– Нет, мне нравится. – Балдесову хотелось говорить громким отрывистым голосом, но не получалось, выходило каким-то тощим, осипшим. – Вот эта, скажем: "Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывных не пере-да-да-вать…" – последнее слово он все-таки, нашел в себе силы, пропел. Действительно нравилась ему эта песня, прямо про него она была; когда слушал ее, бывало, у кого-нибудь в последние эти месяцы – приезжал ночевать, и его развлекали, "развеивали", – слезы стояли в горле, реветь хотелось: "У меня дядя Феликс есть, он хороший, а ты маме жизнь загубил…"
– А мне казалось, Павел Витальевич, что вы… – начала его соседка, – ой, можно я вас буду Пашей?
– Павел Витальевич любит, когда его Пашей! – не давая Балдесову ответить, закричал с другого края стола Жирнов. Балдесов взглянул на него – Жирнов улыбался и, поймав взгляд Балдесова, весело, с лихим заговорщицким видом подмигнул ему. – Правда, позволяется только женщинам.
– Значит, можно, да? – заглядывая Балдесову в глаза, утвердительно спросила прелестная каштановая головка.
– По-жалуйста… да, – сказал Балдесов.
– Так я хотела спросить, Паша, – улыбаясь, лучась чудесными, глубокими своими глазами, сказала его соседка, – а мне казалось, что вы друзья. На пластинке вы именно так пишете о нем – как о друге.
– Какой пластинке?
– Ну вот, которая вышла. С вашим текстом о творчестве Окуджавы. – Она двинулась на стуле, меняя положение, чуть-чуть приподняла, взявшись двумя пальцами, платье на колене, и загорелый ее живот, пройдясь в вырезе нежными складками, будто резанул Балдесова по глазам.
– А-а, эта… – запинаясь, выговорил он. Не слышал он ни о какой пластинке. – Так вы знаете, знаете ли… это ведь для чтения… для публики… тут свои законы… тут по-другому нельзя.
Актриса вытянула руку над столом, выставив торчком слабый, гнущийся белый палец.
– Вот! Согласна с вами, Паша. Свои законы! У искусства. Точно! Вот ведь на эстраде, когда вы читаете свои стихи, вы совсем другой. Я даже не ожидала. Нет, ей-богу! – закричала она, будто ей возразили. – Просто разительный контраст! Эстрада требует – и вы на эстраде такой броский, резкий, темпераментный. А в жизни… Просто не похожи на себя.
– Павел Витальевич, – поглаживая ус и сидя очень прямо, сказал Синицын,– когда смотрит потом себя по телевизору, так и говорит: это не я! Никогда бы не узнал себя, если бы не знал, что это я.
Все засмеялись – заколебались, запрыгали язычки пламени на свечах, запрыгали, заизвивались тени на стенах, – и Балдесов тоже смеялся, то потирая худой треугольный свой подбородок, то углаживая набок валившуюся на лоб челку, и думал, что нужно побольше выпить, выпитое сделает его поразвязней, посмелее, а то сидит… от него ждут… и эта соседка… нет, нужно выпить, обязательно.
– А что это мы не пьем? – сказал он, когда смех стал замолкать. – Давайте пить. Наливайте. Кто произнесет тост?
Соседка его отодвинулась на стуле, полуповернулась к нему, снова обжегши его голизной своего живота со слабо-беззащитным углублением пупка, подняла рюмку, посмотрела сквозь нее на Балдесова и сказала:
– За вас, Паша. Вы у нас здесь самый почтенный гость, знаменитый гость, нам очень, очень приятно, и я предлагаю выпить за вас, за ваше творчество.
– Прекрасно! – грузным мотыльком вспорхнула над пламенем свечей блондинка – она встала и подняла руку с фужером. – Присоединяюсь. За вас, Паша, и за ваше творчество!
– За ваше творчество! – с ртами чуть не до ушей поднялись Синицын с Алехиным, и вслед за ними поднялся весь стол.
– Ну, Паша, смотри, – сказал Жирнов. Балдесов посмотрел на него – Жирнов улыбался весело и довольно. – После такого тоста просто не имеешь права писать не на мировом уровне!
– Да, да, да! – закричала актриса, перегнулась над столом и сильно чокнулась в Балдесовым, выбив у него из рюмки текучую раковинку вина, громко всхлюпнувшую о стол. – А то иногда, извините, встречаются!
Кто-то – Балдесов не видел кто, кажется, Усачев – плеснул ему в рюмку до самого верха, перелил, и вино, капая, потекло у него по пальцам.
"О-ох, как пе-ервая война, да не моя вина-а…", – прорезался из другой комнаты магнитофон.
Портвейн оказался каким-то крепким и горьким, как водка. Балдесов закашлялся, покраснел, и по спине его, над лопатками, возле шеи, сильно и твердо похлопала маленькая узкая ладонь.
– Легче? – спросила возле самого его уха каштановая головка, и яркие карие, лучистые ее глаза были совсем рядом.
Портвейн еще стоял в горле колом. Балдесов потряс утвердительно головой и сел.
Потом он выпил еще одну, и еще одну, и его развезло. Пил он редко и не умел пить, почти всегда от этого напивался, но сейчас он выпил не так уж много и сквозь туман в голове удивился сам себе, как скоро захмелел. Но тут же и забыл об этом, забыл, для чего, собственно, хотел выпить побольше, подставляп и подставпял рюмку под чокающее о ее край горлышко бутылки, не смотрел уже, что наливают, выпивал залпом, не дожидаясь никаких тостов, и все больше наливался чугунной мрачной тяжестью, как всегда с ним бывало в опьянении, сделался фиолетово-багров, шея задеревенела, и голова теперь поворачивалась только вместе с туловищем.
– Ма-ари… рия… – ворочался он на стуле, переспросив наконец имя соседки, – вы… ан-нгел… крас-сивая женщина… знаете?.. Я в-вас люблю.. Ма-ри… рия… дайте я в-вас поцелу-ую…
Каштановая головка смеялась в тумане, отстраняясь, дрожа тонким длинным языком, кругло отражавшим у нежного перешейка уздечки в сахарном комочке слюны трепещущий огонь свечей, он наклонился тогда поцеловать мягко и безгрешно колышущийся от смеха ангельский овал ее живота – бесплотная туманная тень ее вскочила, с грохотом опрокинув стул, где-то далеко, за пределами тумана, тоже смеялись, потом Балдесов почувствовал у себя на плече чью-то руку.
– Паш! – сказал голос Жирнова. – Ну, не у всех же на виду. Нельзя так.
– Д-да, да… – согласился Балдесов. выпрямляясь. – Т-ты прав. А… а где она?
– Кто?
– Маш-ша…
– Здесь.
Балдесов посмотрел – она сидела рядом, улыбалась, глядя на него, и наливала ему в рюмку водки.
– Паша! – донеслосъ до него откуда-то, он посилился и признал по голосу маленькую, некрасивую, с большим блеклым ртом – актрису. – Паша, почитайте!
– Пор-рядок! – сказал Балдесов Жирнову, отталкивая его. – Все! Что п-почитать? – спросил он, пялясь в сумеречный, весь в бликах от пламени свечей туман, в котором плавали какие-то светлые пятна, бывшие, должно быть, лицами. – М-мне почитать?. .
– Вам, Паша, вам! – хором сказало несколько и мужских и женских голосов, и Мария рядом, услышал Балдесов, тоже попросила.
– Хор-рощ… шо, – сказал он, и в пьяном его сознании с мучительной тяжеловесностью стали всплывать какие-то обрывки фраз, обломки строф этого поэта, которым он сейчас был и которым себя уже чувствовал, – никогда он его, в общем, не знал, держал, правда, в руках книжки – это конечно, читал в журналах… а-а, вот: это словно про него, Балдесова, было, и он выучил, не хотел, а выучил, само запомнилось. – Т-ти-ихо! – закричал Балдесов, ударил по столу ладонью, зашибся и, морщась, стал баюкать ее другой рукой. – Читаю, слушайте!
Он дочитал, умолк и услышал аплодисменты.
– Еще, Паша, еще! – кричали отовсюду, со всех сторон – все кричали. – Паша, еще давай!
Балдесов подставил рюмку, ему налили, он выпил ее одним махом и долго сидел откинувшись на стуле, опершись о стол вытянутыми руками.
– "Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный решал все тот же я – мучительный вопрос, – начал он читать без всякого вступления, – когда в мой кабинет, огромный и туманный, вошел тот джентльмен. За ним – лохматый пес… Пора смириться, сёр…", – прочитал он последнюю строку, посмотрел вокруг, ясно и отчетливо вдруг увидел смеющееся лицо блондинки и сказал ей: – Мое любимое стихотворение.
– Ваше? – спросила блондинка.
– Мое.
– В смысле, вы написали? – спросила рядом Мария.
– Я, кто же еще, – сказал Балдесов. Встал зачем-то, пошел вдоль стола, запнулся о ножку стула – его поддержали, вскочив, он вгляделся – увидел, что это Синицын, обнял его, привлек к себе и прошептал в ухо, обжигаясь собственным дыханием: – Ни хрена классику не знают. Ну и ну! Ну и н-ну!.. Р-роман… Ро-ом-ка… е-если б ты з-знал… Э-эх!..
Близко уже, где-то в горле, стояли слезы, перехватывали его, и Балдесов не понимал, откуда они, ему мучительно хорошо было и хотелось говорить.
– Давай еще, Паша, еще! Давай! – громко попросил его мужской голос, кто это был – Балдесов уже не смог понять.
– Н-не… – сказал он. – Я вам лучше расскажу свою жизнь. Эта т-такая… М-маша… вы где? – повернулся он в сторону соседки. – Зд-де-есь… В-вы ангел… У вас живот н-нежный… Вы добрая, я вам расскажу… Это т-такое, т-такое по-овествование… такое д-душераздирающее…
5
Грудь была ополосована тугим железным кольцом, голову разламывало, во рту стоял рвотный запах. Балдесов спустил ноги на пол – он спал на голой, ничем не застеленной раскладушке, во всей одежде – джинсах и тенниске, только без туфель – в порванных у больших пальцев черных носках. Раскладушка стояла в большой комнате редакционного флигеля, под окном, занялся уже, видимо, день – было светло, окно открыто, и в него доносился дальний, слабый шум улицы. Как он здесь очутился, когда – ничего Балдесов не помнил. "А, че-ерт!.. – пробормотал он вполголоса, зажав голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону. – А, че-ерт, черт, черт!.." – и вдруг услышал, что в соседней комнате, за полупритворенной дверью, с придыханиями и хрипотцой, со сдерживаемым смехом говорит женский голос.