- А так, дорогой! - очень просто, ласково и ядовито ответил Ажимов. - Натравлять отца на сына - это одно из самых тяжелых преступлений на свете! Ты, надеюсь, хоть этого-то не станешь отрицать, а! И кто же идет на такие преступления? Да вот такие старые неудачники, причем и ему обидно, что другим повезло. Ведь они как рассуждают? Раз мне плохо, так и всем пусть будет плохо! Раз у меня нет, то отними, боже, это же и у другого. И отнимают чужую славу, чужое открытие, чужого сына. - Голос Ажимова вдруг обрел силу. - А ты, друг мой, надо тебе сказать, ведешь себя далеко не как мужчина, а тем более, не как джигит. Собираешь сплетни, ввязываешься в интриги против отца! Врываешься ночью в его дом с какими-то глупыми подозрениями! Требуешь ответа на какие-то чрезвычайные вопросы! Разве так поступают мужчины?! И кто тебя толкает на все это?! Девчонка, которая тебя же публично отхлестала по физиономии! При доброй сотне друзей отхлестала! Уйти со свадьбы! Боже мой! Да такого в казахской степи не слышали триста лет! И ты не только простил, ты допускаешь, что эта красивенькая стерва вконец ссорит тебя с отцом. Да что ссорит! Прикажи она меня зарезать - ты зарежешь! Уверен, зарежешь и не задумаешься! А этот старый прохвост, эта колымская лиса, сволочь эта...
И Ажимов вдруг так ударил кулаком по столу, что задребезжала посуда.
- Ложь это! - крикнул Бекайдар и вдруг расплакался. - Ложь, ложь, ложь... и как вы можете!.. - И он бросился из комнаты, хлопнув дверью.
А Ажимов вздохнул, покачал головой и зашагал по комнате. Он чувствовал себя очень твердым. Жив Даурен или нет, будет ли он молчать или не будет, но единственный первооткрыватель Жаркынской меди - Нурке Ажимов, и переиграть этого никому не удастся! В этом он был уверен.
13
Но точно ли, что так уж никому? Через три дня после юбилея Жариков выехал в Алма-Ату. Как прекрасна столица Казахстана ранней осенью! Солнце по-прежнему сияет с голубейшего прозрачного неба, но уж нет той тяжелой иссушающей жары, которая нависает над городом в июле и августе. Легкий ветерок гуляет по просторным улицам, и кажется - это кто-то шелковым платком провел по твоему лицу. А кругом багрянец и золото. Деревьев много - они все высокие и стройные. Разноцветные листья их - лимонно-желтые, карминно-красные, насыщенного винного цвета - так и горят на солнце. Но особенно хороша Алма-Ата утром. Солнце еще не встало, и длинные прямые улицы как бы наполнены легчайшим голубым туманом. И как через прозрачное стекло встают высокие, багровые канны, золотисто-кровавые листья винограда, алые и белые розы, кремовые, лиловые, желтые астры.
Взглянешь на эту роскошь цветов, оттенков и форм - и сразу становится радостно на душе. Город еще спит, магазины закрыты, но все богатство осени рдеет на его витринах. Огромный расписной апорт, весь в кровеносных жилках, пятнах и подтеках, кисти желтого, зеленого и лилового винограда, горы арбузов - полосатых, как зеленые зебры. Кажется, идешь не по городу, а по сказочному царству, где все дома пряничные и карамельные.
"Хорош, хорош мой родной город ранней осенью! - После саятских пронизывающих ветров и мертвенно-серых безжизненных пустынь Алма-Ата показалась Жарикову чудесным садом. - Да, вот какие еще места бывают на свете, - подумал он, - я то..."
Именно в этот ранний час он вышел из гостиницы "Казахстан" и пошел по городу. В учреждение ему надлежало явиться ровно в десять, но он решил прогуляться. Прошел оба парка, посидел в затененных аллеях, посмотрел на гигантские белые акации с огромными кроваво-бурыми лакированными иглами, дошел до резвой Алматинки и посмотрел, как она грохочет по камням и бьет фонтанами около порогов, послушал, как журчат арыки, посидел около памятника Абаю - он очень красив, когда на него смотришь несколько издали, тогда фоном ему служат горы - сизые, голубые и белые вершины Ала-Тау, поросшие горными лесами, а точно в назначенный час он взбирался по той самой лестнице, которая однажды в недоброе утро так запомнилась Нурке. Только теперь лестница эта была иная, и все вокруг нее было иным: ступени, покрытые ковром, стены небесно-голубого цвета, распахнутые в прохладное алма-атинское утро окна - все было иное. Людей было уже достаточно и они разбрелись по всем этажам. Около каждой двери стоял диван и на каждом диване сидели люди. Жариков легко взбежал по лестнице. Он генерал, но он очень редко делает что-нибудь солидно и медлительно - только когда знает, что на него смотрят со стороны, а так движения его быстры и раскованы - он легок и стремителен, как юноша. "А все-таки безобразие, что здесь нет лифта, - подумал он, останавливаясь на четвертом этаже, глядя наверх, - и лестница какая неудобная! Крутая с мелкими ступенями".
Нужную дверь он нашел сразу. Она была обита красным дерматином, и на ней висела дощечка "Управляющий трестом". Дощечка черная, а буквы легкие, голубые. Во времена Еламана дверь была черная и буквы черные. Еламан не любил легкомысленных тонов. Все в его кабинете должно было походить на хозяина: мебель, обои, надписи.
По кабинету гулял легкий утренний ветерок. Прямой луч солнца лежал на паркете и казался прозрачной лужицей света. Жариков поднял голову и встретился с глазами Ленина. Слегка прищурясь, вождь смотрел на посетителя и улыбался. Он был очень прост - этот вождь простых мужественных людей, и почти так же прост был и человек, сидящий за столом. Он поднялся и пошел навстречу Жарикову. На нем был легкий костюм из серого коверкота ("Не забыть спросить, где он покупал такой, - быстро подумал Жариков, - если в Москве или Ленинграде, напишу друзьям, пришлют") и голубая сорочка с расстегнутым воротом. И на ногах что-то очень, очень легкое, почти домашние туфли. А волосы у человека были густые, пышные, как их раньше называли - поэтические.
- Генерал Жариков? - спросил человек и ответил на его протестующий жест. - Ну как же не генерал? Если в форме, то генерал (Жариков, пожалуй, и сам не заметил, что для этого важного визита он надел форму и нацепил всю колодку орденов). Позвольте представиться - Есенин, и, заметив, как приоткрылся рот у Жарикова, добавил: - Даже больше: Сергей Есенин. Только вот не Александрович, а Петрович, - он засмеялся. - Вот такие глаза, как у вас, я вижу у всех, кому я назову свое имя и фамилию. Что делать? Отец пошутил. Видно, думал, что стану поэтом, а я вот, видите, в геологию ударился.
"В геологию-то в геологию, - подумал Жариков с опаской, - а стихи-то, верно, все равно пишешь", - и сказал: - Да стихи, это... конечно... Только вот специальности-то у нас не больно поэтические...
- Почему? - удивился Есенин. - А вот недавно ко мне приходил ваш молодой геолог. Так вот такие стихи пишет!
- Кто же это такой? - спросил Жариков.
- Да вы знаете его. Знаете. Он от вас в полном восторге. Бекайдар Ажимов, сын вашего научного руководителя. Что вы так на меня смотрите?.. Разве вы...
- Да-а, - сказал Жариков, садясь на придвинутое ему кресло, - правильно говорят: век живи - век учись. Знаю я этого парня. Очень даже хорошо знаю, но таких талантов за ним....
- Значит, он вам ничего не читал? А вы попросите - он прочтет. Одно, посвященное любимой, хоть сейчас в "Новый мир" или в "День поэзии" отсылай. А Шекспира наизусть по-английски шпарит! Вот как! Нет, геология наука поэтическая!
"Эх, опять забыл поговорить с ним насчет Дамели, - подумал Жариков, - я ведь обещал Даурену, обещал. А стихи ты, друг хороший, все равно пишешь! И не дури мне голову!"
- Что ж, запомним на будущее, - сказал он, - у меня первый завет изучать свои кадры - и вот, как видите, изучаю...
- Ну, не знать, что ваши работники пишут стихи, это еще не самое страшное, - засмеялся Есенин. - Геолог-то он, кажется, талантливый, свои мысли есть. Вот дошли с вами наконец и до геологии. Скажите, из разговора с ним я понял, что отношения в экспедиции между участниками складываются не совсем, как бы сказать, удачно?.. В чем тут дело?
- Дело в меди, Сергей Петрович, - просто ответил Жариков. - То есть она, окаянная, то нет ее. Вот и спорим и ругаемся. А кроме того...
И Жариков в нескольких словах рассказал о цели своего прихода. Есенин слушал и хмурился. Потом он пошел и сел на свое место за стол.
- Да, Афанасий Семенович, - сказал он наконец, - вопрос о Саяте - это очень трудный вопрос. Трудный и сложный, и тут мы с вами за столом его, конечно, не разрешим. Шла, шла медь с севера на юг и вдруг пропала. Как, почему - непонятно. Вот на днях к вам приедет специальная комиссия из Министерства - она и решит. А Даурена Ержанова я знаю хорошо. Еще по Дальнему Востоку знаю. Ну как же, мы же вместе работали. Он открыл несколько очень значительных месторождений и первого металла и второго. Это наши Дальстроевские термины. Читал и некоторые его статьи. У нас в библиотеке есть сброшюрованный экземпляр их. Видимо, кто-то специально этим занимался. Слышал я и то, что вы сейчас сказали: пропал без вести, и все его бумаги оказались у Нурке, а тот... Ну, и так далее. Но ведь это все слова, Афанасий Семенович. Фактов-то нет, следы утеряны...
- Неужели так-таки и утеряны?
- Так-таки и утеряны. Бумаги Даурена поступили, как это видно из журнала входящих, к некоему Курманову - кстати, мы разговариваем как раз в его кабинете, а того, конечно, и след простыл.
- Постойте, - чуть не вскочил с места Жариков. - Курманов? Еламан Курманов? Работает у нас такой!