Не дам! Не пущу… Не ходи! - умоляла она. - Засудят ведь. Спрячься…
Невиновен я, Грунюшка. Разберутся, - погладил ей волосы Ваня. - Все ведь теперь зависит от Павла. Что скажет он? Дорогой узнал я, что его на Тасеевой взяли.
А вдруг и на тебя скажет?
Да неужто уж Павел такой? И какой ему прок? Нет, Грунюшка, ты на него так не думай.
Не верю ему, не верю! - исступленно твердила Груня. - Теперь все такие. Как бы только сгубить другого. Все без сердца.
Ты, девка, тоже зря не говори, - строго остановил ее старик. - Еще неизвестно, что скажет Пашка. А Пашку я с таких вот лет знаю. - Он показал ладонью. - Честнее нет парня.
Да тебе-то, дедушка, что?! - гневно воскликнула Груня. - Легко уговаривать! Привез - и ладно.
- Нет, не ладно, - еще строже сказал старик, - мне б его надо везти сразу в присутствие, а я, вишь, к вам заехал. И всю дорогу несвязанного вез. Мне за это, знаешь, что может быть? А я ему поверил.
Груня прикрыла лицо руками. Ваня сидел как пришибленный. На кухне булькал и плескался через верх кипящий самовар. Лиза тихонько вышла на улицу.
Она вовсе не знала Павла, никогда даже не видела, но ей стало жаль его, что будут судить и, наверное, засудят, а он, может быть, и невиновен. Но это ощущение не заглушило тайного и далекого чувства радости, что убийцей оказался не Порфирий.
23
Чем больше хвалила Аксенчиха Лизу, тем пуще злилась на нее Дуньча. Она, ворча себе под нос, но так, чтобы Лиза могла слышать, называла ее самыми обидными словами. Аксенчиха вступалась за Лизу, Григорий защищал жену - начиналась тяжелая семейная перебранка. Дуньча в таких случаях поднимала крик на всю избу. Шлепая широкими босыми пятками, она носилась из передней горенки за переборку, в кухню, гремела посудой и тыркала ее куда попало.
Дочь я тебе или нет? - бубнила Дуньча, швыряя ухваты за печку. - Или, может, я улишная потаскуха, а дочь тебе она? Так ты же меня тогда не грызи, выгони из дому, а на Лизавету любуйся…
Дуньча, - обрывала ее старуха, - я на тебя молиться не стану. Ты меня не допрашивай, дочь мне или нет. Вот возьму чересседельник, узнаешь, кто ты мне.
Стой ты, - соскакивал Григорий. - Дуньчу не тронь! Была тебе дочь, а теперь наперво жена моя. Захочу - сам ударю, а ты отойди… - И, выставив плечо вперед, Григорий выходил на середину горенки.
Что ж вы на Лизу взъелись? - вступала Аксенчиха. - Что она, вашу жизнь зажила? Работает, на вас же трудится. Ее прилежность все куска хлеба стоит.
А мы, значит, с Дуньчей лодыри? Даром хлеб едим?
Может, нам на нее батрачить? - ехидничала Дуньча. - Сделать Лизавету хозяйкой, а нам под ее указку работать? Даст поесть - спасибо.
Лизка вам тоже не батрачка, - горячилась Аксенчиха. - Постигла беда человека, так нечего домучивать. Дайте ей хоть чуть подышать.
А черт ей не дает! - гремел Григорий. - Да вровень с нами ее ставить нечего.
Почему же не вровень? - удивлялась старуха.
Дом-то как-никак наш, а Лизавета с голыми руками вошла…
Да ты сам не с голыми ли руками родился? Знала бы я прежде, что черт в тебе, сроду бы в зятья в дом не взяла.
Может, выгонишь? - нахально улыбался Григорий.
Доймешь - и выгоню, - убежденно отвечала Аксенчиха. - Тоже пойми: не в своем дому живешь.
В женином.
Не в женином, а в тещином. - И, сообразив, что простой перебранкой верх пе возьмешь, Аксенчиха переходила в решительное наступление: - Что ты рот раззявил? Иди готовь телегу ехать в поле. Седелку починил? Опять, поди, потник отваливается? Говорила: притачай ременчиком, - так нет, ковырнул шилом раз-другой, прихватил дратвой за уголок - ив сторону… Иди, иди, налаживай! Собьет конь спину - я тебе всю душу выморю… А ты что ягодню свою на скамье распустила? - расправившись с Григорием, набрасывалась она на Дуньчу. - Ишь расселась, расплылась, как лепеха коровья на пастбище… Белье сушить развесила? Нет? Языком протрепала? А квас в бочонок перелила? Тоя^е нет? А ребенка вымыла? Лизка вымыла? Ишь ты! Лизка вымыла, а у тебя руки не дошли?.. Беги за квасом в погреб…
Оставшись вдвоем с Аксенчихой, Лиза ей говорила:
Уйду я лучше от греха, бабушка. Что вам из-за меня раздориться?
Но! Вот етДе\ Дураков слушать! Я им в уши-то на-зужу - умней будут.
Несколько дней в семье чувствовалось согласие; Дунь-ча, подобрев, поведывала Лизе свои маленькие тайны, а Григорий даже пытался с ней заигрывать. А там опять: одно ласковое слово Аксенчихи - и сызнова начиналась перебранка.
Попался уже варнак один, судят его, - кричал Григорий, - а мало их ходит еще? Спроси: где у нее Порфирий? Не знает. А может, знает она?
Что ты мелешь, дурила! - грозила ему кулаком Аксенчиха. - Ты подумал бы. Как язык у тебя не распухнет?
Вот суд послушаем, может один варнак наведет и на другого.
А суд был уже назначен, и весь город с нетерпением ждал этого дня.
Варначье, в представлении шиверцев, было чем-то безликим. Встретит шиверец на тракту варнака, в рубцах, в шрамах, клейменного, с ручищами - во! - как коренья еловые! - помянет бога или черта - первое, что на ум придет, ожжет бичом лошаденку и ускачет в радости, что не погнался за ним варнак. И тени злобы нет на душегуба, наоборот, благодарность за жизнь оставленную чувствует.
А вот Павел Бурмакин - дело другое. Это не бродяга непомнящий - Павла полгорода знало. Не было на средних плесах Уды лоцмана лучше Бурмакина, а слава-то - она всегда широко разносится. Другой и в глаза не видел Бурмакина, а спроси про него - без конца станет рассказывать. И теперь этот Павел, любимец шиверский, вдруг оказался разбойником. Варнаком! И за то, что променял он честный труд на подлый нож убийцы, пойдет на каторгу. Всяк, кто прежде уважал Павла, теперь на него злобился.
Суд над Бурмакиным закончился быстро.
Председательствующий сидел, поглядывая в окно; на улице сыпался первый снежок; заседатели шептались. Допрос почти целиком вел прокурор, молодой, чрезвычайно стремительный человек. Он обвинял по делу об убийстве впервые - на этом он строил карьеру - и, не жалея красок, не разбираясь в выражениях, нападал на Бурмакина.
Павел отвечал на вопросы односложно, как бы нехотя. Холодный, сосредоточенный, он не сводил глаз с прокурора, иногда усмехаясь по-своему, по-бурмакински, уголками рта.
Он скупо, но точно и последовательно рассказал обо всем, что случилось на Чуне. Но прокурор всячески пытался осложнить дело и доказать, что было убийство, совершено оно в корыстных целях и даже больше того - с целью уничтожить человека, ненавистного ему, Павлу Бурмакину, и ненавистного только потому, что трактирщик Суровцев был богаче Бурмакина.
Прокурор сыпал перекрестными вопросами, по нескольку раз повторял одно и то же, видимо рассчитывая запутать Павла и получить нужный ответ.
Когда еще грузились здесь товары Суровцева, вы, насмехаясь, говорили, что соболей и белок потом Суровцеву и в двух лодках не увезти?
Да, прямо ему говорил.
А что через год станет он богаче самого господина Василева - говорили?
Да.
И говорили, что раздуется он от богатства, как пузырь, а потом лопнет?
Тоже говорил. Только не от богатства, а от жадности.
Это значения не имеет. Свидетельские показания совпадают. Важно то, что вам не давали покоя деньги, которыми владел Суровцев, и вы, хладнокровный убийца, наметили его себе в жертву еще здесь. Вы не любили Суровцева?
За что его было любить?
Прокурор, раздраженный спокойствием Павла, так часто стал называть его убийцей, что председательствующий остановил прокурора и заметил:
Следует говорить: подсудимый.
Непонятным было упрямство Павла в одном: он наотрез отказался объяснить, почему решил переехать в город из Неванки, хотя прежде и рассказывал людям, что копит для этого деньги.
Значит, вам нужны были для этого деньги? - спрашивал его прокурор.
Сразу говорил, что нужны.
Много денег?
Сколько скопил бы.
А много денег не помешало бы? Павел молча пожал плечами.
Значит, был прямой расчет - забрать себе все товары Суровцева, ударить его камнем в голову на ночевке и труп бросить в реку?
Не душегуб я, мне заработанных денег хватит.
Но факты ведь установлены. Лодки с товарами нет, а Суровцев найден с пробитой головой. И все это случилось, когда при вас не было третьего человека.
Павел молчал.
Какое участие в этом деле принимал Мезенцев?
Его вы не впутывайте. Он ни при чем.
Чем вы это докажете?
Чем я докажу, что и вы ни при чем? - усмехнулся Павел. - Нечем.
Прокурор сделал жест в сторону председательствующего. Тот встряхнул колокольчик и предупредил Бур-макина:
Указываю на ваше непочтение к суду. - И прокурору: - Прошу вас, продолжайте.
Где был Мезенцев?
Уходил на табор, к последней нашей ночевке.
Зачем?
Искать мой кошелек с деньгами; выронил я.
Почему же вы послали Мезенцева, а не вернулись
сами?
- Не мог. Нога болела. Он сам попросился.
Так это, подсудимый Мезенцев? - обратился прокурор к Ване, сидевшему на скамье неподалеку от Павла.
Было так, - вставая, тихо ответил Ваня.
А нашли вы кошелек?
Нет, не нашел.
А хорошо вы искали?
Хорошо.
Очень хорошо?
Очень. Весь день ползал по земле. Каждую травинку подымал.
Вы уверены, что на месте ночевки кошелек не остался?
Ваня подумал.
Да… Уверен.
Садитесь. - Указательный палец прокурора уставился на Павла. - А почему вы назначили Мезенцеву место встречи выше порога, а когда он приплыл туда, вао не оказалось?