Парни у двери стали что-то выкрикивать. Нонна, чувствуя, что голос ее вот-вот предательски задрожит, попыталась справиться с собою. Но, видимо, лучше было не думать об этом, потому что легкая, отвратительная дрожь в голосе стала появляться. Повернувшись к президиуму, Нонна уловила неприязненный, насмешливый взгляд Татьяны Михайловны и заговорила резко и громче.
- Жаль только, что опыт лучших доярок у вас распространяют слабо. Точнее сказать, совсем не распространяют. Каждая доярка сама по себе, как у кого выйдет. А маяки у вас есть! Вот хотя бы Татьяна Михайловна Камышенко. Вы все ее знаете. Это работящая женщина. Очень работящая. Ну, исключительно работящая. Я просто преклоняюсь перед нею. Почему бы не поучиться у нее отстающим дояркам. И организовать учебу так это… в широком масштабе. Я вот без похвальбы скажу - к отстающим, слава богу, не отношусь, но у Татьяны Михайловны научилась много чему. Очень многому научилась. Спасибо ей! Я имею в виду, конечно, учебу на ферме. А то ведь Татьяна Михайловна может поучить и тому, как обогащаться за счет своего личного хозяйства, и как торговлишкой заниматься и всякой… такой штуковиной.
В зале стало тихо, кто-то закивал, кто-то ухмыльнулся, старуха с заднего ряда сказала:
- Своим ить горбом наживат.
Ей ответили дружным хохотом.
- Здо́рово работает на ферме Татьяна Михайловна, - продолжала Нонна, - что говорить. Надои у ней такие, каких в совхозе и не видывали. Но опять же хочется спросить: почему-то только у одной у Камышенко племенные коровы? Почему только ей создают здесь лучшие условия. А?!
Зал гудел. Кто-то из мужчин выкрикнул:
- Верно!
Камышенко, уставившись в одну точку, нервно скоблила пальцем скатерть.
- Тихо! - сказал мужчина, сидящий за столом президиума, кажется, секретарь парткома совхоза. - Вопрос поднимается правильно. Продолжайте, продолжайте.
Но трибуна уже была пуста, Нонна шла на свое место, а люди в зале громко говорили, даже кричали, и, как казалось Нонне, в большинстве своем одобряли ее выступление.
Ночью она уехала домой. И пока качалась в поезде, потом в автобусе, пока говорила в школе с мужем и дожидалась в приемной своего директора Калачева, у нее было отвратительнейшее настроение, как будто бы она предала Татьяну Михайловну, хотя Нонна понимала, что вовсе это не так. Разве могла она промолчать?
УПРЯМЕЦ
Года два назад довелось мне побывать в деревне Верхние Бугры, расположенной в низовьях Иртыша. Я читал там лекцию. Быстроногая райкомовская лошаденка с трудом провезла меня по сорокакилометровой проселочной дороге, переметенной снегом, и я измерзнул донельзя. Правда, было градусов под двадцать, не больше, но ядреный ветерок так пробирал, что еще в начале пути мне нестерпимо захотелось забежать в первый попавшийся дом, завалиться на печку и не слезать с нее ни за какие коврижки.
В кабинете председателя колхоза была теплынь, я обогрелся и с какой-то непонятной радостью глядел в окошко на безлюдную улочку. Рядом со мной стоял, болтал без умолку и все вихлялся отчего-то немолодой колхозник Назаров Фома. Он был, видать, из тех людей, которые всегда веселы, здоровы и живут до ста лет, печали не ведая.
Из лесу, пересекая улицу, тащилась усталая лошаденка, в санях сидел, подогнув под себя ноги, парнишка лет тринадцати-четырнадцати в большом полушубке и, дергая вожжами, что-то покрикивал. В передке саней стоял фанерный ящик.
- Кто это? - спросил я у Фомы.
- Да Мишка, сынишка Дуняшки Дерябиной, нашей свинарки. В "Путь Ленина" катал, за запчастями председатель посылал.
Парнишка привязал лошадь к коновязи, погладил ее по боку и набросил ей на спину рваную дерюжку. Дерюжку неторопливо расправил, что-то вынул из кармана, видимо, хлебную корочку, и скормил лошаденке.
В кабинет он вбежал, с силой потирая озябшие руки.
- Где Иван Палыч?
Сердито глянул на меня - откуда, мол, такой явился. Был Мишка большеголов, широк в плечах, курнос и, как многие мальчишки из таежных сибирских деревень в общем-то немножко мрачноват с виду.
- Седни я за Иван Палыча буду, - деланно серьезно ответил веселый Фома. - А ко мне без стуков вбегать не положено. Ни-ни!..
- Хотел бы за Иван Палыча, да уж где тебе. - Мишка отвернулся к окну: что, дескать, связываться с тобой, с баламутом.
Но Фоме от нечего делать хотелось поточить лясы.
- А я, может, в начальство-то и сам не желаю. А пожелал бы, так давно до самого старшого добрался, и ты бы счас предо мной шапку ломал за милую душу.
Мне надоела болтовня Фомы, и я сказал:
- Парню надо чего-то…
- А пучай катит прямиком в мастерскую и там запчасти робятам сдаст. Вечерком Иван Палычу доложишь. А то бы доложил мне - и делу конец. Постой-ка. А где у тебя рогожа, голубок?
Парнишка недоуменно глядел в окошко.
- В сам-деле, где рогожа-то? Потерял, что ли? - Засунув руки в карманы брюк, Фома насмешливо скосился на парнишку.
Мишка проглотил слюну.
- Хи-хи! А ить, верно, потерял. - Фома повернулся ко мне. - Давеча Колюшка Карпунин, завфермой, рогожу ему дал ящик прикрыть. На тот случай, ежели снег здорово повалит. А он ишь… - Фома указал на Мишку пальцем. - Ну, брат, Колька тя с потрохами слопает за эту рогожу.
- Слопает, - Мишка презрительно хмыкнул. - Шибко она нужна Карпунину, твоя рогожа. Она в навозе валялась.
- Эх ты, Мишука! - не унимался Фома. - Рогожу и ту не мог уберечь. Так-то и запчасти порастеряешь. Навроде деда Назарыча стал, никудышный. Повстречал я его давеча на улице. Полез он за табаком, распахнул тулуп. Гляжу, а рубашонка на ем короткая совсем, от внучонка, кажись. Задралася рубашонка-то, и брюхо оголилось. Закуривает и крякает: "Морозина какой, не приведи, господи". "Прикройся, - говорю, - старый леший, и без того муторно". "Спаси тя бог, а то чую - холодина, думал, тулуп широк, оттого поддуват, теперя обогреюсь". Но ить тому чудиле восемьдесят.
Фома весело глядел на Мишку и, кажется, готов был схватить его и подбросить к потолку. Но тот насупил брови, сопел.
Я снова хотел вмешаться - сказать что-нибудь, но вдруг Мишка буркнул сердито: "Э-эй!" и побежал на улицу, хлопнув дверью.
- Стой, куда ты?! - закричал Фома. - Ух, и лихой парняга! Но тереть его надо, жидковат ишшо.
Вечером я прослушал "Последние известия" и, кое-что записав для лекции, докуривал папиросу - пора было отправляться в клуб. Фома куда-то уходил и, снова явившись, зубоскалил со старухой-уборщицей Марией Гавриловной, которая таскала дрова и шумно бросала их возле печек. Бросит и ругается:
- Э-э, как завьюжило, окаянная душа!
- Никудышная ты стала. Гавриловна, - резво вставил Фома, стараясь "завести" старуху. Но та охотно поддакнула.
- Дык и то, батюшка. Годы уж не те, отбегалася, видно. Пучай молодые побегают. Вон даве увидела Мишку. Дуняшки Дерябиной сынишку. В лес понесся. Застынешь, говорю, варнак. А он только башкой мотнул, как бычок. Никакой те мороз не удержит.
- Че ж ты не вернула его? - встрепенулся Фома.
- Чудно! Как бы это я вернула?
- За рогожей ведь это он.
- Какой ишшо рогожей?
- Да рогожу посеял.
- Чего-чего?
- Ну, зачевокала.
- Никогда не расскажет толком. Дитя неразумное, ей-богу.
- Э-э! - отмахнулся Фома и вопрошающе глянул на меня: как, дескать, быть?
- Надо искать, - сказал я.
- Придет, поди, - Фома с тоской поглядел на теплую голландку, но тут же застегнул полушубок на все крючки и побежал на улицу.
- Шальной человек, ей-богу, - засмеялась старуха. - Всегда будто выпимши. Все у их в семье такие. Отцу этого Фомы, Прохорычу, считай, за семьдесят перевалило, а ему только и делов, что хиханьки да хахоньки.
Собрались на лекцию не в семь, как намечалось, а уж в девятом часу - в деревнях почему-то частенько собираются с опозданием. Люди были чисто одеты, оживленны и немного чопорны, будто собрались на праздник. Рассыпаясь предо мною в любезностях, завклубом провел по трибуне ладонью - нет ли пыли, водрузил на сцену столик, покрыл его красной скатертью, поставил графин с водой и воссел с весьма строгим видом. Все бы ладно. Но мне было как-то не по себе, и всему виной этот упрямый парнишка Мишка.
Я хотел спросить о Мишке, но не знал у кого. Уже перед самым началом пришел Фома и, сев позади на краешек скамейки, уставился на меня. Я тоже глядел на него.
Фома понял мой вопрос "Где он?" и закивал, зашевелил губами: "Здеся, здеся".
На постой меня определили к уборщице Марии Гавриловне, в ее доме останавливались все командированные, и колхоз начислял старушке дополнительные трудодни. Мария Гавриловна на совесть протопила печь - было тепло, даже слишком. Измотавшись за день, на ходу засыпая, я торопливо расправлялся с нехитрым ужином - соленая капуста, молоко, хлеб - и слушал бабкин глухой голос:
- С Мишкой-то Дерябиным совсем неславно седни получилося. Помните, даве я говорила, что он в лес поперся. Рогожа ему кака-то потребовалась, выронил он ее по дороге или как-то там… В общем, прошагал он че-то такое километров с десять. А опосли волок ее, эту рогожу-то, и обзнобился - ухи там, щеки. И пальцы на руке попортил. На правой… Вачеги на ем были холодные. Сымат, сымат вачегу-то, а она не сыматся - примерзла к коже. Дак он, черти еловые, дернул изо всей-то силушки и, говорят, даже кожу содрал с пальцев.
- Послушайте, а врача вызывали? - спросил я.