Сладкие пироги на Севере - такое же народное творчество, как резные наличники на окнах, петухи и коньки на крышах, фигурные расписные прясницы и кустарные ткацкие станы, как колокольчики "дар Валдая" под дугой и бубенчики (воркунцы, ширкунцы) на ошейниках у лошадей.
Каждая семья, приглашенная в гости, на свадьбу, идет со своим сладким пирогом. Большачиха, она же стряпуха, несет пирог в широкой круглой лубяной "хлебнице" либо на "веке" - крышке от хлебницы, и прикрыт пирог красной вырывной салфеткой с кисточками. Кроме этого главного гостинца, в корзине или в хлебнице могут быть и простые белые пироги, колобаны.
- Горько! - все чаще раздается то в одном углу избы, то в другом, и жених с невестой встают и троекратно неумело целуются. Петр Петрович при этом сгибается, а Галя плотно сжимает губы и от смущения закрывает глаза.
- Горько! - требовательно кричат снова.
Счастливая Галя отпивает несколько глотков из общего стакана и передает остаток пива жениху. Тот, не разгибаясь, опрокидывает стакан в рот и шутит:
- Если б знал, не женился бы, даже выпить как следует не дают.
Сваха с тревогой посматривает на него, что он такое еще сделает и не наговорил бы чего-нибудь лишнего.
- Горько!
Любой пир - прежде всего люди. Человеческие характеры легко и свободно раскрываются на пиру. На всяком сельском празднике обязательно пляшут и плачут, спорят и вздорят, смеются и дерутся; одни молчат, другие кричат; молодицы поют, вдовы слезы льют.
Среди мужчин на пиру очень скоро объявляются типично русские правдоискатели, ратующие за справедливость, за счастье для всех. Достается от них и немцам, и американцам, и туркам, но больше всего, пожалуй, достается самим себе, своим соотечественникам. Таким людям не до веселья, не до песен, не до плясок. Они обличают, разоблачают, требуют возмездия, протестуют и все время спрашивают: что делать? как быть? кто виноват? и знают ли о наших бедах наши главные? видят ли они все? В этой неуемности проявляются, должно быть, черты национального характера. Но не дай бог попасться на целый вечер в руки такому самосожженцу: ни пира, ни мира не будет, ничего не увидишь, ничего не услышишь.
Объявляются также и заурядные хвастуны - люди самодовольные, недалекие, кичащиеся своим служебным положением, своим заработком, даже неправедным, не чистым; хвастающие своим домом, домашней утварью, домашним скотом и, наконец, женой и тещей.
В древних русских былинах говорится о том, как добрые молодцы садятся за стол и - "один хвастает родным батюшкой, другой хвастает родной матушкой, умный хвастает золотой казной, глупый хвастает молодой женой". Современные хвастуны скромнее. Весь первый вечер ходил от стола к столу пожилой колхозник и, не переставая сам удивляться и радоваться, хвалился своими пластмассовыми недавно вставленными зубами. Почокается со всеми, выпьет стакан пива, вынет челюсть, всем покажет ее и опять вставит.
- А теперь смотрите, как я жевать буду. Кости грызть могу - чудо! В нашем районе сделали!
Редко, но встречаются хвастуны и незаурядные, не обыкновенные. Слушать таких - одно удовольствие. Это счастливцы, жизнелюбцы и своего рода художники слова, своеобразные сельские лакировщики действительности.
Хвастаются, например, изобретательностью. В прошлом году, чтобы обеспечить кормом своих коров, колхозники ухитрились выкосить на озерах всю осоку уже после ледостава.
- Никогда бы раньше мужику до такого не додуматься, головы не те были. Ледок тоненький, похрустывает, а ты идешь с косой и в полную силушку поверх льда - вжик, вжик! Вот пишут: на заводах то, се, смекалка, а мы разве без смекалки живем?..
Другие вторят:
- До многого раньше умом не доходили. Вот, скажем, коза. Раньше у нас считали козу поганой животиной, от молока ее с души воротило, хармовали. А коза чем хороша? Ей корму меньше надо. Дашь осинового листу либо коры сосновой - она и сыта. Афиши и газеты жрет - все ей на пользу. В деревнях теперь козы в ход пошли!
- У меня коза Манька восемь литров за сутки дает!
- Ну, знаешь!..
Хвастаются тем, что хлеб растет иной год даже на неудобренных и необработанных землях…
А многие просто сидят молча и пьют, ни о чем не думают, ни о чем не спрашивают - отдыхают. Конечно, кто-то и перепивается. На всякой пирушке хоть один да сваливается под стол либо начинает шуметь, требовать к себе особого внимания, задирается, скандалит.
На разных людей хмель действует по-разному: одним ударяет в голову, другим в ноги, третьим в руки. Одни становятся ласковыми, влюбчивыми, со всеми готовы перецеловаться, другие - злобными.
Слез и жалоб больше всего среди женщин. Неудачно вышедшие замуж плачут на любом пиру, и так всю жизнь. Старые матери плачут о потерянных детях, о непутевых дочерях, сходившихся с мужиками не по-людски, без закона и теперь мающихся из-за этой уступчивости; вдовы - об убитых на войне мужьях ("даже похоронной не было!").
А встречаются вдовы и довольные своей судьбой: озорные, разбитные, первые певицы и плясуньи. Замужем они были, как на каторге: "Ни одного доброго слова, только зуботычины да: "Пошла ты на три буквы", - а сейчас освободились, расправились и в колхозе всем равны, и дома сами себе хозяйки, они и погулять и поозоровать не прочь.
Сразу напился и пошел кренделя вертеть дядя жениха. Он еще до женитьбы судился дважды за хулиганство. Жена его, Груня, бухгалтер на льнозаводе, настоящая великомученица: то возится с ним, как с малым ребенком, то прячется от него на кухне, на полатях, в сенях - все зависит от настроения загулявшего его величества ("А тверезый-то он - человек как человек!"). В первый же вечер этого дядю родственники вынуждены были связать, а на другой вечер прибегли к более современному и гуманному средству: дали ему в стакане пива лошадиную дозу снотворного.
Груня нашла себе подругу по несчастью, и вот две женщины - у одной владыка спал, у другой, у Тони, смазливенькой, с лисьим тонким личиком, ненасытный женолюб, увивался около дородных вдовиц, - сидели две женщины на кухне, в уголке, целый вечер вдвоем и одна перед другой изливали свои души.
- Мой тоже побывал в милиции, - рассказывала Тоня. - Взяли с него подписку, что больше фулиганить не будет, он расписался - и все. Я говорю им: "Он же меня убить грозится, ребятишки ведь без матери останутся. Свою избу однажды поджигать стал". А они говорят: "Вот когда допустит чего-нибудь этакое, тогда мы и заберем его и приструним!"
- Твоего только в милицию возили, а мой уже в тюрьме сидел не раз, - завидовала подружке Груня.
- Думаешь, мой не сидел? - машет рукой Тоня. - Только я об этом не рассказываю. Сидел и принудиловку отбывал. Первый раз сидел, когда еще холостой был. Подрались, и он на пару со своим отцом человека убил. Обоих по амнистии освободили. Другой раз, уже при мне, был десятником стройконторы, работал на ремонте дороги, сговорился с кем-то и украл камни: камни эти никто для дороги не собирал, никто в глаза их не видывал, а он выписал наряд на них, будто собраны, и деньги пропили. Дали ему за эти камни два года. Просидел только один год и два месяца. Вернулся, поставили его завхозом на льнозаводе, второй раз завхозом. Чего только не тащили тогда с завода, чтобы пропить! Водка все смывала с рук.
- Вот-вот, все водка, - вставляет свое слово Груня. - И мой такой же!
Тоня продолжает:
- Поехал мой в командировку, в Карныш, и там, опять с кем-то в сговоре, украл чужое сено: продали его в стогах, пропили. Дали принудиловки шесть месяцев. Работал пожарником, работал на пилораме - весь лес в его руках. Лес воровал. И все для водки, все для зеленого змия. Хоть бы домой нес, так уж ладно бы… А то приходит домой пьяный. "Клади, говорит, голову на плаху!" - "Не положу, говорю, ребятишек жалко, что с ними с тремя будешь делать?" "Полезай, говорит, в петлю сама, чтобы на меня подозренья не было!" - "Не полезу", - говорю. - "Тогда лезь в подполье и не показывайся мне на глаза весь день". - "В подполье, говорю, полезу". Запрет он меня в подполье к держит там, сидит надо мной. А ребятишки ревут, дрожат, боятся его. Надоест ему этот рев, он и откроет подполье: "Вылезай, говорит, утешай их, корми!" А сам опять уйдет к дружкам да к приятелям водку пить. Кабы не водка, может, мы и по-людски бы жили. Тверезый он у меня тоже ничего, обходительный: человек как человек. Шибко много водки стали пить после войны.
Груня слушала, сочувствовала, но казалось ей, что у Тони положение все-таки лучше, чем у нее.
- У тебя, может, хоть дерется не так грозно, все-таки ведь безрукий, ударить сильно, поди, не может… Мой-то - зверь настоящий, кулаки у него железные. Стукнет по столу, так от косточек ямочки на досках остаются.
- Ой, что ты! - обижается Тоня. - Безрукий, а хуже троерукого. Силищи у него, у окаянного, как у дракона. Если не помогут, все равно повешусь либо сам топором меня зарубит. Он ничего не боится. "Я, говорит, всю войну прошел!" Недавно у нас баба удавилась, тоже из-за мужика, из-за пьянства. И мне со своим не совладать, он и вправду всю войну прошел, руку свою отдал, все ходы и выходы знает. Что я для него?..
Сидят две свободные, раскрепощенные, чуть подвыпившие женщины на кухоньке, укрывшись от общего шума и песен, и разговаривают, и плачут, и тоже шумят иногда, и уж не поймешь: жалуются они на своих мужей друг другу или хвалятся ими - до того оба они сильные да бесстрашные.