Семенов даже приостановился, охваченный раздражением.
- Не понимаю тебя, Иван Леонтьевич, что ты такое предлагаешь! Ведь места мне нет, чего же мне оставаться?
- Как нет места? - спокойно возразил Лазарев. - Есть места для тебя, и неплохие - иди на производство. Ты ведь имеешь специальность?
- Ну, имею, - нехотя сказал Семенов.
- Какую?
- Перед войной кончил инженерно-экономический.
- Правильно. Экономист. Иди по этой линии. Знаешь, именно об этом я хотел поговорить. Думал - не стоит к нему идти с утра, пусть перемучается, все обдумает, а вечером, когда картина будет ясна, я с ним побеседую. От всей души говорю тебе - иди на производство, поближе к массам, восстанови с ними связь, прислушайся к ним, поверь в них - тогда и возвращайся на руководящую партийную работу.
- Возвращайся!.. - зло сказал Семенов. - Педагогика все у вас - один за другим приходит, поучает меня. Ум есть, а сердца что-то не вижу. Недостатки мои ты ярко расписываешь, а о достоинствах… - Семенов хмуро усмехнулся.
Лазарев взглянул на него внезапно посветлевшими глазами.
- А сейчас не время расписывать твои достоинства. Одно могу сказать: вижу твои достоинства и верю в тебя! Знаю, воспрянешь, еще спасибо скажешь за суровую науку. Не будь этой моей уверенности, разве я бы к тебе пришел?
Семенов молчал, думал о предложении Лазарева, и оно все больше ему не нравилось. Он не любил сидячую работу экономиста и без радости вспоминал о тех немногих месяцах, которые провел в плановом отделе завода. Он с болью подумал о работе, являвшейся, как он это твердо сам знал, его призванием и ныне отторгнутой от него - люди, массы, дела человеческие, души человеческие, вопросы высокой техники, тот же план, что у экономистов, но достигший остроты накала - борьбы за план… Ему захотелось остановиться и громко крикнуть Лазареву и им всем: "Да что вы делаете, товарищи, нет мне жизни без партийной работы!"
- Назначение на производственную должность зависит от Маркова. С Марковым у тебя отношения скверные, - говорил Лазарев. - Ты ему много крови испортил, но это все в прошлом, а такой человек, как он, на мелкую месть не поднимется. Я тебе скажу - Марков великолепно в людях разбирается, умеет подбирать дельных работников, в этом его сила. Может, я поговорю с Марковым?
- Твое дело, - угрюмо сказал Семенов.
Они подошли к дому Лазарева. Лазарев, опираясь на палку, стоял у двери и смотрел на Семенова. На лице у него было видно сочувствие, почти жалость. И когда он заговорил, в голосе его это сочувствие слышалось очень ясно.
- Трудно тебе, Василий Петрович, понимаю… Нужно через эту трудность пройти. Я тебя много раз стегал, наставлял на истинный путь - ты оказался упрямым. Много и нашей вины - поздно мы спохватились, проглядели, как из партийного работника превратился ты в партийного чинушу. Повторяю: не все потеряно, нужно только отнестись к этому испытанию без обиды, без злобы. Ты еще возродишься крупным партийным деятелем. Считай, что заболел ты и сделали тебе операцию - без наркоза, при полном сознании. Боль от операции сильнее, чем сама болезнь, а пройдет нужный срок поправки - здоров!
- Спасибо на добром слове, - проговорил Семенов сумрачно. - Только, боюсь, бывают такие операции, после которых станешь инвалидом на всю жизнь…
Он попрощался с Лазаревым и пошел назад.
7
Было холодно, дул ледяной ветер. Семенов поднял воротник. Он шел медленно - спешить было некуда и незачем. В городском саду он присел на скамью. Замерзшие, потерявшие листву деревья шумели над ним тонким, металлическим шумом. Он думал - новые угрюмые, беспощадные мысли рождались у него. Он вспоминал свою жизнь в Рудном, и в свете этих новых, правдивых и горьких мыслей она сама казалась ему новой и незнакомой, словно это была жизнь какого-то другого, неизвестного ему человека, и ее показали ему всю сразу, со всеми ее извилинами, и неожиданностями, и естественным концом. В саду было темно, прохожие не появлялись - он один сидел на скамье. Он сказал самому себе: "Вспомни, каким ты пришел в Рудный? Ты был тогда молодой, веселый, нетерпеливый, смотрел на все жадно распахнутыми глазами, ты весь бурлил от кипевших в тебе мыслей и чувств, готов был немедленно ринуться на любое дело, требовавшее движения, траты сил. Да! Таким ты, Василий, приехал в Рудный. А теперь? Обрюзгший, хмурый, неподвижный, глядишь исподлобья, цедишь сквозь зубы каменные, грузные, как и ты сам, слова: "Так. Ну-ну. Давай. Все. Все, говорю!" И между этими двумя такими схожими и такими разными людьми нет зримых связей, нитей, нет мостика…"
- Правильно, все правильно! - устало сказал Семенов вслух. - А крепко тебя, друг, скрутило твое показное величие - просто не человек, а руководящая инстанция.
"Но как, когда, почему все это произошло со мной? - спросил он себя в отчаянии. - Вижу, все вижу сейчас, но почему это случилось? Как я этого не заметил?"
Он думал, нападал на себя, опровергал свои слова, издевался горько, с неумолимой прямотой над мыслями, еще недавно утешавшими и успокаивавшими его. "Врешь, ты все знал о себе, видел все перемены! И причины ты знаешь: "не во всем принципиален, не всегда принципиален", - так сказал о тебе Лазарев, и это правда, все правда. Спокойствие ты любишь больше всего, а принципиальные люди - народ беспокойный, тут он тоже прав, и тебе нечем крыть. Вот так все и шло - ты уставал подхватывать хорошую, но требующую большой поддержки инициативу, уставал драться за нее, уставал думать о новом, боялся ссориться с начальниками, говорить им неприятности, а Лазарев вот не боится, нет! Помнишь это дело со строительством совхоза под Рудным? Помнишь, как возник этот план - построить теплицы на площади в сто гектаров, обогревать их теплом ТЭЦ и снабдить город свежими овощами? План хороший - лук и помидоры приходится часто самолетами забрасывать в Рудный, не только судами, - здешняя вечная мерзлота ничего не родит. И затрат требовалось не так уж много. С какой энергией начал ты это дело, как горячо выступал в крайкоме, как настойчиво уговаривал несоглашающихся. А чем кончилось? Тем, что тебя побили и ты сразу притих. Министр, тот, бывший, сердито сказал: "Год назад война окончилась, у нас заводы разрушены, люди живут в землянках, а Семенов собирается роскошествовать в своем медвежьем углу - удивляюсь, товарищ Семенов, отсутствию у тебя чувства реального!" Да, ты притих, и этим все кончилось. Нет, врешь, не кончилось этим, - сказал он себе с ненавистью. - Тебе записали, что, вместо конкретного руководства, ударился в фантазии, а люди в Рудном - рабочие, инженеры - настаивали, требовали построить теплицы. Но ты обрывал их - боялся второе резкое замечание заработать. Как это называется? "Глушить инициативу масс" - вроде ведь так. А теперь скажи, чем на самом деле все кончилось. Прошлым летом в ЦК тебе с укором заметили: "Товарищ Семенов, до каких же пор вы будете лук и огурцы самолетами возить? Такое большое предприятие, а не можете организовать солидного тепличного хозяйства! А ведь кто-то из ваших работников ставил этот вопрос несколько лет назад. Что же это вы так скоро забываете свои хорошие начинания, товарищи?" И ты молча проглотил эту пилюлю - не хватило у тебя мужества признаться, что это ты ставил вопрос о теплицах и что это ты же, струсив, побоялся поставить его вновь. А принципиальные люди - Лазарев и этот твой Марков - не таковы. Они не отступают после первой неудачи, не опускают рук. Они думают, по-государственному угадывают государственные нужды, заранее предвидят, что потребует государство. А ты? Ты стал партийным чиновником высшего ранга - только исполняешь, что прикажут, живешь от кампании к кампании. А как ты вел себя, когда Марков потребовал сокращений и перемещений в аппарате? Ты встал на дыбы, а потом пришла правительственная директива о сокращении аппарата - пришлось немедленно перестраиваться. И вспомни, честно вспомни свою тогдашнюю мысль: ты поразился, не Марков ли писал некоторые разделы этой директивы - так хорошо сумел он предугадать ее".
- Да нет, неверно это! - крикнул он, снова пытаясь защитить себя. "А твоя борьба за план? Разве бюрократом и чинушей показал ты себя в этой борьбе? Вспомни, ты дни и ночи проводил на предприятиях, забывал заехать в горком, влез в технологию, познакомился со всеми мастерами, с рабочими. А сколько ты сидел с инженерами "бриза", прикидывал, как повысить производительность процессов и агрегатов? А твои выступления, твои разговоры с людьми - ведь они зажигали их! А твоя настойчивая, методическая проверка решений и обязательств? А помнишь этот телефонный разговор мастера обогатительной фабрики с работником рудника, который ты случайно подслушал? "Вот попробуйте только на час опоздать, - кричал мастер, - немедленно к Семенову пойду, он научит вас работать!" Ведь это было - люди шли к тебе, атаковали тебя на ходу, ты им нужен был, нужен был производству. Что же ты мажешь себя одной черной краской?"
"Нет, это не так просто, - ответил он себе неумолимо. - Ведь тут проявилась твоя тяга к спокойствию, что говорить, своеобразно проявилась, ты явление сложное, сразу ярлычка не подберешь, как выразился сегодня Чибисов. Все дело в том, что тогда так было спокойнее работать, энергично - Печерского сняли, заводы в Рудном не выполняли план, Москва требовала перелома. Вот так ты всегда: есть директива - выполняй, нет директивы - сиди на месте. Сегодня спокойнее ничего не делать - ты ничего не делаешь, завтра спокойнее и безопаснее действовать - ты с энергией берешься за работу. Сложное явление, сложное, ничего не скажешь".