Но вся она уже, я видел, тянущаяся к двери, прислушивающаяся к торопливому, раскачивающемуся голосу мужа, выпевающего "баю-бай", была там, рядом с ним.
Кажется, я не сумел даже попрощаться с ней – вышел из квартиры и пошел по лестнице вниз.
На часах было уже около двух.
Я бродил по окрестным улицам, подняв воротник, прячась в него от ветра и жестокого снега, пока не замерз, и все время я исходил страхом, что вот сейчас из-за поворота или просто из этой мятушейся белой мглы вновь появится он, но идти домой было еще страшнее. Однако я пришел в конце концов, меня всего так и трясло от холода – оставаться на улице я был больше не в силах.
Я включил свет в прихожей, переобулся и, не раздеваясь, чтобы согреться, зашел в комнату, – он сидел на стуле возле стола, в той же запомнившейся мне навек позе: боком, забросив ногу на ногу и уперев подбородок в сложенные на спинке крест-накрест руки.
– Думал, что сбежал от меня? – сказал он, усмехаясь. – Наивно! Ну-ну! Куда ты от меня денешься…
Он разогнулся и, опять как тогда, откинулся назад, оперся спиной о стол.
– Брось в меня чем-нибудь, – сказал он. – У тебя это славно выходит.
Я сел на тахту прямо у входа в комнату, смотрел на него и молчал, меня била дрожь, и мне уже было непонятно, отчего я дрожу: от холода или от ужаса, что все это со мной начинается вновь.
– Давай поговорим, – сказал он. – Что ты все молчишь, это ведь в конце концов и невежливо. Давай поговорим, скажем, о счастье. Что такое счастье и как вы его понимаете, – дразнящим тоном насмешливо произнес он. – Так как ты его понимаешь?
– С какой стати я буду с тобой рассуждать о счастье? – с трудом ворочая языком, выговорил я.
Он так и вскинулся, всем своим видом выказывая восторг.
– Превосходно! – сказал он. – Превосходно! То есть ты подразумеваешь таким образом, что счастье – это такая некая категория, которая не подлежит обсуждению. Так? То есть счастье – это нечто само собой разумеющееся, что тут и обсуждать!
– Я этого не говорил! – закричал я. Я не хотел вообще ничего говорить, но как бы против воли даже вот закричал, до боли в ногтях вцепившись в край тахты.
А может быть, это мне лишь казалось, что я кричу? Может быть, мой крик, коль скоро все то, что говорил он, было лишь в моем мозгу, тоже звучал внутри меня, и мне только казалось, что я кричу в яви?
– А между тем понятие счастья так запутано… – не обращая внимания на мои слова, сказал он. – Вот ты добился своего. Выбросил блокнот, да так, что с него все смыло, а потом – нет, нашел да все восстановил – и вот добился… Может быть, ты получишь даже Нобелевскую. А? Нет? Ну почему же? – отвечая самому себе, засмеялся он. – Если будут предлагать – так отчего же? Но разве человечеству станет лучше от твоего открытия? Разве от всех ваших открытий человечеству сделалось лучше, стало оно счастливее? То-то и оно. Ничуть. Знания – это не счастье, весь этот ваш прогресс – это бег по кругу. Сорок тысяч километров по экватору, – со смешком добавил он. – Древние эллины были не менее счастливы, чем вы. Во всяком случае, не более несчастливы. Но вы не понимаете, что творите.
– Ты! Много понимаешь ты, дрянь паршивая! – снова закричал я и почувствовал, как с губ у меня сорвалась слюна, – нет, я кричал по-самому по-настоящему. – Вот так, отвоевывать, узнавать тайну за тайной, по кусочку, по клубочку распутывать – это и есть счастье, цель и смысл. Ясно тебе, дрянь паршивая?!
– М-да, – сказал он, вновь забрасывая ногу на ногу и вынимая из кармана спички с сигаретами. – Мне остается только утешиться табачком. Род людской запутался, и сколько и как ему ни помогай, он не хочет освободиться от своих заблуждений… Прошу прощения, что не предлагаю закурить, но я же – это ты, как же ты будешь предлагать сам себе?!
Он сидел, пускал кольца, потряхивая ногой, а меня всего мутило, выворачивало наизнанку, и мне мерещился даже запах дыма.
– Пошел вон отсюда! Вон! – закричал я, вскакивая с ногами на тахту, срывая с себя пальто, в котором так и сидел, и кажется, действительно намереваясь бросить им в него. – Вон! Вон!
– Ухожу, ухожу, – сказал он, поднимаясь. – Ухожу, что поделаешь. Надо же, какое гостеприимство…
Он бросил окурок под стол, боком, боком, как и в тот раз, когда прошел к соседям, вошел в уличную стену, повернулся на мгновение спиной и исчез.
Утром, едва начался прием, я уже сидел в кабинете врача.
– У вас рецидив, – сказал он. Влажно-карие глаза его смотрели на меня не с участливостью и пониманием, а мрачно и жестко. – Скажите честно, вы принимали лекарства?
– Принимал, – пробормотал я, не глядя на него.
– Ясно! – сказал он. – Если и принимали, то не так, как следует. Давайте тогда в больницу ложиться.
– Я буду, – так же не глядя на него, сказал я. – Буду, правда. Что мне остается…
– Смотрите, – сказал врач. – Вы ведь интеллигентный человек, должны понимать – вам же хуже.
Я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят.
Впереди меня, с ранцем за плечами, плелся куда-то, загребая валенками в галошах выпавший ночью снег, мальчишка лет семи. Пальто было ему коротко, шлица уползла у него чуть ли не к лопаткам, и в прорезь ее высовывался и болтался на ходу, как хвост, длинный конец не заправленного, видимо, в петлю ремня.
И тут я вдруг вспомнил, что, когда этот мерещившийся мне лысый человек уходил сквозь стену и повернулся на мгновение спиной, по ногам у него что-то мотнулось… тень не тень… да нет, не тень! Наподобие вот этого ремня у мальчишки, только длинное и на конце скрутившееся кольцом. И что за странные, с широким, округлым и коротким, как у ребенка, носком были у него ботинки?
Когда я открыл дверь квартиры, сердце с бешеной дикой силой колотилось у меня где-то в горле. Я быстро скинул пальто и, боясь признаться самому себе в том, о чем думаю, прошел в комнату и опустился около стола на колени. День был сумрачный, и здесь, под столом, было совсем темно, но мало-помалу глаза мои привыкли, и я увидел в углу, у самого плинтуса, сигаретный окурок.
Потом я догадался включить настольную лампу и поставил ее на пол. Это был действительно сигаретный окурок. Брошенный сюда, он еще некоторое время тлел, и на паркете прожглось овальное коричневое пятнышко.
Я поднял окурок, вышел на лестничную площадку и сбросил его вместе с только что купленными лекарствами в мусоропровод.
* * *
Ночной мой гость больше у меня не появлялся.
В ПОИСКАХ ПОЧТОВОГО ЯЩИКА
Мне было страшно.
Что-то происходило со мной, что – я не мог понять, но невмоготу стало удерживать сердце в груди, оно сделалось горячим и жгло мне все внутри, я едва не кричал от боли.
Словно кто-то подтолкнул меня – я сел к столу, взял бумагу и стал писать. И сердце мало-помалу успокоилось, и, когда письмо было написано и запечатано в конверт, сквозь прозрачно-тонкую бумагу конверта я ощутил форму сердца. Оно было теплым, скорее всего – горячим, и долго держать конверт в руках было невозможно. Я положил его на стол.
Сзади на меня смотрели. Я не мог видеть спиной, я только чувствовал – что смотрят, и ощущал, что это за глаза: большие, круглые, выкаченные влажным черным шаром из орбит, с красноватыми воспаленными веками, казалось, они вспухали, росли, клетки, делясь, черными огоньками шевелились в них, и вплотную уже приблизились ко мне – к согнутой моей спине, вздернутым углам плеч… а я не мог оглянуться, я одеревенел, только ощущал их спиной и сам ничего не видел: белое что-то колыхалось перед лицом – до меня долго не доходило, что это дрожит лист бумаги в моей руке.
На меня смотрела пустота.
Лист выпал у меня из руки, прошипел по столу, тронул карандаш, тот качнулся и покатился, задержался на мгновение на крае и звонко тенькнул об пол. Я хотел закричать, но губы мои не шевельнулись. Я выпрямился и обернулся.
Свет настольной лампы раздвинул темноту, она собралась в углах и плотно стояла под потолком. Она плавала под ним, словно дым, и оттого вся комната казалась погруженной в него, и стены сделались неосязаемыми, будто растворились, отступили за свои границы, только угадывались. Комната была огромна, неизмерима и, наверное, гулка, и мне стало страшно в ней.
Всю свою жизнь я положил на то, чтобы добиться этойкомнаты. С отдельным входом, собственной кухней, изолированной от внешнего мира этими толстыми крепкими стенами, толстой крепкой дверью с хитрым глубоким замком. Я устал от коммунальной жизни. Ничего мне не надо было, кроме спокойствия, тишины и одиночества. Полного покоя и устраненности от всех.
Когда я еще только мечтал об этой комнате, я любил представлять себя хозяином ее и то, как буду приходить в нее, и она будет встречать меня вздувающимися шторами над окном, которое некому закрыть, громким тиканьем будильника на столике у кровати, молчанием рассыхающихся половиц, которые начнут скрипеть когда ступишь на них. Я думал о том, как буду приходить в нее – и никто мне не сможет мешать: никто не включит свет, когда я захочу спать, никто не заговорит громко, не обращая внимания на то, устраивает это меня или нет, никто не заведет не вовремя проигрыватель и не приведет своих знакомых.
Никто не станет тревожить меня в ней (я никому не дам адреса), а если даже кто-нибудь и постучит, то можно прикинуться, что тебя нет дома и комната пуста. Почему-то я не помню, как въехал в нее, а иногда мне кажется – это я сам возвел ее стены, сам оштукатурил, сам навесил дверь и врезал замок…