Порфирий вышел на крыльцо. Обессиленные руки дрожали.
Лизавета! - уже не сдерживая гнева, позвал он опять.
В кустах откликнулось эхо:
- …авета… Порфирий вернулся.
"Значит, правда, все правда. Не от меня ребенок… Гадина, таила… Подлая! Ушла, спряталась, испугалась… Смерти боится… Мало ей смерти… Душу бы вынул…"
Тяжело втягивая воздух, Порфирий подошел к постели. Коснулся пальцами и брезгливо отдернул - рука нащупала влажную пеленку, еще не потерявшую запаха детского тела.
"Паскуда!.."
ПалЫгы скрутили подушку. Наволочка расползлась, снежинками закружились в воздухе перья.
"Век бы тебе не уснуть на постели…"
Порфирий отвернулся. В углу, у порога, тускло блестело лезвие топора. Злоба душила Порфирия.
Это был не пьяный разгул, не бесшабашное ухарство, а холодное, расчетливое разрушение надежд на счастливую семейную жизнь. Мечта не сбылась: Лиза обманула, оказалась такой, как все. Нет - хуже! Стереть, уничтожить даже и память о ней!
А Лиза была всюду. Она наполняла избенку: сидела за столом, на скамейке, чистила посуду у печи, украшала пихтовыми ветками передний угол.
Порфирий метался по избе, словно гоняясь за неуловимым призраком. Он сознавал, что Лизы, настоящей, живой Лизы, здесь нет. Что эта бледная, понурая тень - не Лиза, а занавеска. Что, в ленты разрывая непрочную ткань, он только тешит свое воображение. Но он упорно кромсал и дробил из последних сил все, что попадалось ему под руки, надеясь обмануть самого себя, уверить, что в щепках и обломках разрушенной утвари будет погребено все связанное с воспоминаниями о Лизе.
А зачем это? - вдруг спросил себя Порфирий, ударив в последний раз топором в спинку кровати.
Сознание у него начало мутиться. Нестерпимо жгло голову. В висках стучало так, будто кто посторонний тяжелым молотом ударял по черепу.
Зачем? - захрипел Порфирий, срывая с головы повязку. - Живи… живи как хочешь… черт с тобой… Уйду… один.
Порфирий сбежал с крыльца и пошел по елани. Из раны текла кровь. Он стащил рубаху и замотал ею голову.
Только на рассвете, когда начали гаснуть в доме огни и стала растекаться толпа со двора Ивана Максимовича, Лиза, прячась под обрывистым яром протоки, выбралась к елани и кустами вернулась домой.
Дверь избенки и окна были распахнуты настежь. Подоконники изрублены топором. Вместо стола и скамеек на полу валялись груды досок и щепы. На постели - в лоскутья изодранный тюфяк. Там, где лежали подушки, высился ворох выпущенного из наволочек пера. У печки - раздробленная в мелкие черепки глиняная посуда. Лиза в страхе остановилась на пороге. Она поняла: вернулся Порфирий.
"Так никогда еще не было, - подумала Лиза. - Значит, он все узнал".
С погасшим взором, втянув голову в плечи, худая и жалкая, стояла она посреди избы, с трепетом ожидая, когда войдет Порфирий. Он здесь, близко, - Лиза это чувствовала. Тишина угнетала.
Солнечный луч прорезался в распахнутую дверь, золотым пятном загорелся на беленой стене. Сзади, на тропинке, послышались шаги. Ноги у Лизы подкосились. Она опустилась на пол. Закрыла лицо руками.
Съежившись в комок, ожидала удара в спину.
Ты что, девка? Что с тобой? - спросил женский голос.
Лиза порывисто вздохнула. Рядом с ней стояла Дуньча, в испуге оглядывая избенку.
Где он? Где Порфирий? - едва могла выговорить Лиза.
Не знаю…
Дуньча увела Лизу с собой. Дорогой рассказала, как вчера подшибли Порфирия, как занесли его к ним, как, вернувшись со свадьбы, она уже его не застала. Сейчас бабка отправила ее посмотреть, не упал ли Порфирий дорогой. Дуньча дошла сюда и… вот и все.
8
Когда на выжженных ранним палом лугах зацветают подснежники и одевают оголенную землю в свой первый, легкий наряд, кажется, что небо с землей слилось воедино, так нежен этот голубой покров. Пусть стоят еще безлистыми березники, пусть в ручьях и глубоких оврагах лежат серые пласты нерастаявшего льда, пусть по утрам серебрит крыши домов колючий иней, - цветут подснежники, значит, весна пришла. Весна! И с нею благоуханный воздух, и песни утренних жаворонков, и с нею - любовь…
Но быстро отцветают подснежники, и тогда, в одну нить теплую ночь, словно пеной окутаются черемушники и пьянящий, терпкий аромат разольется над ручьями. Порывом страсти охвачена в это время природа - все стремится взойти, пробиться к свету, раскрыться, зацвести. Все жаждет жизни. И всюду жизнь. Посмотри: нет и пяди земли, где в пору цветения черемух не зачиналась бы новая жизнь.
А когда пролетит эта пора и опадут лепестки белоснежных черемух и перестанут на землю ложиться серебристые утренники, на горах сплошным розовым туманом распустятся пышные рододендроны. И холодные, неприютные скалы согреются в их легком пламени. С этой поры начинается зрелость…
Алексей Антонович Мирвольский отставил в сторону круглое туалетное зеркало, перед которым брился, и встал. Он был одет так, как одеваются для дальних летних прогулок: белый альпаговый костюм, белая же чесучовая рубашка с шелковым витым пояском и простые юфтевые сапоги, сшитые по мерке. Подумал немного и, потянувшись было к картузу с лаковым козырьком, отвел руку и надел серую фетровую шляпу.
Ему захотелось еще раз посмотреть на себя в зеркало. Он увидел мягкий овал лица, чуть тронутого морщинками у переносья и на лбу; голубые, слишком голубые глаза; маленькие усы над правильно очерченным ртом с немного оттопыренной верхней губой.
"Набираю солидность, - подумал Алексей Антонович, разглядывая свое отражение. - Мне уже двадцать семь лет…"
Высокие и узкие старинные часы с выпуклым сверкающим циферблатом и медленно-медленно качающимся маятником показывали без четверти пять. Он подошел к окну и откинул занавеску. Тихая и безлюдная лежала улица, и только в конце, где ее пересекал Московский тракт, был виден поднимающийся круто в гору длинный обоз. Глубокая тень лежала еще на дороге, и только над самой горой золотились два круглых облака, освещенные снизу первым утренним лучом. Алексей Антонович бес-Цельно пересчитал подводы в обозе - их оказалось двадцать четыре, - еще раз посмотрел на часы и, подойдя к двери, ведущей в комнату Ольги Петровны, негромко окликнул:
Мама! Закрой, пожалуйста, за мной дверь. Она, привычная к ночным вызовам, спросила.
Что случилось, Алешенька? Алексей Антонович успокоил:
Не волнуйся, ничего не случилось. И прости, что так рано разбудил тебя. Закрой за мной дверь. Я ухожу.
Та спросила, не выходя из комнаты:
Далеко ли, Алешенька?
Люблю, когда спрашивают не "куда", а "далеко ли".
Суеверие?
Если хочешь - да, немножко и не во всех случаях.
Ты идешь на прогулку? - Она одевалась; слышно было, как шаркали по полу ночные туфли. - И, конечно, с Анютой?
Тебе это неприятно?
Она милая барышня, очень милая, - задумчиво и уважительно отозвалась мать, выходя из своей комнаты, - я была бы рада со временем назвать ее своей дочерью.
Ты, мама, умышленно не говоришь "снохой"? - засмеялся Алексей Антонович.
Да, мне это слово не нравится так же, как тебе "куда".
А тебя не стало бы шокировать, что она горничная?
Нет, Алешенька! Труд, какой бы он ни был, не позорит человека. К тому же Анюта человек нашего круга: тоже из семьи ссыльного.
Да, но я все-таки доктор, - подмигивая и молодцевато покручивая усы, сказал Алексей Антонович.
Анюта очень умная девушка. Была бы жива ее мать, она, как и я тебя, вывела бы девочку в люди.
Тогда мне нужно спешить, мама. Не то я окажусь женатым, еще не выходя из дома.
Он взял приготовленный с вечера небольшой дорожный саквояж и распахнул дверь.
До свидания, мама. Я иду гулять, просто гулять. А ты опять ложись и спи.
Над рекой, черкая острыми крыльями по воде, охотились за мошками стрижи. Они то исчезали один за другим в бесчисленных отверстиях-гнездах, словно высверленных в обрывистом глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном тихую свежесть утра. Вода стояла высокая, и тальники на островах были затоплены почти до макушек. Они шевелились, как от ветра. Паромщик перетаскивал подъездные мостки. Вода все поднималась и начинала заливать их.
Филипп! - окликнул паромщика Алексей Антонович. - Скоро поплывешь на ту сторону?
А вам что, в слободу, что ли? - отозвался Филипп, захлестывая канат за столб, косо вкопанный в землю.
Надо бы в слободу.
Только что плавал, Алексей Антонович, поранее бы вам подойти. Больно уж хлопотно в такую воду подчаливать на том берегу: неглубоко, карбас по гальке скребет, а струя жмет так, аж спасения нет, - заклиниться на мель недолго. Да уж, коли надо, поехали! Для вас всегда уважу.
Напором воды паром сразу оттолкнуло от берега. Филипп перевел рули и поставил лодки наискось к течению. Громыхая, покатилось по стальному тросу, натянутому поперек реки, вертикально поставленное на пароме бревно. Вода шуршала, разбиваясь о лодки. Постукивали в борта коряги, поднятые половодьем. Плыли белые хлопья пены.
Это что ж, Филипп, вода все еще прибывает? - спросил Алексей Антонович, полной грудью вдыхая свежий речной воздух.
Видите, бугром стоит середина и плавник расталкивает к берегам - значит, идет на подъем, - разъяснил Филипп. - А к ночи еще пуще вверх пойдет. К ночи вода завсегда валом накатывает. За день-то солнцем ключи разогреет, вот вода и образуется.
А как ты думаешь, можно пройти сегодня низом, иод Мольтенским утесом?
Да как вам сказать… - почесал затылок Филипп. - Так ежели только впритирку к утесу. А прибудет еще на аршин-полтора - и никак не пройти.