Борода в воде
– Приготовились! Пошел, Василий Ефремыч. Бороду только не замочи. Так, так! У двери стучи!
Увешанный пробками, Раздольный ищет героиню.
Она в это время уже очнулась и, ужасаясь, видит воду, бьющую сквозь двери в каюту. Сюда должен ворваться Раздольный, чтобы спасти героиню.
Но эта сцена будет снята позже. Потому что вода занята в коридоре и переливать ее в каюту будут только после того, как в коридоре всё кончится. А сейчас Карташева считается уже спасенной, и могучий Раздольный уносит ее на своих голых плечах.
Бороду свою он все‐таки замочил, и в то время, как пожарные перекачивают воду в каюту, Раздольный сушится у юпитера.
Вольтова дуга пылает, и борода дымится. По углам ателье матросы спешно сбрасывают с себя промокшее и отяжелевшее платье.
Прожектора поворачиваются и заливают неумолимым светом каюту. Они тухнут только после сцен в утопающей каюте.
В этот день ателье работало подряд шестнадцать часов.
1925
Неразборчивый клинок
Для постановки картины "Дороти Вернон" американцы соорудили настоящий средневековый английский замок.
Картину засняли, и она пошла гулять по экранам. А замок остался. Разрушать его было жалко. Кроме того, пропадали напрасно аршинные парики, башмаки с пряжками, ленты, банты и прочий исторический шурум-бурум.
В результате – еще одна историческая картина из времен борьбы английского парламента с королем, разыгранная в том же замке: "Клинок Керстенбрука".
Замок, специально приспособленный для картины, был хорош. Сценарий, специально приспособленный к замку, – менее удачен. Получилась картина, светящаяся отраженным светом.
Никакой такой борьбы парламента с королем, конечно, не было.
Просто на экране суетилось множество джентльменов в нарядной сбруе, в париках и кружевах. Все они находились в сложном, но для зрителя очень скучном родстве между собой.
К половине картины некоторых джентльменов поубивали, и экран немного расчистился. Тогда выяснилось, что Керстенбрук – защитник парламента. До этого он смахивал просто на неистового дуэлиста.
Ричарду Бартельмесу, способнейшему актеру, делать было нечего. Сценарий давал работу только клинку. И шпага Бартельмеса работала вовсю.
Режиссер злоупотреблял крупным планом. Но, по правде сказать, смотреть в этом плане такое мужественное и выразительное лицо, как у Бартельмеса, было приятно.
Не убили Бартельмеса-Керстенбрука в этой картине только потому, что он главный герой и без него пришлось бы кончить дело много раньше.
Зато его мучили, избивали и оковывали цепями.
Это становится постоянным амплуа Бартельмеса. Он всегда, кажется, играет мужественного страдальца.
Хороши в картине пейзажи, зеленые луга и поляны "старой Англии". Но всё это – вместе с париками и водевильной "борьбой" – взято напрокат из "Дороти Вернон" и в прокате изрядно попорчено.
Кстати, так и осталось неизвестным, чем же кончилась "борьба парламента с королем". Ибо всякая борьба прекратилась, как только "их уста слились в поцелуе".
Трафарет вступил в свои права.
1925
Компот из Мери
– Нам не надо компота из слив!
Это было сигналом к возмущению приютских детей.
Они плевали в компот, выливали его на пол и танцевали на тарелках. Детей всегда кормили компотом из слив, и он очень им надоел.
Сильнее всех шумела зачинщица детского бунта в картине "Найденыш Джуди" – Мери Пикфорд.
Начальница приюта была чрезвычайно неприятно поражена.
Но мы, зрители, сочувствовали:
– Правильно, Мери! Долой всякий компот!
Мы ведь тоже любим бунты.
Тем хуже было нам на "Двух претендентах". Компот подавался там в каждой из десяти частей картины.
Обычно Пикфорд играет две роли в последовательном порядке.
Вначале – нежную и строптивую замарашку, а под конец картины – девицу, успевшую в антракте между пятой и шестой частью получить прекрасное воспитание в английском вкусе.
Это воспитание почти всегда портило Мери. Она скучнела.
Но человеку естественно расти даже на экране. Зритель вспоминал короткие клетчатые халатики Мери-замарашки, но все же примирялся с длинными платьями Мери-девицы.
В "Двух претендентах" Мери ведет свои роли в несколько необычном порядке, и поэтому в картине оказалось множество заколдованных кадров.
Пикфорд одновременно играет мать и сына.
Делается это, кажется, очень просто. На левую половину ленты снимается мать. Затем она переходит на правую сторону и, соответственно нарядясь, играет сына.
Но подойти к себе самой ближе, чем на аршин, Мери, конечно, не может. И получились завороженные сцены.
Мальчик ретиво бежит целоваться с матерью, но за шаг от нее застывает.
В одной половине кадра нежно разводит руками Меримама, а Мери-мальчик опасливо бродит в отведенной ему части.
Когда же они обнимаются, то кто‐нибудь из двоих стоит спиной к зрителю.
Если спиной мама, значит, мама поддельная. Если спиной сын, то сын этот фальшивый.
Все сцены игры Мери с самой собой призрачны и просто неестественны.
Такое совместительство страшно мешает игре. А как это надоедает, и передать невозможно.
Двухчасовой компот из двух Мери.
Проделана вся эта неумная комбинация для того, чтобы поразить зрителя сходством сына с матерью.
Сходство получилось поразительное. Даже нечеловеческое какое‐то, слегка пугающее.
Логическим следствием всего этого была бы новая картина, где Пикфорд будет играть сразу бабушку, мать и дочку. Надеемся, что это не случится.
Играет же Мери по-прежнему превосходно. Причем Меримальчик во много раз лучше Мери-мадам.
У матери положение драматическое, что вообще Пикфорд удается слабо. Только один раз лицо дамы показало разнообразные, трогающие чувства.
Посланец мерзкого старика – лорда Уэрделя требует сына в Англию. Тяжесть минуты усугубляется еще тем, что на кухне горит жаркое. И дама жалко улыбается, теряя в одно время сына и дешевый обед.
Настоящего мальчика из Пикфорд не вышло. Вышла переодетая девчонка.
Она прекрасно дерется, но мальчики так не дерутся. Для этого у Мери слишком много злости. Прежде чем ударить своего врага, она с минуту прыгает от ненависти. Юные озорники мужского пола так не делают. Они бьют сразу.
Поскольку мнимый мальчик не мешал самому себе (появляясь в образе мамаши) и мог свободно бегать по всему экрану, он сделал все, что полагалось не в меру сентиментальным сценарием.
Смягчал сердце черствого лорда, водил дружбу с немытыми деревенскими детьми (жадные ребята, приглашенные на паштет в замок, съели даже розу, предварительно посыпав ее перцем), вырывал себе зуб веревочкой и в конце концов с помощью своих американских друзей – бакалейщика, торговки яблоками и чистильщика сапог – на радость свободолюбивым американцам сделался прямым наследником лорда.
Монтажер, пользуясь тем, что в начале картины лорд Уэрдель имеет злобный вид, пытался было сделать из него феодального демона и угнетателя землеробов.
Этого, пожалуй, не стоило делать. Старик под благотворным влиянием Мери быстро подобрел, даже плакал иногда, даже играл на губной гармонике.
Вообще, ясно стало, что такой старик мухи не обидит. И надпись, возвещавшая о жестокостях феодала, пропала даром.
1925
Великая плакса
Алина плакала лучше и трогательней всех на земле.
Фирмой она была законтрактована на роль плаксы, с обязательством проливать слезы не мене чем в трех картинах за год.
Глава фирмы говорил, что такого доброкачественного навзрыда он еще не видел.
Даже когда вконец уже исцарапанную и драную ленту вертели в каком‐нибудь замороженном Архангельске, и тогда вид плачущей Алины производил свое обычное действие.
Разница была только в том, что чикагский или парижский зритель взволнованно сморкался в платок, а архангельский, по некультурности и приверженности к старому быту, обходился без платка.
На всех экранах мира мерцали влажные глаза плачущей Алины, к трижды прославленной плаксе валила публика, слава и много денег.
Поэтому удивление было велико, когда Алина забросила свое щемящее душу амплуа.
Причиной была небольшая война, миниатюрная, так говорили, боевая прогулка с целью укрощения каких‐то негритосов.
Или эскимосов.
Точно, в конце концов, никто не знал. Великая держава удовольствовалась тем, что решила победить, а кого – это уже не было так важно.
Как раз в эти бряцающие дни работа на фабрике застопорилась. Великая плакса заболела.
Глава фирмы на взбешенном автомобиле летел к ней через весь город. И, понурясь, мчался назад во весь опор.
– Плачущая Алина четвертый день дохнет от головной боли и играть не может.
Фабрика оцеплена. Операторы ходили, засунув руки в карманы, прекраснейшие солнечные дни пропадали, статисты валялись на конторских диванах и почему‐то требовали сверхурочные.
Деловое сердце главы фирмы разрывалось.
– Через два дня, – говорил глава, – я буду плакать лучше, чем Алина.
Он был из Нью-Йорка и любил сильные выражения.
Но через два дня великая плакса не выздоровела, и для главы фирмы настали подлые времена: он нес убытки.
Между тем будущие покорители негритосов или эскимосов все эти дни грузились в порту.
От резких звуков военной музыки солдаты холодели. Барабанная осыпь наводила на мысль о смерти и раздраженных, без всякой охоты покоряющихся негритосов.