Сын уже был уложен на раздвижной тахте в маленькой комнате, рядом с письменным столом, под книжной полкой с учебниками, по телевизору, по четвертой программе, начался уже фильм, когда Элла спохватилась, что не сходила, как хотела, к председателю кооператива. Она сидела в кресле, вытянув ноги, читала фамилии артистов, занятых в ролях, муж, торопясь успеть до начала действия, ползал на коленях по полу, собирал в коробку разбросанные по всей комнате игрушки. Ладно, завтра схожу, лениво подумала Элла, но потом подумала, что завтра снова может забыть, и послезавтра что-нибудь помешает, а там какой-нибудь случай – и уйдет у нее эта шапка, а председателю кооператива обязательно надо бы.
Она заставила себя подняться, оттолкнув назад мягко зашоркавшее колесиками по паласу кресло, опять слазила на антресоли, достала шапку и завернула ее в "Правду".
– Я через минуту, сейчас, – сказала она мужу.
Председатель кооператива был лысоватый, в очках, сутулый мужчина научного вида, с большим, похожим на грушу носом, толстыми лиловыми губами. Он был уже в пижаме, когда открыл Элле, и без очков, и жена его, промелькнувшая в глубине квартиры, тоже в ночной рубашке, – собирались уже, наверное, ложиться спать.
– А-а… да-да, спасибо, – неловко себя чувствуя перед Эллой в пижаме, сказал председатель, когда она развернула газету и достала шапку. – Я даже не ожидал, вот, право… Мы так давно уже с вами говорили об этом…
– Ой, ну вы меня просто не знаете, – сказала Элла, улыбаясь. – Если я что говорю – это точно. Сейчас, конечно, конец сезона, но зима-то ведь снова будет.
– Да-да, конечно, – сутулясь, покивал председатель. – Что вы, конечно, великое вам спасибо. Вот не думал. Вы извините, что не приглашаю, но мы уже видите…
– Ой, ну что вы! Да и мне некогда. Я вот только занести. – Элла приложила руку к груди.
– А-а… – несколько заикаясь, протянул председатель. – Сколько с меня?
– Чепуха. – Элла махнула рукой и снова приложила ее к груди. – Мы же соседи, сочтемся. У меня была возможность – и я вам достала.
– Нет, нет, подождите, как же так? – растерянно спросил председатель. – Нет, как же? Ну, ну… я не знаю, сколько она… пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?
– Вообще двести двадцать, – сказала Элла и, увидев лицо председателя, еле себя сдержала, чтобы не заулыбаться. – Впрочем, если вы так уж хотите – ну, дайте мне рублей двадцать. Я не буду внакладе.
– Нет-нет, подождите… – забормотал председатель, но Элла оборвала его:
– Ну я же говорю вам – я себя не обманываю.
Председатель сходил в комнату и вынес две десятки. Элла взяла их, свернула и сунула в карман халата.
– Евгений Палыч, – сказала она, – там на восьмом этаже скоро трехкомнатная, я знаю, освобождается, а у нас заявление лежит, на расширение, вы поимейте в виду.
– Да-да, – пробормотал председатель. – Там вообще-то два заявления, ваше и из сорок третьей, но я…
– Мы ведь вперед подавали, – сказала Элла. – Да ведь?
– Н-не знаю, не помню, – снова заикаясь, помотал головой председатель. – Посмотреть надо.
– В крайнем случае, мы и переписать можем, – Элла пожала плечами. – И переписать ведь можно, Евгений Палыч?
– Да, да… то есть я не знаю… я подумаю… да, – сказал председатель.
– Из по-олей у-уно-сится пе-ечаль, из ду-уши ухоодит вон трево-ога… – напевала Элла, спускаясь с одиннадцатого этажа к себе на второй.
Муж открыл двери с опрокинутым лицом.
– Новости тут у нас, – сказал он.
Пока Эллы не было, позвонила мать и сообщила, что она в больнице с гипертоническим кризом, увезли прямо с работы, и только сейчас вот она смогла доползти до телефона.
– Вон что, вон оно что… – зевая и потягиваясь, прошла в комнату Элла. Ее после посещения председателевой квартиры тоже что-то потянуло в сон. – А я-то все думала, куда делась. А оно вон оно что…
Муж, щелкавший замками на входной двери, укоряюще крикнул:
– Тебя вроде и не волнует?
– Ой, ладно, брось. Тоже мне, учитель нашелся. – Элла открыла шкаф и стала доставать постель. – В первый раз у нее, что ли? У нее этих кризов, знаешь, сколько было? Я вон тоже на бюллетене.
– Ты на бюллетене? – входя в комнату, удивился муж.
– Ну! – Элла даже и сама забыла, что она на бюллетене. Сказала – только тут и вспомнила.
А вспомнив о бюллетене, она вспомнила и все утро, эту женщину вспомнила, машиниста на рельсе, милиционера с двумя взятыми им из толпы мужиками…
– А почему ты на бюллетене? Заболела? – Муж остановился посередине комнаты и смотрел на нее.
– Да нет. Не заболела. – Элла заправила постель, села на тахте и стала раздеваться. – Я на работу пошла, стою жду электричку, а тут дура какая-то, моих лет… вылазит из-под платформы…
Целый день она не вспоминала об этом, утром немного, а потом все напрочь забылось; никому и не рассказала о виденном как следует, и теперь вот просилось наружу.
– Это ж надо, а… А машинист что? – Муж сходил, выключил телевизор, выключил верхний свет, зажег кованое бронзовое бра над тахтой и стал раздеваться.
– А машиниста-то так всего и выполоскало. Стоит, держится за платформу, за край, и еле стоит, видно.
– Ну и ну, – сказал муж, качая головой. – А дура ведь, в самом деле.
Он лег рядом с Эллой, натянул одеяло, повернулся к ней и вдруг отстранился.
– Слушай-ка! – сказал он, приподнимаясь над ней на локте. – Забыл совсем. Тут я, как с работы приехал, Генку из двенадцатой встретил, ты у них пятьдесят рублей занимала?
– Занимала, – сказала Элла с закрытыми глазами.
– На что? Что у нас, денег не было?
– Вот именно, – буркнула Элла, – не было.
Муж помолчал, переваривая сказанное, и потом покашлял.
– Ну так отдай, раз занимала, чего не отдаешь? Что говорить о нас будут, думаешь?
– Именно что думаю, ты не думаешь. – Элла лениво разлепила глаза и покрутила пальцем у виска. – Машине нашей, думаешь, не завидуют? Гарнитуру нашему? А я деньги займу – нас и пожалеют.
– Чепуха, – пробормотал муж, ложась. – Полная чепуха.
Элла хмыкнула.
– Именно что чепуха: пошла да заняла – всех трудов. А эта-то, – сказала она, – что под поезд-то… в пальто таком… дорогом, импортном, в магазине и не достанешь, что, спрашивается, заставило…
Муж снова повернулся к ней, пододвинулся и стал трогать ее, водить по ее телу рукой – ласкать. Элле не хотелось ничего, все в ней спало после того, с Эдиком, и она сбросила его руку.
– Я тебе про что рассказываю, а ты с чем?
– Да это что и говорить… это ж надо такое! – сказал он и снова стал водить по ее тайным, самым чувствительным местам и целовать в шею, и она стала уступать мало-помалу, что-то шевельнулось у нее в глубине и стало разгораться, разгораться, она еще рассказывала про нынешнее утро, про то, как милиционер записывал показания, как приехала санитарная машина, но уже все дальше и дальше отплывала от берега, уже плыла, качалась уже на легкой, убаюкивающей, кружащей голову волне и, сдаваясь, вконец уступая, только сказала еще:
– Плохо, видно, жила.
* * *
Сама она жила хорошо.
ДЕСЯТИКЛАССНИЦА
1
Остановка автобуса была напротив Иришиного дома. И когда Наташа по скрипнувшим ступеням сошла на морозно захрустевший под ногами утоптанный снег и посмотрела на окна ее квартиры, по яркому полному свету в обоих окнах, по движущимся теням на занавесках она определила, что квартира сестры полна уже народу.
Дверь ей открыла Света, одна из давних, еще со школы, подруг Ириши, бывшая нынче в черно-смоляном, завитом парике, очень шедшем к ее бледно-розовому, с нежной тонкой кожей лицу.
– Салют, – коротко сказала она Наташе, впуская ее в квартиру, и ушла в комнату, подрагивая бедрами под длинным, до лодыжек, красно-фиолетовым платьем, туго натянутым на спине и с просторными рукавами-буф.
Сама Ириша была на кухне – стояла, прислонившись к косяку заклеенной на зиму балконной двери, курила и разговаривала с Парамоновым, обросшим до глаз густой, кудрявой каштановой бородой. Она была в голубом, послушно обтекавшем ее изящную хорошую фигурку модном сейчас комбинезоне, белом с желто-кофейными кругами батнике под ним и со своей тяжелой из-за длинных густых волос, поднятых на шее наверх, женственной прической в этом мужском почти костюме была, показалось Наташе, еще лишь более женственной и по-женски прелъстительной,
– Ну, так и что же они, эти ваши лазоходы, что они такого поразительного сделали, практически вот? – спрашивала она.
– Не лазоходы, а лазоходцы, во-первых, – поправлял ее Парамонов. – Во-вторых, что мне еще добавить более поразительного, Ирочка? У вас, у женщин, самый преконсервативный склад ума, вас тычешь носом – брито, а вы – стрижено!
Из комнаты доносился перезвяк раскладываемых на столе ножей и вилок, звон рюмок, невидимый Наташе, чертыхался, громыхая своим большим крепким голосом, словно в груди у него ходили по листам толстого железа, Столодаров, открывая бутылку; пробка наконец вылетела из горлышка с тугим звонким чмоком.
– При-ве-ет! – сказала Наташа, раздевшись и входя на кухню.
Они обнялись с сестрой и поцеловались в щеки, Парамонов, картинно склонив голову к плечу, взял Наташину руку, подержал ее мгновение поднятой, а затем поцеловал, общекотав своей мягкой приятной бородой.
– Честь имею! – сказал он, улыбаясь глазами.