- Татьяна Михайловна, - представилась Камышенко. Ее пожатие, торопливое, деловитое, понравилось Нонне. И вообще Татьяна Михайловна, по всему видать, была симпатичным человеком. Пожилая, полная, она, однако, двигалась легко и быстро, во всем ее облике выражалась какая-то озабоченность, свойственная многим простым, вечно занятым и нервным натурам, и готовность тотчас взяться за любое трудное дело. Она очень просто, без какой-либо отчужденности, кою нередко проявляют к чужакам женщины в дальних сибирских деревнях, разговаривала с Нонной, когда они шли по селу мимо красивых, из белого кирпича, домов с трехстворчатыми окнами, с двумя выходами - на улицу и во двор, и с большими, как на дачах, верандами. Таких домов было квартала полтора. Во дворе и возле окон кирпичных домов, а также у дороги стояли березы, придававшие этой части села вид дачного поселка.
- Давно построили? - поинтересовалась Нонна.
- Несколько домов в прошлом году, а остальные вот только нонешним летом. Глянутся?
- Очень. Как, удобно в них?
- Еще бы, дома куда с добром. Правда, кой-кому из наших чалдонов не совсем по душе. Веранды, дескать, ни к чему, ребятишки все стекла побьют. Дворы, мол, открытые, без ворот, без заборов, без ничего. Старинка-матушка, что поделаешь. У нас кое-кто из мужиков еще в драных полушубках в кино ходит. Двадцать лет назад так ходил и сейчас одевается как попало, хотя и зарабатывает ничего. По привычке дурной. Да…
Сама Татьяна Михайловна была в чистеньком пальтеце с каракулевым воротником и в пуховой шали.
- А вы где живете?
- Я в своем доме. Разреши-ка мне - мигом бы перебралась в таку-то квартиру.
Она вздохнула, но вроде бы не особенно горестно. Нонне казалось, что Татьяна Михайловна чем-то встревожена и напряжена.
Эта мысль появилась у молодой доярки еще в конторе и навязчиво не покидала ее, когда она осматривала коровник, доильную площадку и аппараты, которые ей не приводилось видеть, потому что у них в совхозе все было, как сто лет назад - сядешь под коровушку и доишь руками до боли в пальцах.
Нонна побывала на дневной и вечерней дойках, перезнакомилась со всеми, без конца приставая с расспросами и к Татьяне Михайловне и к другим - много тут было интересного. Она всюду ходила за Татьяной Михайловной и удивлялась, до чего все же деловита и расторопна эта пожилая женщина. И не суетлива, чего страшно не любила Нонна. С техникой Камышенко обращалась свободно, будто давным-давно изучила ее, хотя на механическую дойку ферма перешла только прошлой осенью. С коровами разговаривала, как с малыми детьми - спокойно и покровительственно - и, лишь когда сердилась, тихо ворчала: "Стой же, милая, стой, не лягайся". Всердцах Татьяна Михайловна ворчала даже на неодушевленные предметы: на ворота, которые тяжело открывались - "окаянные, примерзли вы, что ли?", на упавшее ведро - "куды покатилось?"
После вечерней дойки они прошли по надоедливо длинной - не менее километра - заснеженной улице на другую окраину села к пятистенному, из добротных толстых бревен дому с воротами, на диво высокими, и амбаром.
- Вот и хозяйство мое, - сказала Татьяна Михайловна.
Во дворе было совсем темно, небо закрывали сарай, горой нависающий над двором, и непомерно большая крыша крыльца; на землю, тщательно очищенную от снега, падали два острых электрических луча, вырывающихся из закрытых ставен. "Двор-то, как крепость, сараище и воротища недавно поставила или от старых времен сохранились?" - подумала Нонна, но спрашивать не стала.
Жила Камышенко богато: комнаты просторные, чистенькие, недурно обставленные, были у нее и радиоприемник, и ножная швейная машина, и ковер, и много другого добра. На божнице - картина в золоченой рамке с видом моря.
Татьяна Михайловна наскоро собрала ужин, который, однако, оказался сытным, со всякими соленьями и вареньями, и, усадив Нонну, выставила бутылку вина.
- Ну, ради знакомства. Да ты шибко-то не того, не отбояривайся. Ради знакомства можно. Это слабенькое совсем, из виноградного соку, торгаши сухим его называют. Прошлый раз в городе взяла. Бражку мы не глушим и водку не берем. Мне дак вообще нельзя, у меня плохо с желудком, боли, будто гложет кто-то. А все потому, что в голодуху военную всякую дрянь ела. И после войны в колхозе - тогда у нас колхоз был - тоже, помню, почти ничего не получала. Если картошка или, скажем, чего другое попортится, так все равно сожрешь. Худые времена были. Да-а…
Она усердно потчевала, но сама ела мало, не пила, и говорила больше о деле:
- Механическая дойка, я те скажу, штука очень даже хорошая. Тяжело все-таки руками-то… Сама знаешь. Я ведь еще до войны доила, а все привыкнуть не могла, все рученьки болели. Со столькими-то коровами… Да ишшо траву летом подкашивай. А тут ты навроде мастера, и техника за тебя. Да. Бухгалтер говорит, что у нас даже экономия средств получилась на мехдойке. Ну, и чистота. Хоть какие у тебя чистые руки, а аппаратом лучше. Не пойму я, почему люди морду воротят от этого. Возьми хоть наших соседей - Шаталинский совхоз. Еще в начале года понавезли они до черта всякой техники и сперва было крепко взялися, а потом чего-то забросили все аппараты. Забросили и опять руками доят, милыя. Да. Ну, что ты на это скажешь?
Нонна ничего не ответила: откуда ей было знать.
- А у нас на Чапаевской ферме молоко сбавилось от мехдойки. Лешаки безмозглые.
"Сильна б она была в должности главного дояра района, - подумала Нонна. - Жаль только, что нет такой должности".
В избу вошел рослый парень лет восемнадцати, одетый не то в короткий тулуп, не то в длинный полушубок.
- Ну, что?.. - спросила Татьяна Михайловна.
Парень молчаливо раздевался и разувался.
- Ну, чего ты молчишь? - Татьяна Михайловна впервые за день повысила голос, и Нонна вздрогнула.
- Дай хоть в себя прийти. И нетерпелива ж.
- Все продал?
- Все.
- За сколько?
- По два двадцать.
- За сколь?!
- Ну чего переспрашивать.
- Ты что?! Ты что, очумел, что ли? Да? Все продают по два с полтиной да по три за кило, а он умудрился по два двадцать. Чего ж ты даром не отдал?
- Не шуми. Ну, не шуми. - Морщась, парень сел за стол и робко взглянул на Нонну. - Послушай прежде. На базаре теперь, понимаешь, не шибко пошеперишься - твердые цены установили. Не пошеперишься.
- Какие такие твердые? Что это, в магазине, что ли?
- В магазине не в магазине, а навроде. Есть такой приказ начальства: свинину продавать по два двадцать - не дороже, а если второго сорта окажется - так по рубль семьдесят, яйца - по рубль двадцать десяток, не дороже, ну и все прочее так же. Вот так! Объявленья везде вывешены об этом. Мужик какой-то ходит с красной повязкой на рукаве и милиционер рядом с ним, обсматривают все, проверяют. Ничего не выйдет дороже. Да и в магазинах теперь свинина есть по рубль восемьдесят.
- А на втором базаре?
- Чего?
- О, господи, чевокало непутевое! На втором-то базаре был ли тот, который за рекой, у кожевенно-шубного завода?
- За рекой? Хм. За рекой… Я и не слыхал о нем. Да порядки-то, поди, везде одинаковы.
- Поря-я-дки. Где лучше, там и сбывай, вот тебе и порядки. Порядки. Сеть-то хоть купил?
- Не продают. Нигде нету. Все магазины обсмотрел. А сапоги, манки и селедки купил. Вон.
- Это и дурак купит.
Татьяна Михайловна говорила раздраженно, нисколько не стесняясь Нонны. Более того, она даже попыталась вызвать у нее сочувствие:
- Вот к коровам… К коровам надо подходить спокойно, не нервничать. А с людьми так не выйдет. Пока на него, на окаянного, не оранешь, никакого проку не будет.
Парень молчал. Такой рослый, здоровый, бас, как у Шаляпина, а молчал.
- Свинью, наверное, закололи? - спросила Нонна.
- Да вот… Целый год кормила, картошки и хлеба сколь на нее ухлопала. Грузовик наняла мясо в город везти, хоть и попутный, но все равно. И вишь….
- В столовую бы сдали.
- Еще чего! - Татьяна Михайловна вдруг враждебно поглядела на Нонну. - Тебе там столь отвалят, что карманы разорвутся. Ну, ладно, время уже много, надо дров притащить и спать укладываться.
Нонна тоже заторопилась.
- Я пойду.
Татьяна Михайловна не удерживала ее.
- Вещички-то у тебя в конторе? - спросила она все еще раздраженным голосом. - Где там? Аха! У нас приезжие у Семеновны останавливаются. Это не так чтобы далеко. Санька проводит.
Санька всю дорогу молчал, сопел и вроде бы сердился на Нонну, но она понимала, что он сердится на мать и вообще у него испорчено настроение.
В доме Семеновны, старухи говорливой, общительной, привыкшей к частой смене постояльцев и свободному с ними обращению, Нонна почувствовала себя легко. Она только сейчас поняла, насколько в доме Камышенко все строго и напряженно. Разговаривали с Семеновной о разном, и, естественно, о Татьяне Михайловне.
- Бабешка эта работящая, - рассказывала старуха, уже лежа на кровати. - Она те, как я, попусту болтать не будет. Не! Доярка куды с добром, сама, говоришь, к ей учиться приехала. И по дому не сплошат. Хозяйка настоящая. Животины у ей всякой, ну прямо уйма - окромя коровы, телок, овечек сколько-то, бо́рова, понятно, всегда откармливат. Боров-то, - как бык. Ей-бо! Курочки… Ну и огородишко порядошнай, все что хошь там растет. По два урожая собирают, ей-бо, ни у кого так-ту не получатся. И везде успеват, за всем успеват. Правда, парень у ей добро какой, и мать ишшо в силах.
- А мать я что-то не видела.