Чернов снял теплую шапку, потоптался у порога, подумал и снял плащ, завернув внутрь полу с выглядывающей из кармана "белой головкой". Успеется. Определить плащ догадался не на вешалку, где была чистая одежа, а на лосиные рога, рядом с телогрейкой хозяина. Мог бы и на вешалку, плащ новый, первый раз надел, да не в этом сейчас вся штука-то.
Разгладил усы, прокашлялся, потер как с морозу ладонями.
- Зачем? - спросил Яка, глянув на него исподлобья.
Чернов прошел на середину комнаты, поглядел на табуретку у стола. Теперь-то уж он не уйдет.
- Посадить бы не грех, а потом спрашивать.
- Садись, - сказал Яка равнодушно.
Чернов сел за стол, положил перед собой мохнатые рыжие кулаки. Сильно рыжие и густо мохнатые. По-уличному его так и звали Ванька Мохнатый. Но то давно было, Яка только помнит, а другие забыли. Другие вот уж скоро тридцать лет называют его Иваном Кирилловичем. Ведь сейчас не старая деревня, где и с кличкой проживешь, нынешнему крестьянину фамилия полагается, фамилия, имя и отчество. А не кличка для отклички.
- Ну? - спросил Яка.
Нестрого спросил, несердито, но привета нет. Чужой будто.
- На дежурство собрался, на ферму, - сказал Чернов, приглаживая ладонями рыжую голову.
Правда, не совсем рыжую теперь, а выцветшую и от обильной седины пепельную. - Собрался вот и подумал: дай загляну к Якову, понаведаю годка.
- Вроде бы не по пути, - сказал Яка.
- А это мы не знаем, Яков, когда по пути, когда нет. Иной раз ты вроде совсем в стороне, а иной раз - рядышком. Бывает, и кругаля дашь, а идешь.
- Не темни, знаю я тебя. Чего надо?
- Плохо, стало быть, знаешь, Яков. Ничего мне от тебя не надо, так пришел, посумерничать. Думал, у старых друзей и без дела дело найдется. Вспомни-ка, сколько всего у нас было.
- Было, да сплыло, не этим живем.
- Так-то оно так, но если подумать, и не эдак. Вот получил нонче аванс, плащ купил, обмыть бы не грех, а дома одна старуха, молодые в кино ушли. Есть, понятно, соседи, товарищи, но опять же не те они. Старое-то, оно, Яков, бо-ольшую власть над человеком имеет, тянет к себе.
- Ладно, - сказал Яка, - сиди. И не ври: не умеешь. За четыре года ты у меня три раза был. Тя-анет!
Но Чернов уже нес от порога "белоголовую", торжественно улыбался, прокашливался.
- Огурцов бы еще, Яков, солененьких бы. - Он знал, что кроме огурцов вряд ли найдется здесь какая закуска.
Яка хмуро поднялся из-за стола, сходил в чулан и принес блюдо с мокрыми солеными огурцами, хлеб и стаканы. Ломти хлеба уже зачерствели, но огурцы недавно из погреба, холодные еще. Видно, когда ребятишек послал, тогда и вынул. Ядреные, укропом пахнут, дубовым листом.
Выпили за встречу, похрустели огурцами.
- Сокола застрелил, - признался Яка, мягчея сердцем. - Застрелил вот, а жалко. Вроде бы напрасно это я, зря вроде. А?
Чернов поскреб затылок, сощурился, не ответил: пусть выговорится сам, успокоится, чего тут скажешь.
- Ползет он по траве, глядит на меня и меня же вроде бы жалеет… Руку лизнул напоследок… застонал по-человечьи. - Яка отвернулся, снял с гвоздя утиральник, высморкался. - И смелый ведь был, сильный, не боялся никогда, а тут сплошал. Не верится…
Лошадиное лицо Яки, исхлестанное крупными морщинами, подергивалось и кривилось, крупный горбатый, как кобель на косогоре, нос вспотел. Переживает мужик, думает. И глаза выпуклые, как шары, остановились в неподвижности.
- Бывает, - сказал Чернов и вспомнил рассказ Тарзана.
- Волчица эта - молодая, сволочь, хитрющая. Я недалеко был, видал все. Бежит к нему, хвостом - туда-сюда, вылитая собака, точь-в-точь овчарка, а он стоит и глядит на нее.
- Может, собака и была? В третьем годе с пасеки пропал щенок от овчарки, в лес убежал. Левое ухо мечено. Потом будто видели ее с волком.
- Нет, - сказал Яка, - не то. Испугался он, струсил. Зимой волк его крепко ободрал, вот он и стал бояться. А трусливый пес - не охотник, себе в тягость.
- Может, с волком спарилась и одичала? - настаивал Чернов.
- Нет, - сказал Яка, уже сердясь. - Волков я не видал, что ли. Давай выпьем.
Выпили по другой.
Яка, не закусывая, стал разжигать кривую самодельную трубку, затягивался жадно, успокаивался. Чернов только понюхал корочку хлеба, а есть тоже не стал. Он плотно поужинал, собираясь на ферму.
- Смеркается, не опоздаешь на дежурство-то? - спросил Яка.
- Ничего, посижу. Контрольное взвешиванье нонче у нас, уйдут поздно. Опять же, есть дежурная свинарка, пока сторожу не сдаст, не уйдет. Такой у нас порядок.
- У вас поря-адок! - усмехнулся Яка.
- А что?
- Ничего. Изгадили село, измордовали землю. Была Хмелевка, стала хреновка какая-то.
- Поправимся, - сказал Чернов, смущаясь. - Это море нас подкузьмило, а то бы мы… Не беспокойся, поправимся. Если каждый для общего, для всех радеть станет, поправимся.
- Для всех! Для общего! Эх, Иван, Иван, для себя-то жить тошно, а ты - для всех.
- Ты это, Яков, брось. Не понимаешь, и брось, не касайся. Когда у тебя только свой интерес - это одно, а когда он для всех нужен и каждый друг дружку поддерживает - это другое. Тут спокойно надо рассудить, по-хозяйски.
- По-хозяйски! Да нешто ты хозяин, Иван? Ты ночной сторож, караульщик, и больше ничего, Ромка Баховей над тобой хозяин, Андрей Щербинин, а теперь и Балагуров. Да и то не над тобой, а над зеленым Межовым да над пьяницей Веткиным, начальниками вашими - маленький ты: что решат, то и станешь делать. Хоз-зяин!
- Веткин, положим, пьяница, это ты правильно, а Межова напрасно задел. Он хоть и молодой, а в отца пошел, крепкий, не согнут такого.
- Не согнут - сломают. Как отца. И не жалко: он, Николай-то, не тем будь помянут, с нами недолго разговаривал.
- Напрасно опять. Это злость в тебе говорит, обида. Николай честный был мужик, надежный, а если виноват в чем, так сын за отца у нас не ответчик. Постой, Яков, тут подумать надо, не торопись.
- Куда торопиться, шестьдесят стукнуло, торопиться некуда.
- Мне ведь тоже не семнадцать лет.
- Правильно, не семнадцать. Только ты дома был, а я там, в тайге. Межов с Баховеем отправляли, Щербинин… И ты!
- Не заговаривайся, Яков, подумай: ни при чем тут я.
- Ты при том, что в стороне оказался. А другом был, вместе воевали, землю пахали.
Чернов опустил голову, потер ладонями загоревшиеся бритые щеки. В гражданскую под Самарой Яка вынес его, раненного, из самого пекла. Прямо из пасти беляков вырвал. Но зачем поминать об этом. Чернов не из забывчивых, он помнит, зачем говорить лишний раз.
- В сторонке я не стоял, Яков, ты знаешь.
- Знаю. Ты посередке стоял. И вот меня кулаком сочли, от земли оторвали, а ты дома остался.
- Я правильно рассуждаю, по совести. И ты знаешь, как я остался. Не отделился бы от отца, тоже загремел бы. А ты не хотел делиться.
- Ладно, - сказал Яка, - давай выпьем. Чего болтать попусту - разделился, не разделился. Какой крепкий мужик согласится дробить хозяйство, землю на полоски резать!
- В колхозе полосок нету. И в совхозе тоже. Ты знал.
- Много я тогда знал! - Яка взял бутылку, забулькал в стаканы. - Полосок нету, все обчее, мирское, колхозное. Но не твое, Иван. - Поставил со стуком пустую поллитровку, взял свой стакан. - Не ты хозяин, а Роман, который сроду земли не имел, да Щербинин Андрей. Правда, и над ними сто начальников. Андрей все правду какую-то ищет, доказать что-то хочет.
- И его тебе не трогать бы, Яков. Больной он, изо всех сил старается, и люди к нему с душой.
- Ладно, молчок. Зойка вон идет, давай допьем.
Дзинькнули над столом граненые стаканы, и в этот момент в комнате сразу стало просторно - со станции дали свет. Изба будто оживела, уютней стала, веселее, только окна сделались черными.
Яка вылил водку в щербатый рот, зажмурился. А у Чернова все зубы пока целые, сберег.
- Хороша, стерррва! - потряс головой Яка. Чернов вытянул свое не спеша, поставил стаскан на стоя, вытер ладонью пушистые усы;
- Добра-а.
В сенях звякнул подойник, заскрипела пронзительно дверь. И чего он петли не смажет, зверобой чертов! Ругать хозяев все мастера, а как до дела…
- Приятного аппетита! - сказала Зоя с порога.
Сбросила на спинку кровати рабочий темный халат, под кровать двумя пинками - резиновые боты, стрельнула синими глазищами по старикам и побежала в чулан, откуда тотчас послышался плеск воды и постукиванье сосочка умывальника.
Чернов оживился. До чего красивым может быть человек, красивым до чего! Будто не от бабы простой родилась, не от горбоносого Яки, а от царевичей каких - писаная куколка, и только! В покойницу Дарью пошла - не в Яку.
- Ну, Яков, дочка у тебя…
- Мы с Иваном тут, Зоя, - забормотал виновато Яка. - Встретились с Иваном и вот… Чего же еще…
- Молодцы, - сказала Зоя, отфыркиваясь. - Молодцы наши отцы. Гуляйте… Уф-фа… догуливайте… Бр-р, за шею потекло… Ох-ха…
Выскочила из чулана, растрепанная, мокрая, и на носочках - к платяному шкафу. Распахнула, закрылась дверцей, мелькает только полотенце. Не девка - огонь. Борис Иваныч ничего не видит, теленок, такая бы сноха была. Чернов поднялся, протянул руку хозяину:
- Спасибо, Яков, за угощенье, за привет, пойду.
Зоя засмеялась этой церемонности. Яка проводил Чернова на улицу, возвратился, постоял у порога, спросил:
- И ты уйдешь?
- В кино, - сказала Зоя. - Заграничная картина, Ким пригласил.
- Нынче Ким, завтра Клим, кто будет послезавтра?
Полуодетая Зоя обернулась к нему, сощурилась, кокетливо показала язык: