Глаза опять начали следить за мной. Красноватые их веки подергивались, зрачки вспухли, фосфоресцируя, холод, исходивший от них, обдал меня ознобом. Сердце мое подступило к горлу, и я понял, что не могу больше находиться здесь, в этой комнате, что еще одна-две таких ночей, и мне останется одно: вешаться.
Я взял со стола конверт, пальцы мои ощутили вложенное в него письмо – плоскую форму сердца.
Дверь комнаты подалась с трудом – наружный воздух оказался тугим и плотным, мне пришлось входить в него, раздвигая его руками. Точно я входил в резину.
Улица оказалась пустынна, и стук моих туфель об асфальт был звонок и одинок. Белыми шарами в желтых круглых облаках света плавали фонари. Конверт лежал во внутреннем кармане пальто, и я все засовывал руку под шарф, проверяя – не потерялся ли он, и всякий раз нащупывал сквозь тонкую шелестящую бумагу плоскую форму сердца.
Так я прошел квартал, пересек площадь под монотонное мигание желтого огня светофора и вновь ступил на тротуар. Здесь, на углу дома, по моим подсчетам, висел почтовый ящик. Но я миновал весь дом – почтового ящика не было, вернулся обратно и прошел дом во второй раз – ящика не было.
Я подумал, что перепутал, что ящик укреплен на следующем доме. Наверное, я все перепутал и забыл.
Я прошел еще три дома – ящика все не было. Теперь я уже точно помнил, что дальше его быть не может и что все-таки он висел на первом от площади доме. Я повернулся и пошел обратно. Сейчас я стал внимателен, я заглядывал под арки проходов – может быть, он здесь? Так я прошел весь дом до угла, и желтый, мигающий глаз светофора выплыл на меня, – ящика не было.
Я достал из кармана конверт и посмотрел его на свет. Письмо обозначилось темным пятном.
Мне хотелось кричать.
Я сел на поребрик тротуара и положил лицо в ладони. Конверт, зажатый меж пальцев, касался щеки, и сначала было тепло, но постепенно делалось все горячее и горячее и наконец ожгло. Я отнял руки от лица – щека болела, я чувствовал, как глянцевеет и натягивается на ней кожа.
Я медленно встал и побрел по другой улице. Ночь укутывалась в туман, и дальние огни фонарей уже не просматривались, они были размыты и сливались в одно желтое облако света. Воздух стал звонче и тверже – начало подмораживать. Я поднял воротник пальто, засунул руки в карманы и шел, скособочившись, загребая правым плечом – смотрел на стены домов. Я шел сейчас уже наугад – этой улицы я не знал, – но должны же где-то быть почтовые ящики, должен же попасться хоть один!
Улицы были по-прежнему пустынны, никто не шел мне навстречу и не обгонял, и не проехал ни один автомобиль, и окна домов, мимо которых я шел, были сплошь черными. Улица кончилась – разбилась о вставший поперек ее дом. Я свернул и пошел по другой.
Я прошел и эту – она кончилась скоро; свернул еще в одну, потом еще в одну – началось кружение по улицам, но почтовых ящиков нигде не было видно. Я ходил уже давно, я забыл, когда я вышел из дому. Ноги устали, и до меня стало доноситься чье-то шарканье, словно кто-то шел рядом. Я несколько раз оглядывался – никого не было вокруг, тогда я понял: сам это я и шаркаю.
Почтовых ящиков не было.
Их не было во всем городе – я понял бессмысленность своей затеи, почтовые ящики исчезли, их не осталось ни одного.
Вдруг я почувствовал, как из темноты на меня смотрят глаза, почувствовал красноту их воспаленных век и иголочный укол блика на зрачке. Они начали набухать, приближаться ко мне, и ресницы стали похожи на щупальца, на концах у них мягкими мешочками висели присоски. Мгновенно все заледенело во мне, я растворился в этих глазах, растворился в холоде ночи, растворился – стал им.
Я закричал.
И тотчас, словно разбилось стекло и открылся за ним вход, вспыхнули окна дома, напротив которого я стоял, и высоко над землей, над головой вспыхнули красные буквы: "Главпочтамт", взревела рядом со мной машина и пронеслась, поддев меня крылом. Я упал, завизжали тормоза другой машины, рубчатое колесо замерло над моей головой, и водитель, высунувшись из окна, закричал: "Куда прешь? Ослеп? В тюрьму из-за тебя садиться?" Хлопали двери почтамта, и каблуки постукивали о цемент ступеней.
Я поднялся. Машина тронулась.
На почтамте было людно, огромный зал словно кипел от движения сотен людей. Столы, измазанные клеем и чернилами, тяжелые, обитые кожей табуреты, длинные ряды застекленных окон с бронзовыми цифрами на них… Я огляделся.
Обычных, огромных почтовых ящиков из дерева или обитых пластиком, таких, какие всегда на почтамтах, не оказалось. Одна гладкая, выложенная кафельной плиткой стена. Я подошел к окну, у которого никто не стоял. В окне за столом сидела девушка и перебирала конверты. Она сидела очень прямо, словно боясь шелохнуться, кожа у нее была очень белая, будто пропитана крахмалом, и вся она казалась накрахмаленной.
– Девушка, – сказал я. – Где мне опустить письмо?
– В ящик, у двери.
– Там его нет.
Пальцы у нее были длинные и тоже белые, с острыми, покрытыми лаком ногтями.
– Не может быть.
– Там его нет, – сказал я.
Она подняла голову.
– Что это у вас со щекой?
Я потрогал щеку пальцем – кожа натянулась и пружинила. Она уже, наверное, омертвела.
– Ожог?
– Ожог, – сказал я и вытащил конверт. – Письмом. .
Она осторожно взялась за плоскую выпуклость сердца двумя пальцами.
– Горячо! – вскрикнула она и отдернула руку.
– Я не могу его больше носить, вы понимаете – не могу, я должен его отправить!
– Бросайте в ящик.
– Там его нет.
– Для всех есть, а для вас нет?
– Ну я же говорю – его там нет, вы понимаете или нет?
Она снова принялась считать конверты.
– Может быть, возьмете вы? – сказал я.
– Мы не можем. Мы продаем конверты, но не принимаем. Бросайте в ящик.
Она не поднимала головы и не смотрела на меня.
– Но его там нет! – закричал я. – Вы понимаете – нет, нигде нет, я обошел целый город – ни одного почтового ящика.
– Такого не может быть. На каждом углу ящик, подходи – и бросай письма хоть сотнями.
– Примите, – тихо сказал я, и обожженная моя щека заныла. – Я очень прошу вас – примите, почтовых ящиков нигде нет.
Она опять подняла глаза.
– Гражданин! – произнесла она своим белым, накрахмаленным голосом. – Такого не может быть, повторяю вам. Где это видано, чтобы не было почтовых ящиков!
– Я обошел целый гoрод, – сказал я. – Вы мне не верите, но я обошел целый город. И здесь их тоже нет.
– Вы пьяны, – сказала она, – вы пьяны, вот что! Идите и не мешайте работать, я сейчас вызову милиционера!
Крахмальная ее рука потянулась к телефонному аппарату, и я сунул конверт обратно в карман и побрел к выходу.
Автомобили толпились на перекрестке, ожидая зеленый свет, перебегали улицу, чтобы успеть до красного света, две женщины с сумками в руках, хлопали за спиной двери почтамта.
Я спустился вниз и оглянулся. Окна почтамта не светились, и там, наверху, пропала надпись "Главпочтамт", здание было наглухо застегнуто плотно соединившимися створками дверей. Я повернул голову – светофор мигал желтым, и не было ни машин, ни женщин тех, никого не было.
Я пошел обратно, сейчас я шел по другой стороне улицы, я уже не верил в то, что найду почтовый ящик, но все же я пошел по другой стороне и все смотрел на стены.
Пока я был на почтамте, стало совсем холодно, и туман сделался плотней. Когда я сошел с крыльца, дрожь окатила меня ледяной волной, и минут пять я дрожал и все не мог согреться, но потом озноб начал проходить. Я знал, что не согрелся, что-то другое тут произошло, но мерзнуть я перестал – и это было самое главное, а остальное не имело значения.
Теперь я не кружил, шел, срезая углы, шел напрямик и скоро уже очутился на той площади, от которой начал поиски почтового ящика. Теперь до дому стало рукой подать. Я вышел из-за угла, навстречу мне выплеснулся желтый свет светофора. Светофор по-прежнему монотонно включался и выключался, и оттого, что тогда, когда я еще только вышел из дому, долго он маячил перед моими глазами, я вспомнил о письме. Оно все так же лежало во внутреннем кармане пальто, и в комнате делать мне было нечего.
Я привалился к стене.
Что-то тупо упиралось под лопатку. Я повернулся.
Это оказалась скоба, на которой раньше висел почтовый ящик. Одна железная скоба. Она была ребристая и ржавая, загнутая крюком, и еле выглядывала из стены, поэтому я ее не видел, когда проходил мимо.
Сквозь туман глухо пробивался тяжелый цокот подковок. Я услышал его внезапно, затем он так же внезапно исчез, и я подумал, что все это мне послышалось, но еще через мгновение цокот снова возник и уже не пропадал. Потом стало угадываться в тумане пятно человеческой фигуры, желтые облака света перебрасывали ее друг другу, на несколько секунд человек исчезал, растворялся в ночи, но следующее облако уже ловило его и слабо очерчивало его контуры, и каждое новое обрисовывало все четче и объемней, и наконец я смог разобрать, что это мужчина в длинном пальто, в надвинутой на лоб кепке, в тяжелых сапогах.
Он тоже увидел меня, прилипшего к стене, и на мгновение шаг его осекся, но потом направился, только он стал забирать в сторону, все дальше от меня, и достал руки из карманов.
Я оторвался от стены.
– Простите… – сказал я.
Он ничего не ответил и не повернул головы. Он еще не поравнялся со мной, а я произнес свое "простите" слишком тихо – он мог и не услышать.
– Простите! – крикнул я, становясь ему на дороге.
– Ну? – спросил он растерянно. – Что такое?
– Здесь был почтовый ящик, – сказал я. – Хотел опустить письмо, а теперь его нет.