Историки Глинска, которые создали музей города и дали подробное описание возникновения и развития города, как-то прошли мимо того факта, что в начале тридцатых годов на Раздолье возникла первая улица и первым ее обитателем был бывший крестьянин Игнат Тарханов. Потом появились еще улицы - Опеченская, Устрекская, Окладневская, Пестовская, Мошенская, - одни названия которых свидетельствовали о прежнем сельском местожительстве ее обитателей. А между тем строительство комбината огнеупоров было тесно связано с этими улицами. Без их жителей не было бы его каменных стен. Он лишился бы своей души. Город разрастался за счет перевезенных из деревень изб. Порой казалось, что они осаждают его и сам он превращается в какую-то деревню. Но нет, даже бывший уездный город с его небольшими заводами уверенно выдержал натиск деревенской стихии, он как бы перерабатывал и обогащал ее взбаламученный поток. Деревня подстраивалась к городу, окружала его своими огородами, стадами коз и коров и сама себя называла городом. Но и город, растворивший пришельцев из деревни, приобрел свое особое лицо.
Деревня приспосабливалась к городу и, того не подозревая, изменяла его. И весной, когда с Раздолья дул теплый южный ветер, Глинск, привычный к запаху угля и жженой глины, вдруг ощутил запахи земли и навоза. Они заполняли собой улицы, проникали в одноэтажные домики старожилов и легко преодолевали высокие глухие заборы керамического комбината. Всего этого не запечатлели историки Глинска, и потому они не воссоздали верной картины того времени, да и не все сделали, чтобы стала ясной и понятной более поздняя история города, когда пришельцы из деревень, захватив окраины, двинулись в центр города. Сначала они отвоевали для себя углы в коммунальных квартирах, потом вторглись в комнаты умерших и уехавших горожан и наконец, когда там им стало тесно, хлынули к новым многоэтажным заводским домам с их прекрасными, благоустроенными квартирами. Впрочем, туда уже пришли совсем другие люди, которые сами запамятовали, какими они явились в Глинск.
Однажды первый застройщик Раздолья Игнат Тарханов сидел на скамейке у ворот своего дома и наблюдал за Танюшкой, которая забралась в глубокую, поросшую травой канаву и пыталась сама выбраться наверх. Она карабкалась по скосу, цеплялась руками за траву, упиралась коленками в землю и, когда казалось, что вот-вот вылезет на бровку, скатывалась вниз и снова начинала свое трудное восхождение. Сначала Игнат хотел ей помочь, но передумал: пусть девчонка вылезает сама. И не без удовольствия думал: три года, а столько настойчивости. Особенно ему было по душе, что она не зовет его на помощь, не обращает внимания на исцарапанные руки. Игнат наблюдал за своей нареченной дочерью и ухмылялся.
- Тархановская порода! По хватке видно, тархановская.
Летний день был долог, не знал вечерних сумерек и сразу переходил в ночь. Да и какая это ночь без темноты, без ярких звезд, смыкающаяся в самую полночь с близким рассветом? И в такую пору на Раздолье дневная жара лишь сменялась ночной духотой, и казалось - слышно, как на обильно политых огородах растут, слегка похрустывая, капустные листы.
Когда тень от дома легла через всю улицу, Игнат вернулся во двор. Лизавета таскала на огород воду. Она шла прямо, легко ступая и слегка покачиваясь, невысокая, сильная и гибкая. Она вообще всегда казалась Игнату красивой, когда что-нибудь делала - носила воду или вскапывала гряды, и он подумал: "Как в жизни странно бывает: если бы его не выселили из Пухляков, разве была бы у него такая молодая, красивая жена?" И тут же мелькнуло другое: "Только надолго ли все это? Разыщут, и не будет с ним Лизаветы, словно во сне он ее увидел. Наверное, так уж устроена жизнь. Полностью счастливым человек не бывает".
Через изгородь он увидел идущего посреди дороги пожилого человека, в длинном пиджаке, сутулого и с лицом такого же цвета, как земля, темновато-серым и словно от засухи морщинистым. Игнат невольно подался вперед. Очень знакомый человек!
- Еремей, ты?!
Ох, уж эти земляки. Никогда не знаешь, что они принесут с собой. Но появление Еремея Ефремова должно было объяснить Тарханову все, что произошло в ту ночь, когда он бежал из обоза раскулаченных, и он окликнул его.
Еремей Ефремов присел на скамейку. Игнат спросил спокойно, будто знал, что рано или поздно они обязательно встретятся в городе:
- Насовсем?
- В Пухляках не жилец я.
- Из Хибин?
- Вернули. Нет у них документов, что я мельницу арендовал.
- А я думал, ты тоже бежал.
- Не успел. Как по тебе стрельбу открыли, такой шум пошел.
- Ранили моего Ваську. А невестка померла.
- В каждой семье что-нибудь да стряслось, - сказал Ефремов и поднялся со скамьи.
- Может, слыхал что-нибудь о Василии?
- Не приходилось.
И больше о прошлом ни слова. Зачем бередить душу, вызывать тревогу, возвращаться к боязливым, настороженным мыслям? В общем, каждый по-своему был доволен: встретились земляки, поговорили, и дай-то бог больше не встречаться.
Но как ни старались пухляковцы отдалиться друг от друга, жизнь упрямо сталкивала их и возвращала к прошлому.
В один из вечеров Игнат увидел в калитке Афоньку Князева. Подвыпивший, слегка пошатываясь, он прошел в сени и крикнул, открывая дверь:
- Эй, хозяин, земляк в гости пришел! - И сунул руку Игнату. - Труд-успех! С колхозным приветом наше вам!
- Ну, здравствуй. - Игнат не ощутил ни волнения, ни испуга. - В комнаты пройдешь или здесь на кухне посидишь? Не обессудь, угощать нечем.
- А зачем мне угощение, - с умилением проговорил Афонька. - Я премного доволен, что своих земляков встретил. Шел это я и думал: "Афонька, да не перепил ли ты? Да и в Глинске ли ты? А может, в Пухляках? Кругом знакомцы: Чухарев, ты вот, Еремей Ефремов. Нет, я так скажу, в единоличестве или в колхозе живет человек, а который богатый, ему везет, а который бедняк, вроде меня, ему не везет. Вот Еремей в единоличестве лучше меня жил? Лучше, сравнить нельзя. А сейчас? Опять лучше. Из Пухляков выслали, в городе живет. Хуже ему стало? Смотри, какую хоромину поднимает. А что у меня, у бедняка? Я в деревне остался. Думал, вот она идет, настоящая жизнь! Коммуна, думал, будет. А сделали колхоз. А колхоз - это опять несправедливость. Разве это справедливо - получай, сколько заработаешь? А ежели у меня силы меньше, ежели я устаю больше? В другой семье трое, и все работники. А у меня шесть ртов, а работник я один.
- И не ахти какой, - не удержался Игнат.
- А хорошо в Глинске, - продолжал Князев. - Зря я, дурак, уехал отсюда. Да мне, как бывшему приказчику наипервейших купцов, иль не дали бы квартиру в каменном доме?
- В деревянном доме лучше. Дух приятней. Строй и ты.
- Пока его построишь, из тебя самого дух выйдет.
- Из меня не вышел.
- Эва, сравнил свою силу с моей. Я еле-еле со своей старухой управляюсь, а ты, говорят, на молодой женился. - И тихо, заговорщицки спросил: - Тебе что же, как и Еремею, освобождение вышло?
- Моя печаль - не твоя забота.
- Тебе видней. Только гляди на Сухорукова не нарвись. Он в городе, и начальство.
Игнат ничего не сказал Лизавете о встрече с Афонькой, и это сразу понял сам Афонька, когда на следующий день он снова пожаловал в дом Тарханова.
- А я к Игнату Федоровичу... Слыхал, у вас продается домишко.
- Продаем, - подтвердила Лизавета. - А вы купить хотите?
- Задумал переехать в город. Из Пухляков я.
- С Игнатом из одной деревни? - обрадовалась Лизавета. - Вот хорошо-то! Идемте, покажу домишко.
- Видел уже.
- Маленький, а теплый.
Афоньке домик нравился. Вернее, не сам домик, а возможность переехать из такого домика на новую квартиру. Начальство - как посмотрит? "Человек из бедняков и живет вроде как в землянке". Но жить в ней будет неплохо. Значит, можно и год, и два подождать. Афонька присел на табуретку.
- Хоть домик, конечно, аховский, но главное, так сказать, принимаю его от знакомых людей. Какую вы цену хотите - не знаю, но мою цену я вам скажу.
- Давайте вашу цену, - согласилась Лизавета. - Может, и торговаться не придется.
- Вы про роток и про платок поговорку знаете?
- Какой платок? - не поняла Лизавета.
- Есть такая пословица: "На чужой роток не накинешь платок". А ведь на свой можно. Так я на свой роток накину платок, а вы за это мне свою избенку отдадите. Такова моя цена.
Лизавета ничего не понимала. О чем собирается молчать земляк мужа? Но смутно почувствовала, что ей и Игнату грозит опасность. Растерянно оглянувшись, словно ища помощи, она спросила: - Может быть, вы зайдете вечером? Игнат Федорович придет с работы.
- Нет уж, как-нибудь без него обойдемся. А вы учтите, что земляки мы с ним. И все мне доподлинно известно. И как его раскулачили, и как он бежал, когда в ссылку повезли. Так как насчет избенки?
Лизавета молчала, стараясь совладать с собой. Снова рушилась ее жизнь, снова тоска и одиночество ждут ее. И снова надежда. Нет, не может быть, чтобы Игнат был раскулаченный. Она готова была броситься на Князева, выгнать его из дома, но вместо этого побежала к Игнату на комбинат. Она вызвала его в проходную, волнуясь, рассказала о приходе Князева.
Игнат взял увольнительную и вместе с женой пошел домой. Афоньки Князева там, конечно, уже не было. Лизавета рассказывала, надеясь, что Игнат скажет: "Вранье все это".
- Ишь, выдумал что! И раскулаченный ты, и сбежал.
Игнат ничего не ответил и повернулся к порогу.
- Ты куда?
- На работу.
Она бросилась к нему.
- Игнатушка, подожди.
- Ждут меня, Лиза.
Она слабо улыбнулась ему и вдруг, отстранившись, закричала: