая на сковородке шипящие котлеты.
- В любовь с первого взгляда. Ты же сама спрашивала.
- Да? - Валя посмотрела на нее озабоченно, как на больную. - Да, да, разумеется, я уж и забыла с этими котлетами. - И спросила с доверительной сердечностью, как подругу; - Он интересным был молодой?
- Не знаю, - сказала Ольга Ивановна, не подымая глаз. - Я как-то не думала об этом. Он был просто мой, только мой, я ни с кем не могла его сравнивать. Ким в точности похож на него.
- Значит, интересный. - Валя отдернула руку, коснувшись горячей сковороды, и схватила обожженными пальцами прохладную мочку уха, чтобы снять боль. Засмеялась нервно: - Ким у нас красавец, его все женщины любят. Настоящий современный амур, только взрослый. Мне бы его лицо!..
- Глупая, - улыбнулась Ольга Ивановна. - Ты красивее Кима, милей, в тебе нежности на всю Хмелевку хватит.
- Как в тебе?
- Моя нежность по ликбезам осталась, по колхозам да заседаниям…
- А отец хороший был в молодости?
- Хороший. Он веселый был, смешливый.
- Он и сейчас такой.
- Нет, тогда он проще был, душевнее. И волосы у него были такие же светлые, волнистые, как у тебя, только не челку он носил, а "политический зачес":
- Политический зачес?
- Да. Со лба назад зачесывал. Как у Кирова, у Сталина… Тогда и частушка об этом была: "У моего у милого политический зачес, мы решаем-обсуждаем про любовь большой вопрос". Дурацкая, конечно, да и сейчас не лучше поют такие-то. Вон послушай-ка…
Из общей комнаты заплывал бойкий голос радиопевца:
Я гляжу ей вслед - ничего в ней нет,
А я все гляжу, глаз не отвожу…
- Есть и хорошие, - сказала Валя. - Только почему-то недолговечные, на год-другой, и забываются.
- Значит, не хорошие, если забываются. - Ольга Ивановна встала, опять принялась за сырники. Доделав их, подкинула дров в голландку и поставила на плиту сковородку. Сказала с улыбкой: - Если откровенно, то мы, бабы, можем жить с любым хорошим человеком. И даже не с очень хорошим, особенно если припечет. Жить и детей рожать.
- Ты говоришь ужасные вещи, мама.
- Я не о себе, я вообще.
- Все равно. А мужчины, тоже могут с любой?.
- И они могут, наверное, ты же врач, должна знать.
- Физиологически возможно, но разве все дело в физиологии?
Они не сразу заметили приход Кима. Начавшийся разговор в соседней комнате слышался как радиопередача.
- Выпил вчера лишнего?
- "За пьянство господом не буду осужден: что стану пьяницей, от века ведал он. Когда бы к трезвости я сердцем был привержен, всеведенью творца нанес бы я урон".
Последние усмешливые стихи сорвали с места Валю, Ольга Ивановна поспешила вслед за ней и увидела ее уже на шее Кима - обхватила обеими руками, ноги поджала, как девочка, и бурно целовала его лицо, голову, шею, приговаривая: "Кимчик!.. родной мой! славный!.," А Балагуров стоял рядом и счастливо улыбался. Заметив Ольгу Ивановну, озорно подмигнул ей: вот где женская-то страстность сказывается, гляди, совсем поспела девка.
Ким приподнял Валю выше, подержал на вытянутых руках и опустил на пол, любовно ее рассматривая.
- Содержательная ты женщина, Валька, - сказал с улыбкой. - Содержательная в смысле формы.
- Почему? - засмеялась Валя, поправляя волосы и не сводя с него сияющих глаз.
- Потому что формы женщины - ее содержание. В известном смысле. К маме это, разумеется, не имеет отношения.
- А ты по-прежнему хамоватый, братец.
- Зачем же сразу комплименты - просто откровенный. И потом, я хотел сказать, что готов влюбиться в тебя, если бы не любил.
- Родственная любовь безнравственна, Кимчик, потому что незаслуженна. Ты любишь меня только потому, что я твоя сестра, а любовь надо заслужить.
- Ты забыла сослаться на источник, воровка. Это, кажется, Достоевский?
- Возможно, но я с ним согласна, Кимушка.
- Какие успехи! Кстати, меня лучше звать Вадимом - это мое настоящее имя. Вадим Андреевич Щербинин.
- Интересно. Очередной фортель?
- Совершенно серьезно. Подал все необходимые бумаги в соответствующую контору, обещали решить положительно. Отцу я уже говорил, а маме… Ты не против, мама?
Ольга Ивановна горестно вздохнула. Чего боялась, то и пришло. И никакой жалости, никакой пощады - выляпывает при всех, при Вале.
- Ты взрослый, хоть горшком назовись, - сказала она. - Идем, Ваня, поможешь мне на кухне.
Балагуров смущенно похлопал Кима по плечу:
- Рады познакомиться, Вадим Андреевич! - и ушел вслед за Ольгой Ивановной на кухню.
- Зачем ты так? - Валя взяла Кима за руку, усадила на диван, села рядом.
- А как надо? - спросил Ким.
- Ну, не знаю… Мог бы сказать мне одной, а потом им.
- Отцу я говорил по телефону как-то.
- Которому?
- Нашему. А своему отцу сегодня сказал. Тоже почему-то недоволен.
- Еще бы. Фамилию его вернул, а имя отбросил. Ты же оскорбил его, Ким.
- Вадим.
- Ким! Вот когда предъявишь документы, тогда будешь Вадим.
- Бюрократка. И никакого тут нет оскорбления, просто исправил его ошибку.
- Если он обиделся, значит, не считает это ошибкой, и он прав. Ни имен, ни родителей мы не выбираем.
- Мудрая ты, Валька. Мудрая, как старушонка. Давай лучше о другом. Ты такая красивая у нас, такая милая! - Он обнял ее за плечи, и Валя приникла к нему, уткнулась в грудь, всхлипнула. - Ну-ну, что за сантименты, потекла, как мамаша. Любишь кого-нибудь?
Валя, вздрагивая, не ответила.
Ким был хорошим, нежным братом, с детства - ему было лет семь, когда родилась Валя, - опекал ее, как нянька, играл с ней, потом водил в школу до пятого класса и своего отъезда в университет. И позже, приезжая из Москвы на каникулы, он не забывал ее, был поверенным девчоночьих ее тайн, знал всех ее подруг и товарищей, привадил (слово покойной бабки, матери Балагурова), не мешая естественнонаучным склонностям, к художественной литературе. Мир поэзии открылся для нее благодаря брату. И потом, когда его позвали бесконечные журналистские дороги, а Валя стала студенткой, дружба их не погасла. Ким приезжал в отпуск всегда в каникулярное время, и целый месяц они не расставались.
- Ну, хватит, хватит, - гладя ее по голове, успокаивал Ким, несколько смущенный слезами сестры. - Всю новую сорочку, наверно, мне обкапала. О чем ты плачешь?
- О нас… - выдохнула Валя. - О нас с тобой. - Подняла голову, рукавом халатика вытерла покрасневшие глаза и щеки. - О нашей с тобой весне, которая миновала.
- Красиво и сентиментально. Для тебя весна еще не прошла. Да и я, слава богу, сохранился. Возбуждаю, как говорится, интерес молодых девушек и даже девочек. По секрету: недавно сам откликнулся на одно из трех больших чувств - влюбился по-глупому в здешнюю доярку.
- А еще два чувства? - Валя невольно улыбнулась.
- Еще любят твоего брата машинистка редакции Роза - я зову ее Черной Розой за цыганский окрас, - и Верунька, внучка моей хозяйки. Одиннадцатый годик, четвертый класс, любовь, разумеется, до гроба.
Валя засмеялась, сказала, вспомнив недавний разговор с матерью:
- Ты у нас настоящий амур, только крыльев недостает.
- Современному амуру крылья ни к чему. Пока в Москве был, всю страну облетел, теперь вот по району летаю.
- Зачем ты приехал сюда, Ким? Только серьезно, без этих твоих шуточек.
- Изучаю жизнь у ее истоков.
- Ты и там бы мог ее изучать.
- Не мог. Там взгляд сверху, самый общий план, а тут глаза в глаза, видны самые мельчайшие подробности. Ты иди умойся, причешись, растрепал я тебя совсем.
- Да, да, я скоренько, ты посиди, покрути вон приемник.