3
Днем позже капитан Боканов шел тихими коридорами училища рядом с командиром первой роты подполковником Русановым и бритоголовым, слегка сутулящимся начальником учебного отдела полковником Ломжиным и, сердясь на себя, думал: "Ну чего трусишь? Такие же мальчишки, какие были у тебя несколько лет назад, только на этих - форма".
Был вечерний час, названный в расписаниях училища "самоподготовкой", - час приготовления домашних уроков.
При входе офицеров в класс кряжистый, широкогрудый суворовец, сидевший на первой парте, крикнул ломающимся баском, словно что-то неожиданно нашел:
- Встать! Смир-рно! - Отбивая шаг, он остановился недалеко от начальника учебного отдела и расправил плечи. - Товарищ полковник, первое отделение первой роты в количестве двадцати пяти человек на самоподготовке. Отсутствующих нет. Старший суворовец Лыков Василий.
- Здравствуйте, товарищи суворовцы! - поздоровался полковник Ломжин.
- Здравия желаем, товарищ полковник! - отрывисто и громко раздалось в ответ, и рьяность этого ответа неприятно удивила Боканова. Снова шевельнулась мысль о муштре, о "солдатиках".
Потом, когда Боканов глубже вошел во внутренний мир училища и суворовцев, он убедился в необоснованности своих опасений. Он узнал, что ребятам доставляет удовольствие браво и оглушительно отвечать на приветствие, что привычкой становятся требования строя и команд и что все это легко и охотно перенимается суворовцами у офицеров. Жизнь училища с вечерними поверками, часовым у знамени, маршем под оркестр, с бесчисленным множеством других чисто военных особенностей становилась их жизнью. А бравость ответа, прямой взгляд, белоснежный подворотничок и красивая походка украшали, по их справедливому мнению, человека.
- Садитесь, - разрешил полковник. - У вас будет новый офицер-воспитатель, гвардии капитан Боканов Сергей Павлович. Прошу любить и жаловать! - и, доброжелательно кивнув головой капитану, он вышел вместе с командиром роты.
Боканов остался с отделением. Он внимательно оглядел всех, словно одним взглядом хотел вобрать их в себя, сразу узнать и запомнить. Ребята показались ему на первый взгляд совершенно одинаковыми: в одинаковых суконных черных гимнастерках, с одинаково блестящими пуговицами. У всех одинаково стриженные под машинку головы, одинаково задорные лица, - здоровые, чистые, розовые, будто суворовцы только что приняли горячий душ.
Они сидели по двое, положив руки на крышки парт, всем видом показывая благопристойность. Но мальчишеские настороженные глаза отметили мгновенно все: "Погоны зеленые, фронтовые, - это хорошо… Краешек гвардейского значка облупился, - сразу видно, давно получил… На выцветшей гимнастерке темные круги - следы от орденов… трех. А на планке колодок меньше, видно, не успел еще достать… Первая колодка алая с белой полоской посередине - это ясно какая, а вторая - сиреневая с одной красной полоской посередине - не Александра ли Невского? Лицо серьезное, неулыбчивое - видно, строгий, но не "вредный". Ну, посмотрим, посмотрим…"
Молчание и взаимное разглядывание длилось, пожалуй, слишком долго. Боканов решительно шагнул к первой парте и негромким, твердым голосом сказал:
- Думаю, жить мы будем дружно. Не сомневаюсь, что наше отделение станет ведущим в училище и по учебе, и по дисциплине. Чтобы с первых шагов не возникало недоразумений, хочу напомнить вам: честность, исполнительность, дружба - вот законы нашей жизни. Мы должны свято оберегать традиции Советской Армии с ее дисциплиной и закаленностью.
В словах нового воспитателя все почувствовали силу и уверенность и про себя решили, что его требования, кажется, придется выполнять.
- Когда через три года, - продолжал Боканов, - в актовом зале генерал вручит вам аттестат зрелости, а имена лучших будут занесены на Доску почета, мы снова соберемся, на прощанье, в этом классе и скажем: мы дружно жили и неплохо работали! Советский народ возлагает на вас большие надежды. Вам доверит он защищать нашу великую державу!
В классе стояла такая тишина, что было слышно, как в стекла окон бились ледяные крупинки.
- Я думаю, мы поработаем как следует? - спросил капитан. Он впервые улыбнулся открытой, доброй улыбкой, и ребята решили, что, нет, он не "заядлый". Так называли они несимпатичных и придирчивых. Над задней партой поднялась рука.
- Пожалуйста, - разрешил капитан.
- Суворовец Пашков Геннадий! - встал подросток с такими синими глазами, что, казалось, синева их, перелившись за края век, чуть заметно проступила на коже, словно тень от густых ресниц. - Товарищ гвардии капитан, а орден Красного Знамени вы за что получили?
Боканов не ждал такого вопроса и ответил не сразу.
- За бой у Днепра… Еще в сорок первом году, - медленно начал он. - Тяжелый был бой. Наш пехотный полк отбивал танковые атаки… одну за другой. Когда, казалось, выхода нет, остается только дороже отдать жизнь, из-за рощицы появились машины лейтенанта Чумака, моего друга… До армии он был шахтером. Чумак привел свои танки на выручку. Вдруг головная машина командира наткнулась на что-то… встала на полном ходу на дыбы… окуталась дымом и пламенем, накренилась набок. Из люка выпрыгнул Володя… лейтенант Чумак. Лицо в крови, светлые волосы почернели. Он подхватил винтовку у падающего бойца и бросился вперед. Рядом с ним разорвалась мина. Чумак упал, потом с трудом приподнялся на одно колено, шатаясь, встал во весь рост и закричал: "За мной! За Родину!", и, пробежав еще немного, снова упал…
Боканов помолчал, переживая бой, на минуту забыв о том, где он. Коротко закончил:
- После боя мы похоронили лейтенанта в рощице…
И опять Боканова поразила тишина в классе.
- В том бою вы орден получили? - тихо спросил кто-то.
- Да. Мы били фашистские танки прямой наводкой.
4
Квартиру Боканов нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному до приезда семьи не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, жившего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом доме.
На следующий день Боканов проснулся рано. Распахнул ставни, открыл форточку - и морозный воздух ворвался в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.
Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш, как гребни застывших волн.
Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза.
И все это - солнечные блики в стеклах домов, серебристые переливы снега, негромкие звуки мирного провинциального утра - показалось Боканову чем-то неправдоподобным, когда он вспомнил, что война продолжает идти своей суровой дорогой. Он представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатенького ординарца Костю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шаблина и с грустью подумал: "Как они там? Жаль, что без меня заканчивают войну… Доведется ли встретиться?"
Издалека, со стороны училища, донесся призывный звук трубы.
ГЛАВА II
1
Как не хочется ранним зимним утром сбрасывать теплое одеяло и, окунаясь в охлажденный за ночь воздух спальни, спрыгивать с постели.
А труба неумолимо настаивает:
- Подъе-ем! Подъе-ем!
Илюша плотнее натягивает на голову одеяло. Свернуться бы калачиком, не слышать противного голоса старшины, скрипуче повторяющего вместе с трубой:
- Подъе-ем!
Ну, хотя бы дал до десяти просчитать, хотя бы не заметил под одеялом и прошел мимо!..
- Подъе-ем!
Одиннадцатилетний Илюша Кошелев легко привык к режиму училища. Ему нравилось повторять приказания офицеров, громко отдавать рапорт в дни дежурств, прощаясь с учителем, весело скандировать:
- Сча-стливого пути, товарищ преподаватель!
Но сразу вскакивать утром по зову трубы и бежать на зарядку было самым тяжелым испытанием. Когда голос старшины раздался прямо над головой, Илюша жестом отчаяния отбросил одеяло и сел на койке, протирая глаза.
Маленький, круглолицый, с оттопыренными ушами (мамы такие уши называют "лопушками"), он очень походил на степного тушканчика, вынырнувшего на зорьке из норы.
- Суворовец Кошелев, - строго сказал старшина, - вы задерживаете всю роту.
- Я сейчас! - Илюша виновато заморгал и окончательно проснулся.
Со двора доносились звуки марша, - оркестр торопил выходить на прогулку.
Мороз пощипывал лицо, и дежурный по училищу подполковник Русанов разрешил опустить наушники. На дворе еще темно. Свет электрических фонарей с трудом разгоняет предутреннюю мглу. Оркестр заиграл что-то веселое, и черные фигуры на плацу закружились в беге, высоко подбрасывая колени.
Зарядка стряхнула с Кошелева остаток сонливости. Он вместе с товарищами возвратился в спальню, заправил по-армейски койку и осмотрел ее, отступив немного назад. Видно, что-то ему не понравилось: он заново взбил подушку и осторожно пригладил края одеяла.
В коридорах пахло свежевымытыми полами, сырой глиной затопленных печей и, едва ощутимо, сапожной мазью.
В черных брюках с алыми лампасами, в белой нательной рубашке из тонкой байки, Кошелев пробежал в туалетную комнату - чистить ботинки.
Здесь, в стороне от подставки для чистки ботинок, Павлик Авилкин и Максим Гурыба натирали мелом пуговицы гимнастерок, Максим - прямо на себе, а Павлик, сняв гимнастерку, продевал ее пуговицы в дощечку, в которой была сделана прорезь, формой похожая на ключ. В круглое отверстие Авилкин проталкивал пуговицы, проводил их по тонкому каналу прорези и, собрав вместе, натирал мелом, поплевывая на жестяную щетку. Дощечка предохраняла гимнастерку от мела.
- Здорово, Кошель!
- Трудишься, Авилка?