От Шиверска до Хаи, когда Митрич сам сидел в лопастных, ему было не так страшно. Сидел он спиной вперед, стараясь глядеть либо подальше, на берега, либо в ноги на дно лодки. Стиснутые ладонями рукоятки весел придавали уверенность. А потом он привык, обтерпелся, даже стал поглядывать в воду, наблюдать, как в прозрачных струях дрожали, мелькая под лодкой, контуры каменных глыб, усыпавших русло реки.
К плесам Митрич привык, но в порогах, когда пенные гребешки, срываясь с крупной и редкой волны, захлестывались через борт, а берега исчезали из виду, закрытые набежавшим выше лодки валом, Митрич терялся, бледнел и, случалось, прямо грешил, как новорожденными младенец.
Лодка была нагружена с верхом. Лежа на бугре посреди клади, Митрич чувствовал легкое головокружение и, стараясь по возможности не выдавать себя, крепко вцепился руками в брезенты.
"Сидеть в лопашнях способней, - соображал он, - рукам тяжелыне, а для головы лучше. Может, приобыкну".
Солнце поднялось уже высоко, когда впереди зашумел первый от Хаи порог Аракан. По небу неслись разрозненные табуны кучевых облаков. Слегка тянула низовка. Вода серебрилась в пестринах, как рыбья чешуя. В изголовье порога курчавились белки на гребнях валов.
Дед Степан, проснись! Аракан! - окликнул Мит-рича Бурмакин. - Ваньча, гляди: ударять волной под весло будет - держи крепко, пережди, пока прокатится, а потом пуще подгребайся.
Господи Иисусе! Помоги пройти благополучно, - пробормотал Митрич, распластавшись, как лягушка, животом вниз, на брезентах. - Ссадил бы ты меня на берег, Павел, легше было бы в лодке.
Лежи, - сказал Бурмакин, привстав на корме и разглядывая ход матёры, - только не дрыгайся. Аракан порог не сердитый.
Нос у лодки поднялся на гребне волны и гулко хлоп-до воде, опустившись вниз. Отсвечивая радугой, в стороны разлетелись яркие брызги.
Греби! - крикнул Бурмакин. Ваня натужился. Лодка заплясала на гребне и скользнула под вал. Верхушка волны сломилась и упала в лодку. Митрич с криком вскочил на колени! ™
Господи, сохрани… Тонем!
Лодка наклонилась сильнее, вал хлестнул через борт.
Ложись! - в исступлении заорал Бурмакин, выбиваясь из матёры в затон, в подпорожье. - Дьявол… Было утопил.
Ваня, сложив весла, дрожащими от усталости и испуга руками вытирал горячий пот.
Есть охота, - сказал он, просительно вглядываясь в суровое лицо Бурмакина, - давай отаборимся, Павел.
Давай, - согласился Павел, - Промялись здорово. Эвон к той россыпи подчалим. Отдохнем на пригреве.
Забыв недавний страх, Митрич сидел у костра, подкидывая тонкие сучья под котелок. Желтые полоски пламени прыгали вокруг закопченного дна. Запах похлебки приятно щекотал в носу.
Молодец, Павлуша, светит месяц, молодец! - лисил Митрич, прищуриваясь на солнце. - Сидели бы мы над Мироном, казнились. А что проку? Нет ничего. А тут помаленьку, помаленьку - и вперед. Хе-хе-хе! Поблазнило мне малость в пороге, будто опрокинулась лодка-то. Господь пронес, слава тебе, слава!
Пепел серыми хлопьями кружился над костром и опускался Митричу на плешину, блестевшую на солнце в кольце кудлатых волос. Опухшие глаза светились радостным и в то же время хитрым огоньком. Приятная истома в натруженных мускулах смягчила настроение Павла. Ваня подставил к солнцу оголенную спину,
И-их! Добро. Будто в бане, - похлопывал он себя ладошками по смуглой коже. - Веничком бы!
- Крапивной, - поддержал Бурмакин. Смейся! Будто сам не хочешь?
Правду говоришь, - задумался Бурмакин, - попариться бы, ух, как хорошо!
А вот так, Ванюша, - спросил Митрич, - был бы я или он, - указал на Бурмакина, - колдун великий, чудодей, и сказал бы тебе: пожелай на час все, что хочешь, - без слова предоставим. Чего бы ты захотел?
К жене, к Груне, - без колебаний ответил Ваня. - Соскучился я по ней.
Эх, чудак какой! - жалеючи, усмехнулся Павел. - Бунтует кровь у тебя. Ну, ничего, наживетесь всласть - еще и нацарапаетесь. Женская любовь - что роса утренняя: пыхнул ветерок - п нет ее, обсохла.
А у нас не так… Ласковая она у меня, Груня-то, - обхватив колени руками, тихо и как-то особенно проникновенно сказал Ваня. - Может, спортится, не знаю… А сейчас дружно живем, бережет меня - пылинке сесть не даст. В слезах заходилась, как в тайгу собирала. Зря я поехал. Лучше б вокруг дому работал либо на постройку железной дороги ушел. Как вздумаю о Груне, жалко станет: вроде не жена она, а еще роднее.
А знаешь, - вдруг повернулся на локоть Бурмакин, - верно ты, парень, сказал. Смеюсь я над такими, как ты, издеваюсь: дескать, зря вы себе голову закрутили, затуманили; не любовь в бабьем сердце, а так, муть одна, как в реке весной, а к осени устоится - и нет ее, водица холодная останется. Ты ли, другой ли - женщине все равно. Обмануть, посмеяться над тобой ничего ей не стоит. Где ж такую любить? Ты вот хорошо сейчас сказал: коли жена не только жена тебе, а роднее еще, душу твою в тебе поймет, то и любовь будет другая. Хорошая. Только где же такую любовь на свете найдешь? Видать, повезло тебе, Ваньча…
А ты разве не женат, Павел? - спросил Ваня, почувствовав к нему еще большее доверие.
Нет, - угрюмо ответил Павел. - Потому и не женат, что настоящую любовь почуять еще не могу. Был у меня, парень, трудный случай в жизни один. Сейчас рассказывать не стану… А так, бывало, с другими девчатами и поговоришь. Ну что ж? Отойду, подумаю… Нет. Не пришло еще. Чужая, не моя. Не веет от нее теплом для меня. Будет так, озорство одно. А я не хочу. Противно мне: вдруг придет когда-нибудь хорошая любовь? Чистоту соблюсти я должен. Все жду, не женюсь. И не балуюсь, - глухо добавил он.
А скушно одному-то, Павел, а? - вовсе осмелев, спросил Ваня.
- Не скучно, а пустынно, холодно, - пуще сдвинув брови, ответил Бурмакин, - вот как ей, - указал на реку, - бежать в горах темно и безрадостно.
Митрич копошился у лодки, вытаскивая из-под брезента красноголовую бутылку.
- Выпьем, что ли, на радостях? - подмигнул он, возвращаясь к костру, - За счастливое плаванье!
16
Позади остались еще два порога - Косой и Сокол, Митрич никак не соглашался сидеть на брезентах, В изголовье порога он высаживался, на берег и, пока Павел, посасывая трубочку, соображал, в какие ворота удобнее проплыть, бежал, прыгая по камням, вперед, к подпорожью, встречать лодку.
Способнее, Павлуша, спущать порог, полегше будет загружена лодка-то, - убеждал он Бурмакина, стараясь показать, что вылезает на берег не от страха,
Ясно, - кривил губы Павел. - Вообще тебя жаль на лодке везти. Пустить бы вслед за ней самосплавом.
А пустоплесье тянулось бесконечно, Горы давили своим однообразием. Склоны хребтов на левом берегу Чуны были покрыты темной пихтой и кедрачами, правый берег краснел вершинами высоких, стройных сосен. Река становилась все уже, хребты надвигались теснее, громоздились все выше и круче, обрывались изрытыми дождем и ветром утесами. Вода плескалась в изъеденных временем расселинах и впадинах, облитых ржавыми подтеками.
Над рекой стлалась густая пелена синего дыма. Пахло горечью. Где-то вблизи горела тайга. Багровое, будто распухшее солнце, раскинув по небу паутину лучей, дрожало в густом смраде над вершиной горы, У берега лениво плескались ельцы.
Утомленные руки Мезенцева еле перебрасывали весла. Широкие высмоленные лопасти весел опускались, взбаламучивали воду и, туго оттолкнувши ее назад, снова прыгали к носу лодки. Бурмакин сидел в корме, хмуро оглядывая берега.
- Будь, ты проклят! - выругался он, - Негде приткнуться. Устал, Ваньча?
Ага, - просто признался тот,
Брось, не греби. Отдохни.
Скоро ль, Павлуша, берег-от хороший будет? - спросил Митрич, оглядываясь по сторонам.
А этот чем тебе плох?
Крутые склоны перешли в отвесные обрывы. Высоко наверху зеленели освещенные солнцем мохнатые кедры, снизу казавшиеся молодой чащей. На реку легла глубокая тень. Дым гуще повис над водой. Ущелью не было конца.
Вот что, - решительно сказал Бурмакин, - держу к правому берегу. Где-нибудь воткнемся, хоть в распадок. Впотьмах до беды недалеко, о камень дно распороть. Ваня, подгребись!
Лодка скользила у берега. Стало вовсе темно. Страшными силуэтами убегали назад каменные стены, смутно желтевшие в ночи. Вода булькала у подводных камней.
Стань-ка на беседку, Ваня, да багор вперед, в воду, опусти. На камень бы не налететь, успеть оттолкнуться. Живо! - крикнул Бурмакин.
Эхо пробежало по расселине, пробило едкий, пахнущий дымом туман и заглохло в бору.
Пречистая богородица! Свят, свят, свят господь Саваоф, - бормотал Митрич, мелкими крестиками мотая рукой у груди, - сотвори нам путь благоприятный!
Впереди зашумела шивера - крутой каменистый перекат с поворотом.
Бурмакин встал и вдруг радостно воскликнул:
Россыпь!
Утес отодвинулся. Рядом с ним протянулась дорожкой отлогая галечная россыпь. Она была голая, без деревьев, без кустов, но… больше раздумывать и выбирать было нечего.
Слезай, приехали! - крикнул Бурмакин. - Вот так табор: ни огня развести, ни постель постелить.
Лодку подтянули на берег и примотали за камень. Всухомятку пожевали хлеба и, прикрыв брезентом мокрую гальку, улеглись спать без огня. Дым от близкого пожарища щипал глаза и щекотал в носу.
Давай, дед Степан, рассказывай сказки- веселее ночь пройдет, - сказал Бурмакин, накрывшись однорядкой. - Заколеешь тут, у воды.
Эх, Павлуша, - откликнулся Митрич, - не до сказок! Пустите лучше старика в серединку. Ванюша, подвинься малость.