Отмахнула прядь темных волос, открыв прямой, высокий лоб, сразу от этого словно бы повзрослев. Боком, боком пошла, потом почти побежала по улице. Тимофей успел разглядеть, что глаза у нее угольно-черные и наполнены не то страхом, не то болью и глубокой тоской.
Уж не Людмила ли это? Ну конечно, Людмила!
Он вздумал окликнуть ее, остановить, но девушка была уже далеко.
11
В избе их встретили тоже со страхом: уж очень нежданны-негаданны оказались гости. С чего военным, в блестящих ремнях, без сельского начальства в крестьянский дом заходить? На милицию не похожи. Может, это как раз и есть чека, про которую всяко рассказывают?
Молодые Голощековы разом поднялись из-за стола, Трифон с Еленой толкнулись в углы. Только старики - дед Евдоким и бабушка Неонила - остались сидеть на своих местах.
Поздоровались, как полагается той и другой стороне. Сворень сразу приступил к делу.
- Вот что, хозяева дорогие! Девочка раненая у вас оставалась. Жива она?
Камень с плеч! Все свободно задвигались. Дед Евдоким просветленно всплеснул руками.
- Ну, робята, и напужали вы нас! Теперь опознал я тебя, малый, как есть опознал! Вот время-то как шастает! Сколько годов минуло? А девчонка выходилась, как же, выходилась, девицей стала. Невестой. Живая, здоровая. Да ты что же, Варвара, сади гостей за стол, потчуй!
И Варвара засуетилась, загремела посудой.
- Сюда вот, сюда пожалуйте, - показывала она. - Вы, стало быть, за ней? Вот слава те господи! В саму пору. Берите, берите с плеч наших заботу. Выходили вам, сберегли. Да пейте, пейте чай, покушайте калачи, ватрушки, пожалуйста!
Она подсовывала Тимофею и Свореню лучшее, что стояло на столе. Мигом спустилась в погреб и принесла оттуда еще сметану, творог, крупную голубицу, ягоду к ягоде. Заволновались и старики: вот ведь как - забирают "белячку". Привыкли к ней все-таки…
Тимофей встревоженно взглянул на Свореня. Но Свореня не так-то легко было смутить.
- Нет, дорогие хозяева, вы что-то поднапутали, - сказал он, вставая из-за стола и одергивая гимнастерку. - Мы зашли только узнать: жива ли, здорова.
- Так вы чего же это? Шутки над нами шутить? - Лицо у Варвары враз потемнело, а шея покрылась красными пятнами. Она подергала воротник кофты, задохнулась в свистящем вскрике: - Шу-утки!
Тотчас вступился и Семен, зарокотал глухим баском:
- То ись как? Тут и я тогда рядом был. Слышал весь ваш уговор, точный. А как? Како получается ваше слово? Дал - держи.
- Не понимаю… - начал Сворень.
Все смотрели на него. Он старший. И годами. И знак наградной у него на груди.
- Чего не понимать-то, - заторопилась Варвара. - Забирайте, по слову своему, да и вся недолга. Соберем ей в дорогу что полагается.
- В тот раз раненая она была - дело другое. Не щенок все же, отлежаться надобно. Отлежалась, выходилась, в самостоятельность вступила, как же полных шешнадцать лет, - проговорил дед Евдоким, поглаживая бороду и метнув строгий взгляд в сторону Варвары. - Мы это все как есть понимаем. А теперь сдаем девицу по всей чести, по уговору.
- Так мы же, деда, едем сейчас в Москву, по государственному делу! сказал Сворень, вдруг припомнивший во всех подробностях, как они сговаривались с дедом Евдокимом, били друг друга по рукам. - Куда сейчас она с нами?
Ему хотелось весь разговор обратить в шутку.
- Стало быть, вам - куды? А нам? Зачем нам "белячку-то" дольше держать? - опять закричала Варвара.
- Ну, а если бы мы сейчас не зашли с Тимофеем, просто мимо проехали бы, тогда как? - уже сердясь, спросил Сворень.
Вот накатилась негаданная беда, в самом деле!
- У всякого своя совесть, - степенно разъяснил дед Евдоким. - А уговор честный был. Словами своими зачем же зря кидаться? Варвара чисту правду говорит: девица девицей, а "белячка" вовсе нам ни к чему. В кулаки ишшо нас из-за нее произведут… Дело ваше, хозяйское. А по совести, так увозите.
Тимофея тоже стал одолевать гнев. Как безжалостно эти люди говорят о Людмиле! С какой злостью, даже ненавистью. Недаром она при встрече у ворот показалась ему испуганной, загнанной. Черная тоска стояла у нее в глазах. Он поднялся, отодвинув недопитую чашку молока. Сказал осуждающе, резко:
- Эх, вы! О человеке ведь - и так говорите!
Но Варваре слова Тимофея - точно в стену горсть гороха.
- Как человека ее при своей семье и держали! - запальчиво выкрикнула она. - Была бы не человеком, овцой на передержке, не взял хозяин в срок давно бы зарезали!
И грязно выругалась.
- О господи, Варвара, чо это ты? - вздохнула бабушка Неонила. - Каки берутся слова у тебя: уши вянут!
Сразу всем стало неловко, разговор угас. Стыдливо переглянулись все время молчавшие в этом споре Трифон с Еленой. Тихонько потянулись к выходу.
Дед Евдоким, взглядом уставившись в пол, утюжил длинную седую бороду.
- В обшшем, хомут нам на шею накинутый крепко, - сказал он вполголоса после долгого молчания, словно итог подвел. И повернулся к Свореню. - Вот ты говоришь, что время не поспело, а может, ежели не сейчас, в пути, говоришь, вы по государственному делу, так после - на обратной дороге - заберете девицу? Когда? Власть же вы! Нам-то на что она? Варвара чисту правду сказала - словами только погаными.
- Из-за нее мы теперь исплататорами выходим, - мрачно добавил Семен. Как раз об этом до приходу вашего на все лады судили-рядили. Куда ни кинь все клин! Семье крестьянской, середняцкой, трудовой за офицерску дочь с какой же стати в исплататоры?
Тимофея все еще пробирала дрожь: так оскорбить человека! Он приготовился ответить резко и зло, но Сворень остановил его, отвел рукой: "Не мешай, я сам!"
Свореню очень понравилось, что дед Евдоким обратился к нему уважительно, как к старшему, и все остальные тоже видели в нем старшего.
- Так, хорошо, значит, - забрать? - начал он медленно, щурясь в самодовольной усмешке и явно готовя какой-то замысловатый ход. - Завернуть в одеяльце…
- А чего? Таку-то, как есть, самый раз увезти - не пеленочна!
Варвара все еще кипела досадой. Но дед Евдоким предупреждающе, грозно закашлялся. И разговор по второму кругу начался чуть поспокойнее. Бабушка Неонила затеплила светильничек - керосиновую лампу без стекла.
Тимофей вышел во двор, оставив Свореня одного продолжать тягостный спор. Володе, видно, это нравилось. И пусть. Он лучше сумеет договориться. Тимофей чувствовал, что сам-то он хладнокровно не смог бы вести беседу с Голощековыми. О человеке отзываться так: "хомут на шее", "овца на передержке" и самые, самые грязные слова! В чем провинилась перед ними Людмила? За что к ней такое гадливое презрение? Сверх того, что она офицерская дочь, другой вины за ней нет. А разве в этом она виновата?
Было сумеречно, улица на выезде из села лежала пустынная и тихая. Тимофей огляделся. Двор добротный, из толстого заплотника. Слышно было, как в нем сыто похрапывали кони. Рядом белел заново перекрытый широкий навес, натуго забитый разной хозяйственной утварью. Ничего, подходяще живут люди. Не то что они с матерью на Кирее. И все равно двери их дома были открыты для каждого. Мать никогда не жаловалась на горькую судьбу, на трудности. Ее томила другая тоска: забыть не могла счастливых дней молодости с Павлом, отцом Тимофея. Как не забыть, наверно, никогда и Тимофею дней своего детства, проведенных вместе с матерью. Да и кто их может забыть, свои самые светлые дни?
Низко в небе, как раз над выездом из села, грузно круглилась желтая восходящая луна. И земля там, словно бы от ее тяжести, прогнулась узким, длинным ложком, по которому, будь это снежной зимой, можно бы легко покатиться на лыжах в самые дальние дали.
Тимофей не заметил, как, не сводя взгляда с луны, он побрел сперва вдоль улицы, потом, за поскотиной, по дороге, потом оказался уже и на открытом, росном лугу, в конце которого, под той же грузной луной, чернели невысокие тальники и тихо позванивала речка Одарга.
Задумавшись, он не сразу даже сообразил, что вышел на берег реки. Тут повсюду между кустами ивняка и черемухи были пробиты узкие тропы, по ним на водопой пастухи пригоняли скот.
Слегка поскрипывали хромовые сапоги, подарок Васенина. Тимофей ступал осторожно, боясь напороться голенищами на острый сучок.
Во Владивостоке и окрест него жесткий, сыпучий щебень. Оголенные сопки летом пышут тягостным зноем. Низенький дубнячок и орешник почти совсем не дает тени, земля там не пахнет так пьяно и нежно. А на Кирее было и еще лучше, чем здесь. Там все было свежее, непритоптаннее.
И Уда во сто раз светлее Одарги. Она не перекатывается лениво через камни, как эта, она пробивается через них - упрямо, сильно и весело! Эх! Был бы, как прежде, родной дом у него на Кирее! Конец, не поехал бы дальше, в Москву! Вот так, потихоньку, побрел бы и побрел этими ночными, влажными тропами туда, к себе, насовсем…
Вдруг ему показалось среди удивительной тишины: кто-то плачет. Тимофей остановился, прислушался. Плачет. Сдержанно, редко и трудно, как, бывало, плакала мать в годовщину смерти отца, уткнувшись лицом в подушку. Тимофей знал: в эти часы к ней лучше не подходить.
И ему представилась кудлатая девчонка с угольно-черными, тоскливыми глазами. Она тогда от двора Голощековых побежала как раз в эту сторону.
Тимофей торопливо нырнул под один, другой куст черемухи, пряно пахнущей горечью.
- Люда!.. - позвал вполголоса. - Люда! Ты слышишь?
Она лежала ничком на крохотной полянке, концом одним примыкавшей к обрывистому берегу Одарги. Неясный свет луны едва проникал сквозь плотные заросли, решетчатые тени падали на плечи Людмилы.