- Да у нас тут слишком уж дымно, и вином попахивает.
- А что? - встрепенулся шофер.
- Зря ты в дороге пьешь.
- Ни-че-го. Тут никакой милиции нет. И что для меня стакан красного? Ты ведь небось тоже сегодня пить будешь?
- Я почти не пью. У меня с желудком не в порядке.
- Во встреча будет! Представляю. Как вы хоть подружились-то?
- На фронте. Вернее, сперва мы с ним возле Новосибирска служили. В одной роте. А потом на фронт угодили вместе. Почти до самой Германии одной дорогой прошли.
- Так, так…
- Парень он боевой был. Толковый, в общем. Потом меня ранило, и уж после того я с Иваном - его Иваном звать - не служил больше. Ну, переписывались, понятно. Раньше частенько, а потом, как говорят, реденько. Один раз в городе встретились. Он куда-то спешил, и поговорить толком нам не пришлось. В прошлом году мы почти не переписывались. Я получил от него одно или два письма и сам написал не больше. Эти последние письма, как бы тебе сказать, немножко странными мне показались. Балуется, наверное. Он и раньше любил язык чесать. В гости все время приглашал, вот я и собрался. К брату заодно заехал, он в Орловской эртээс живет.
Они помолчали, сосредоточенно глядя через стекло. Дорога была укатанная, блестящая. Слева стоял угрюмый стройный сосняк, справа - березки и кусты, обсыпанные снегом, упирались в дорогу белой зубчатой стеной. Все было торжественно и неподвижно.
- Смотри-ка, как красиво, - сказал пассажир.
- При такой красоте дважды два книзу головой встанешь, - хмуро отозвался шофер. - Ишь кривляет. Это она речку огибает. Сейчас деревня будет, маленькая, эдак домиков в двадцать. От нее дорога прямей. Быстрее поедем.
- А Евгеньевка - большое село?
- Порядочное. Райцентр все-таки. Центральная улица, улица Ленина, наверное, километра на два тянется. Ну и по бокам от нее всякие улицы есть. Приятель-то у тебя на какой живет?
- На Октябрьской.
- На Октябрьской? - переспросил шофер. - Интересное дело. Я тоже на Октябрьской живу, дом номер тринадцать - нехорошая цифра.
- Ну, а мне надо тридцать три.
- Тридцать три. Это чей же дом? Что-то не соображу.
- Киприн Иван. Иван Емельяныч.
- Ты что же это, к Ванюшке Киприну едешь?
- А ты знаешь его?
- На́ тебе! Живу на одной улице, рядышком, как это говорится, да не знать! Очень даже знаю. Парень компанейский. Но бражки тебе с ним попить придется.
- Он же мало пьет.
- Кто-то другой мало, а Ваня Киприн закладывает - будь здоров. Может, ты подпутал, не к нему едешь?
- Чего мне путать. Я ж тебе сказал и адрес, и фамилию, и имя-отчество. Все точно.
- Он, хи-хи, - захихикал шофер. - С Ваней мы почти, можно сказать, приятели. Да, да. Так что, друг, мы с тобой, может быть, еще и выпьем вместе. Ты не шибко замерз? Кабина-то поистрепалась, и поддувает. Сейчас, браток, погреемся. Вот она, деревня-то. Нам к третьему дому по правой стороне.
Лес закончился, впереди было небольшое поле, а за ним деревушка в одну улицу. Дома стояли плотно друг к другу, будто согреться хотели. У крайней избы один, мальчишка катал другого на деревянных санках.
Шофер резко остановил машину у старого трехоконного дома и сказал:
- Я здесь иногда останавливаюсь погреться, чайку попить. С хозяйкой и ее дочкой сдружился, особенно с дочкой. Ха-ха. Входи, входи.
В избе было темновато. Возле печи на соломе возился теленок. Где-то мяукала кошка.
Из горницы вышла девушка в простеньком платьице, миловидная, с насмешливыми глазами и, улыбаясь, сказала:
- Здравствуйте! Чего пришли?
- Здравствуй, любовь моя! - громко приветствовал ее шофер. - Дай душу отогреть, иначе застынем под твоим окном и наша смерть будет на твоей совести.
- Хватит, хватит болтать-то. - Девушка нахмурилась и, подойдя к печи, отодвинула заслонку. - Садитесь, чаю дам.
- А не лучше ли с бражки начать? Не люблю я, Надюша, пить бражку после чая.
- Свою привезли?
- На твою надеемся.
- Сказала бы я тебе, если б постороннего человека не было.
- Это парень свой. Ванюшки Киприна друг.
- Зла я на вашего Ванюшку и на тебя тоже.
- Что так?
- Прошлый раз он заезжал к нам, показывал мне платьишко. Я давала ему пятнадцать, а он просил двадцать. Так и не уступил, скупердяй. А на тебя я зла за твою болтологию. После твоего приезда у меня, понимаешь, завсегда голова болит.
- Это от моих любовных взглядов. Езжу я по всем лесным дорогам и все о тебе думаю. И дома тоже ты перед моими глазами ну будто как на картине стоишь. Кручу баранку, а в голове одна мысль: "Как-то там Надюша моя"?
- Ох и болтун, ох и болтун же ты!
Пассажир сидел неподвижно и молча. А шофер выпил стакан чая, разбавленного молоком, и, встав со стула, сказал:
- Пора в путь-дорогу. До свидания, душа моя!
И вот они опять едут… Мелькают деревья, кусты, бесконечно тянется извилистая дорога.
- Как он там живет, Иван, где работает, какая у него жена? - спрашивает пассажир, и в голосе его чувствуется тревога.
Шофер отвечает весело:
- Живет как бог. Вместе с тестем и тещей. Дом-то тестев. Жена у него молодая, красивая, дьявол, архитектурные формы у ней какие! А ножки, а зубки! Мм! Залюбуешься!
- Работает он где?
- Работает? Сейчас нигде.
- То есть как это?
- Да так. Раньше работал в райпромкомбинате и в промартели "Первое мая". Это еще когда парнем был. А после женитьбы года этак через полтора уволился. Свиней, гусей разводит. Летом погоняет их хворостиной - смехота. Зайчишек и уток в лесу стреляет. Ну, это дело, конечно, повеселее. Мясо в городе сбывает. Жена у него портниха. Платьишки, юбчонки шьет. Бабы сказывают, неплохо шьет. Купит материал, сошьет, а Иван увозит. У него в городе в скупочном блат. И сама тещенька, королева Феодосия, с ним прогулки совершает. Дошлая старуха эта Феодосия, я тебе скажу. А старик-то, старик-то… Ха-ха!.. Устроился, понимаешь, сторожем на стройплощадку. Ночами спит себе в конторке, а снаружи две своих собачины привязывает. Кто подойдет, они лай поднимают на все село. Чем не рационализация? Иван, бывает, временную работенку находит - поднести, подстрогать, распилить. Где придется, в общем. Деньжонки у них не переводятся. Они иногда еще и рыбешку подкупают и тоже - в город.
- Ты врешь, - грубо прерывает шофера пассажир. - Не может быть, чтобы он еще и перепродажей занимался, спекуляцией.
- А что мне тебе врать? - спокойно продолжает шофер. - Что ты, девка, что ли, чтобы я тебе мозги вкручивал? Я, душа моя, частенько Ваньку вожу. Узнает, что я еду в город, и просится. Про все это я тебе, как Ванькиному другу, рассказал. Так или иначе узнаешь. А кому другому и не подумаю рассказать. Мое дело - сторона. Да и чего ты взъелся? Не ворует же он. Оно конечно, такое дело вроде бы не в моде нонче. Но ведь у каждого свои мозги.
- Да, да, конечно, не ворует. А жена-то у него где раньше работала?
- Не знаю, - неожиданно сухо ответил шофер. - Там увидишь, кто, где и чего. Вот так.
Пассажир молчал. Он сидел, уставившись в одну точку и о чем-то думал.
Машина на большой скорости влетела в деревушку. Это была последняя деревня перед Евгеньевкой.
- Останови, - сказал пассажир.
- А что такое?
- Получается вроде бы так, что в Евгеньевку мне ехать-то незачем. Бери свои два с полтиной.
- Чего это вдруг на тебя нашло?
- Передумал. Ну, передумал, и все. Чего ты на меня уставился?
- Дело хозяйское, - медленно и мрачно произнес шофер.
- До свиданья!
- Пока!
Шофер несколько секунд смотрел на пассажира, который быстро шел к ближайшему дому, потом сказал задумчиво: "М-да", нажал на педаль и погнал машину вперед.
ЗАМЕНА
Ночью Андрей Евдокимович едва сомкнул глаза - донимала бессонница, - а в шестом часу уже был в правлении. До завтрака он успел побывать в свинарнике, поговорил по телефону с секретарем райкома, который тоже имел привычку приходить на работу ни свет ни заря, и поворчал на Марфу за то, что плоховато протопила печку.
В кабинет все время заходили колхозники, иные с пустяковыми вопросами или вообще от нечего делать. Наконец оставшись один, Андрей Евдокимович посидел некоторое время, полуприкрыв веки и сжав голову ладонями. Все же он стал сильно уставать.
А денек предстоял трудный. Сегодня вечером отчетно-выборное собрание. Доклад уже давно готов, но надо еще раз просмотреть его. В разделе о животноводстве, который писал зоотехник Иващенко, есть несколько слишком резких фраз, их лучше убрать.
Отодвинув объемистую мраморную пепельницу, он положил на стол стопку исписанной бумаги и взял ручку.
Тикал на столике будильник. За дощатой стеной раздавался громкий бас Иващенко. Зоотехник был чем-то недоволен. Андрей Евдокимович прислушался.
- Коровка, дорогая Надежда Яковлевна, так же, как и мы, грешные, ласку любит, - басил Иващенко. - Ей хочется, чтобы доярка и погладила ее и поговорила с ней.
- Знамо, хочет, - поддакнул зоотехнику хрипловатый женский голосок.
"С кем это он беседует? - задумался Андрей Евдокимович. - Что-то никак не соображу".
- А вы как обращаетесь с коровами? Кричите на них во весь голос.
- Кто это вам наговорил, что кричу? Второй голос принадлежал Надюшке Овечкиной, остроносой шумливой бабенке.
- Сам слышал. И вы еще пытаетесь отрицать? Как не стыдно!
- Да разве я хужее других работаю, Анатолий Иосифович? Коровы-то у всех одинаковы, а надои у меня небось повыше, чем у многих прочих.