ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Еще в те годы, когда Игнат занимался зимним извозом и доставлял на завод глину, ему хотелось посмотреть, как работают помольные мельницы, как прессуют кирпичи и ведут огонь в огромных обжигательных печах. Но склад сырья помещался на задворках завода, его отделяли от наполненных гулом цехов каменные стены, и Игнату так и не пришлось увидеть, как мягкая голубоватая глина превращается в замысловатый, разных форм кирпич, который не боится расплавленного кипящего металла. Там, за каменными стенами, был мир таинственных превращений, непонятных стихий и какого-то особого могучего человеческого разума, выдумавшего самые удивительные машины. И все это хотелось увидеть Игнату не потому, что он чувствовал в этом какую-то для себя необходимость, а так, из любопытства, чтобы потом у себя в Пухляках похвастать: "Ах, язви твою душу, мельница-то там какая! За час всю пухляковскую рожь перемелет!"
И вот он вошел в этот загадочный, неведомый ему мир, но не из любопытства, а по необходимости, не для того, чтобы потом похвастаться увиденным чудом, а ради хлеба насущного, чтобы жить и спастись от ссылки в Хибины. Стояла ранняя весна, земля была еще промерзшая, и всех нанятых землекопов бросили на подготовку строительной площадки, разгрузку леса и очистку цехов. Игнат вместе с другими вывозил на тачках накопившийся за зиму в цехах мусор, керамический бой и всякую заваль. Он катил груженую тачку сквозь шум, жару и пыль цехов. Из шамотного и формовочного, из прессовой и обжига. Мимо перемалывающих глину шаровых мельниц, прессов, выдавливающих влажные продолговатые кирпичи, мимо пробоин в печных стенах, через которые выгружали обожженный огнеупор, - туда, на пустырь, где раньше был склад глины. Теперь ее доставляли на завод в люльках подвесной дороги.
Тарханов толкал тяжелую тачку и уже знал, где надо объехать отпрессованные изделия, где во дворе завода переждать вереницу вагонеток, как за воротами сделать на ходу крен, чтобы тачка сама опрокинулась у края глубокой ямы. Надо было остерегаться маневрового паровоза, лихо прокатить по деревянному настилу переезда и озорно крикнуть зазевавшемуся у обжигательной печи грузчику: "Эй, поберегись!" Каждый шаг пути был маленьким открытием, обогащающим опытом, придающим каталю чувство, что он не тягло, а разумная сила, от которой требуется не только крепкая спина и сильные руки, но и думающая, изобретательная голова. И это ощущение вызывало у Игната почти такую же радость, какую он ощущал не раз в Пухляках, когда ему удавалось вдруг заметить, что пророщенная картошка быстрее растет, чем непророщенная, и что если хочешь есть огурец в июле, то надо обязательно посадить рассаду на гребне. Даже такая простая работа, как работа каталя, вдруг оказалась полна разнообразного интереса и неожиданных возможностей. Как-то вечером, ложась спать, Игнат подумал о том, что дорога к пустырю выбрана непродуманно, что путь в объезд котельной и прессовой хоть и будет подлинней, но даст возможность избегнуть двух переездов. На следующий день он предложил перестлать мостки и был горд, когда его поддержали другие катали. Он теперь стал рабочим, но всеми помыслами тянулся, как прежде, к земле. Чем дальше она была от него, чем труднее было ему приложить к ней руки, тем сильнее он ощущал ее. Еще в марте, когда неожиданная оттепель смыла снега, а потом ударили морозы и снова вперемежку то становилось тепло, то по-зимнему холодно, он с тревогой просыпался по утрам и жаловался Лизавете, что этак у озими может все корни порвать. Он не мог не думать об урожае, хотя ему не надо было ни сеять, ни убирать. И недружная весна того года, то с солнцем, то с неожиданными северными ветрами, вызывала у него беспокойство. Неожиданно остановив посреди двора свою тачку, он смотрел на небо, на низкие рваные облака в надежде вдруг увидеть голубые прогалины - эти первые приметы близкого тепла. Однажды воскресным утром Игнат вышел на огород и увидел, что прошлогодние гряды сверху слегка подсохли и словно посыпаны пеплом. Пора пахать! Лизавета вынесла из кладовки две лопаты. Нет, надо нанять цыгана. И когда приехал со своей лошадью нанятый Лизаветой цыган, Игнат велел угостить его чаем, а сам встал за плуг. Он проложил первую борозду, повернул обратно, и так велика была его тоска по земле, что на мгновение перед его глазами возникла речная низина Мсты, за низиной Пухляки, а дальше - его холмистое поле, но теперь почему-то бескрайнее, не знающее меж и перекатывающее свои гребни до самого горизонта. Вот так земля! Бывало, шагами мерил, а теперь глазом не окинешь. А он-то думал, ничто уже не связывает его с Пухляками. Как же ничто, когда там осталась земля? И неужели никогда он уже не вернется к ней? Нет, он еще вернется! Ведь в Пухляках у него остался дом! Да что дом - душа осталась. Выходит - сам он в Глинске, а душа в Пухляках. Руки тачку катают, а душа землю пашет. Эх, Пухляки, Пухляки! Привиделись, приманили и оставили одного на бездорожье. Выпутывайся, живи как разумеешь! И почувствовал злость. И на землю и на Пухляки. А что же - и проживет как разумеет. И выпутается.
Он не мог жить без природы, потому что она была частью его. Всю жизнь он воевал с ней и шел на всякие хитрости, чтобы умилостивить ее. Она все же в конечном счете была для него божеством. Всевышним и неумолимым. То жестоким, не внемлющим его мольбе, то добрым, одаряющим его своими плодами. И глина, голубоватая, с синеватыми прожилками, была для него тоже природой. Но бесплодной, зряшной, которая ничего не родила и лежала мертвым подстилом под живой теплой землей. Эта часть природы тут, на заводе, называлась просто сырьем. И хоть здесь, на заводе, не было власти природы над людьми - шел ли дождь или светило солнце, падали на крыши утренние заморозки или земля парила и подымалась на ней зеленая поросль, жизнь на заводе шла своим чередом: из обжигательных печей выходило столько огнеупора, сколько необходимо было людям, - а все же он думал: жизнь обернется, как земля прикажет.
Он работал в бригаде каталей, среди которых были выходцы из разных мест: новгородские, псковские, вологодские - кто ушел из деревни навсегда, кто в поисках временного заработка; были тут и городские, почему-то предпочитавшие машине и станку тяжелую, неуклюжую тачку. Но были и такие, о которых Игнат никак не мог сказать, кто они: деревенские или городские. Иногда ему казалось, что они деревенские: последними словами ругают колхозы - и то плохо, и то нехорошо. Но эти же люди не разбирались в земле, им она совсем была не дорога, и говорить о ней с пониманием они не умели. Была в них большая городская ловкость, пронырливость, осведомленность. Они все знали, где чем торгуют, что произошло в городе, и одеты они были по-городскому - в широких брюках, пиджаках с приподнятыми ватными плечами, в суконных, сдернутых назад кепках. И в то же время город они тоже не любили. Жили кое-как, где-то по углам, в общежитиях, не думая о завтрашнем дне. Среди этих - ни городских, ни деревенских - трое особенно были неприятны Игнату. Они всегда держались особняком, перекидывались между собой какими-то как будто русскими и все же непонятными словами, и никто не смел сказать им, что они пропускают ездки, хотя получают из котла равную всем долю. Игнат не знал, кто в этой тройке верховодит, но ему казался главным тот, которого звали Егором Банщиковым, - человек лет тридцати пяти, сухощавый, как будто не очень-то могутный, но ловкий, цепкий, с затаенной жесткостью в тусклых, бесцветных глазах.
Весенними сумерками, когда Игнат выходил из проходной, к нему подошел этот самый Егор Банщиков и как будто между прочим сказал:
- А получка была неплохая. По триста на брата. Вот баба твоя обрадуется.
- На деньги все охочи.
- Иным они дороже дружков.
- У меня дружков нет, - поняв намек, равнодушно ответил Игнат.
- Значит, артель наша тебе так, ничто? Плюнул и растер?
Игнат остановился и сверху вниз посмотрел на Банщикова.
- Тебе куда, Егор?
- Одна дорога в город - через мост.
- А мне вот в проулочек. - И, не прощаясь, Игнат зашагал в темень вечера.
- Стой! - Егор догнал его в переулке и преградил дорогу. - Договоримся, чтобы без шухера. Так вот, ежели с получки не будешь полсотни давать - пеняй на себя! У меня разговор короткий.
- И у меня не длинней. Я у тебя не брал и тебе не должен.
- Поговори еще! Выкладывай полсотни.
- Сполна?
- Сполна!
- Так получай! - И Тарханов ударил наотмашь. Ударил, и вдруг ему почудилось, что он уже где-то видел это искаженное от боли, с редкими крупными зубами лицо. И прежде чем Игнат успел повернуться и пойти своей дорогой, Банщиков поднялся и жалко улыбнулся.
- Постой, Игнат Федорович. Ты насчет полсотни всерьез не принимай. Я силу и храбрость твою хотел испытать.
- Хватит или еще спробуешь?
- Иди к нам.
- Людей грабить, оброк собирать?
- На тачке тоже не разбогатеешь. А будь у меня твоя биография, я бы такие дела завернул...
- Значит, за мою биографию хочешь спрятаться?
- Друг мне нужен.
- А мы и так старые друзья. Или забыл, как однова тебя стукнул? Но больше, смотри, не попадайся. Живым не уйдешь. - И, оттолкнув растерявшегося Банщикова, продолжал свой путь, задав ему загадку, где и когда его бил этот бородач. А бивали его и в тюрьме, где он не раз сидел, и на воле, куда его отпускали после каждой амнистии. А не попало ли ему на сей раз от того самого мужика, которого он неудачно пытался ограбить на большой дороге под Глинском? Но твердо он в этом не был уверен.
На следующий день по дороге на завод Игнат встретил Чухарева и рассказал ему о вымогательстве Банщикова.
- Да, трудное твое положение.
- Что, я им обязан? - возмутился Игнат.
- Их ведь шайка, вот в чем беда.
- А ты начальство!