Она осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их "забайкальские майки", только у них овчина крыта зеленой грубой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко она была одета. А точнее - легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули в разные стороны черные волосы. Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть побольше. Волосы скрыли скуластость, толстые губы приобрели мягкие очертания, и раскосые глаза стали шире и глубже. Охотница махнула по волосам гребенкой и, прежде чем сесть к столу, спросила Савина:
- Как тебя зовут, бойе?
Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.
- Зачем молчишь?
- Женя, - назвался он.
Она снова протянула руку ему и всем, теперь уже знакомясь:
- Ольга.
Села на приготовленный для нее чурбак, обежала стол взглядом:
- Тушенка, однако, - и без стеснения взяла ложку.
Ели молча, лишь изредка охотница обегала всех коротким взглядом, слегка задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на охотницу. Дождавшись, когда она опорожнила миску, спросил:
- Откуда у вас подкова, Оля?
- От отца. Он с геологами ходил. Геологов энцефалитный клещ убил. Наверно, тогда уколов не делали. Отец пришел с конем. Когда умер, конь живой был, но старый. Тоже умер. Подкову дядя прибил.
- И как, приносит она вам удачу?
Она не успела ответить, за дверью заскулила собака. Ольга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.
- Ольхон! - строго осадила ее хозяйка.
Пес послушно уселся у порога. Ольга достала из-под нар ведро. Выскочила раздетой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала одну из холщовых сумок от доски, что служила ей вместо рюкзака. Вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро, сказала:
- Белку Ольхону сварю.
Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка белки, которую она привычно бросила в закопченное ведро, каким-то странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница; а профессия почти всегда ставит свою печать на человека, на его повадки, привычки, манеры. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры! И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше. А впрочем, какое ему до этого дело...
Дрыхлин спросил:
- Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга - не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..
- Как раз дом родной, - и снова сыпанула по плечам черными волосами.
Все-таки она могла меняться как-то враз: смахнула улыбкой заботы и опять показалась Савину молоденькой пухлогубой девчонкой.
- Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.
- Позвольте, позвольте! - удивился Дрыхлин. - За Тураном - это понятно: за перевалом. А Амака, как я понимаю, медведь?
Она рассмеялась совсем звонко и сказала:
- Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он - самый сильный, - показала на Давлетова. - Амака, конечно, медведь. Наш род от медведя. Амака, по-нашему, - пожилой человек, старик. Мой Амака - это дядя Кеша. Мы охотимся вместе. Он сильный и добрый, как сытый медведь.
- И как ваш промысел, Оля, удачный?
- Соболь не любит железа. Теперь в тайге очень много железа.
- Это государственная необходимость, - серьезно произнес Давлетов.
- Разве я не понимаю?
Дрыхлин без спроса снова наполнил ее миску. Она молча и опять же без смущения поблагодарила его.
- С утра сегодня не ела. Далеко ходила, ловушки смотрела.
- И так ничего и не добыли? - спросил Дрыхлин.
Она махнула рукой: мол, и не спрашивайте - до чего неудачно.
Савин смотрел на нее и никак не мог отвязаться от мысли, что подобное с ним уже происходило. Хотя точно знал, что не было и быть не могло. Может быть, сон в детстве приснился? И силился понять эту возникшую из ночи женщину. Как она может ходить сутками по тайге, ночевать в таких вот избушках, не боясь одиночества, зверя, встреч с лихими людьми?..
Он вспомнил другое лицо и длинные, тонкие пальцы, теребившие штору. Мужской магнитофонный голос фальшиво клялся в любви неведомой женщине: "Твои глаза - напротив..." А напротив были глаза святых, мудро смотревших с трех икон в углу, смотревших, понимающих и прощающих...
- Где ты ходишь, бойе? - вдруг обратилась Ольга к нему. - Чьи следы распутываешь?
- Он у нас задумчивый, - сказал Дрыхлин.
- Молчанье - ограда мудрости, - произнесла она.
Встала от стола, подошла к печке. У Ольхона торкнулись вверх уши. Он подождал, пока хозяйка сняла ведро, поднялся на ноги, вильнув закрученным в кольцо хвостом. Она вышла из зимовья, он - за ней.
- Хороша охотница, а? - обратился Дрыхлин к Савину.
Давлетов подумал вслух:
- Как же мы все здесь поместимся?
- Знаете, Женя, - продолжал Дрыхлин, - а ведь она положила на вас глаз. Я для нее - гость. А вы - бойе, друг, значит. Чуете, Женя?.. Между прочим, если я не обманываюсь, в торбе, что привязана к поняге, соболь.
- Какой поняге?
- Заплечная доска - поняга. Кстати, гораздо удобнее рюкзака. На Тунгуске у всех охотников такие... Вы же никогда соболя не видели, Женя. Попросите ее показать.
Девушка вошла в зимовье, присела на чурбачок у печки, подкинула дров. Сидела, чуть покачиваясь, глядя на огонь, словно читала в беспокойном дрожании желтых языков то, что было спрятано от других; и Савин, завороженный огнем, будто подглядел, как метнулась ее душа в прошлое, которого она не знала, когда собирались на камлание у костра ее сородичи и нечесаный шаман заклинал добрых духов послать удачу охотникам. Савин пытался отвести глаза и не мог. Глядел на нее, как на жительницу иного мира, как на таежный мираж, сознавая в то же время, что все - явь, что может, если захочет, дотронуться до ее плеча. И никакая она не охотница! Тонкоскроенная, чем-то обиженная девчонка сбежала в лес и попала в компанию троих случайных мужиков.
Да что же это такое? Как же могла так распорядиться жизнь, определив женщине мужскую судьбу? Ей бы по асфальту - в модных сапожках и в своей мохнатой шапке. Поставить бы обеих: ту - королеву и эту рядом - глядите, кто лучше? Но это несбыточно, невозможно, как нельзя столкнуть стылый голубой день и мягкую буранную ночь.
Она встала, подошла к столу, спросила:
- Можно убирать?
- Нет-нет, - торопливо ответил Давлетов. - Отдыхайте, мы сами.
Но она уже взялась за посуду, с женским проворством и привычкой.
Давлетов взглянул на часы: было начало десятого. Больше двух часов прошло, как появилась в избушке охотница, и не ясно было - много это или мало.
- Что ты ищешь, гость, в этих местах? - неожиданно спросила она Дрыхлина и прострелила его в упор своими раскосыми глазами. - Соболя ищешь? Или я ошибаюсь?
- Я ищу землю для трассы БАМа, - ответил он. - А вот Женя соболя никогда не видел. Можете вы доставить ему такое удовольствие?
Он будто зрил сквозь холстину, потому что из той самой торбы, прикрученной к поняге, она и вытащила темно-коричневую, чуть больше рукавицы, шкурку. Бросила ему на колени. Он взял ее, дунул на мех. Протянул Савину:
- Полюбуйтесь, Женя. Хоть и не экстра, но хороша.
Савину вдруг стало неуютно и тоскливо. Что-то укололо его, и этот укол вызвал в нем мгновенное и необъяснимое ощущение тревоги. Он явственно ощутил, что из-за стола уходит благожелательность. Глядел на охотницу, на Дрыхлина, пытаясь понять то, что ускользнуло от него. Дрыхлин поднялся за чайником, сыпанул не меряя из пачки в кипяток заварки. Охотница провожала взглядом каждое его движение. Шкурка лежала около Савина, темная, невзрачная, с желтоватым размытым пятном у шеи. Для приличия он потрогал ее. И спросил тоже для приличия:
- Чего она такая маленькая?
- Не выделанная еще, Женя, - откликнулся от печки Дрыхлин. - Понравилась?
- Не знаю. Шкура и есть шкура.
Охотница отреагировала на его слова удивленным:
- О, бойе!
Обласкала взглядом, и он словно бы почувствовал теплое прикосновение к лицу. Оно было настолько осязаемым, что он даже тряхнул головой, прогоняя наваждение. Но ничего не получилось. Будто его заколдовали. И только голос Дрыхлина смахнул эту колдовскую волну.
- Не продадите?
- Какую цену дашь, гость?
- Вам удобнее самой назвать цену.
- Зачем она вам, товарищ Дрыхлин? - спросил Давлетов.
- Не мне, Халиул Давлетович, - жене. Приспичило ей соболью шапку. У одной соседки есть, у другой, а у нее, видите ли, нет. Вот и пообещал при случае...
Савин отодвинул от себя шкурку к Дрыхлину, поднялся, встал рядом с охотницей, прикоснулся плечом к ее плечу. Хотел поймать ее взгляд, чтобы еще раз почувствовать невидимое прикосновение. Но она молча смотрела на Дрыхлина.
- Что же вы молчите, Оля? - не выдержал тот.
- Боюсь прогадать.
- Может быть, у вас еще есть?
- Здесь нет.
- Не надо стесняться, девушка. Дело есть дело. Скажите, сколько я должен вам?
Давлетов недоумевая и с неприязнью глядел на них. Она засмеялась тихим смешком, и Савину подумалось, что улыбка ей очень идет. Засмеялась, превратилась в девчонку и сказала, как процитировала:
- Все оборотни в шкурах и перьях прячутся в пещерах и утренних туманах.
Дрыхлин непонимающе уставился на нее, подчеркивая свое непонимание выражением лица.