V
…Вот и все. Тогда, в городе К., достав в консульском архиве автобиографию Софии Васильевны Гнедых-Тагаки, на другой день я купил роман ее мужа. Мой приятель Такахаси перевел мне его содержание. Эта книга лежит сейчас у меня на Поварской. Четвертую главку этого рассказа я написал - не фантазируя, но просто перелагая то, что перевел мне мой приятель Такахаси-сан. Писатель Тагаки каждый день за годы ссылки записывал свои наблюдения за женой, за этой русской, которая не знала, что величие России начинается за программою гимназий и что величие русской культуры - этого отъезжего поля - в уменьи размышлять. Японская мораль не стыдится обнаженного тела, естественных человеческих отправлений, полового акта: с клиническими подробностями был написан роман Тагаки-сана, - русским способом размышлять размышлял Тагаки-сан о времени, мыслях и теле своей жены. - Тогда на берегу моря, корреспондент столичной газеты, в разговорах с Тагаки-но-оку-сан с женой знаменитого писателя, - открыл перед ней не зеркало, но философию зеркал, - она увидала себя, зажившую на бумаге, - и не важно, что в романе было клинически описано, как содрагалась она в страсти и расстройстве живота: - страшное - ее страшное - начиналось за этим. Она узнала, что все, вся ее жизнь была материалом для наблюдений, муж шпионил за нею в каждую минуту ее жизни: - с этого начиналось ее страшное, это было жестоким предательством всего, что было у нее. - И она запросилась - через консульство - обратно, домой, во Владивосток. Я внимательнейше прочитал и перечитал ее автобиографию: вся она была написана и одним человеком, и в одно время, само собою, - и вот: те части автобиографии этой глуповатой женщины, где, неизвестно к чему, описаны детство, гимназия и владивостокское бытие, и даже японские дни, - эти части написаны так же беспомощно, как писались письма одной подруги к другой в шестом классе гимназии и во втором благородных институтов, под Чарскую, по принципу классных сочинений, - но последняя часть, там, где подсчитывалось бытие с мужем, - для этого у этой женщины нашлись настоящие большие слова простоты и ясности, как нашлись у нее силы просто и ясно действовать. Она оставила чин жены знаменитого писателя, любовь и трогательность яшмового времени, - и она вернулась во Владивосток к разбитым корытам учительниц первоначальной школы.
VI
Вот и все.
Она - изжила свою автобиографию; биографию ее написал я, - о том, что пройти через смерть - гораздо труднее, чем убить человека.
Он - написал прекрасный роман.
Судить людей - не мне. Но мой удел - размышлять: обо всем, - и о том, в частности, как создаются рассказы.
Лиса - бог хитрости и предательства; если дух лисы вселится в человека, род этого человека - проклят. Лиса - писательский бог!
Узкое,
5 ноября 1926 г.
Нерожденная повесть
Это - Шпицберген, семьдесять восьмая северная широта, декабрь, ночь на полгода, - радиостанция. Кругом - снег, камни, льды, горы и ночь, такая ночь, многонедельная, седая, когда можно неделями спать. Здесь на метеоро-радиостанции их трое, - вчера похоронили четвертого, - восемь месяцев тому назад похоронили пятого, шестого и седьмого, умерших от цынги. Судно было здесь последний раз год четыре месяца назад: это судно и привезло их. Хоронить, закопать в землю можно только весной, в июле, когда оттает снег: того, кто умер вчера, положили в брезент и засыпали льдом, чтобы не откопали, не съели собаки. Предполагалось, что они пробудут здесь год; летом судно шло за ними, они менялись радио, но судно не пустили льды; потому что умерли товарищи, и весной они, живые, набрали яиц и набили тюленей, они не голодают, - но бумага у них вышла вся, основная цель их зимовки - запись погоды - нарушена: чтобы не обессмысливались их дни, он, начальник радиостанции, трижды в сутки телеграфирует на Грин-Харбург сводки. Вчера было 24 декабря, сочельник, - вчера похоронили товарища. Вечером - оставшиеся трое - собрались у начальника: они - начальник, рабочий и механик, - все трое они нарядились, и начальник достал пунш и виски, - все трое они были норвежцами, из Тромпсэ. К полуночи они были пьяны, в полночь их поздравила радиостанция Шпицберген, - и тогда начальник ответил:
- "К чорту!"
Они замуравили во льды товарища, они были пьяны, - они сидели молча, потому что все было сказано. Начальник поставил радиоприемник на волны радиостанции Христиания; но в мире в эту ночь все радиостанции сошли с ума, и оттуда, из тысяч верст, где нормально жило человечество, ничего нельзя было изловить, - приходили отрывки концертов, речей, поздравлений, - в арию "Терреодор, смелее, брат" вмешалась политическая речь
"Миллионы рабочих Америки", - и тогда начальник пустил по всему миру еще раз:
- "К чорту!"
Здесь, на метеоро-радиостанции, отрезанной льдами и горами от ближайшего человека на сотни миль, сохранились колбы для сифонов, чтобы делать содовую воду; эти трое пили сода-виски; они были пьяны; тогда начальник взял сифон и стал бегать за двоими остальными, поливая их из сифона, точно он стрелял из ружья; и все трое хохотали.
Затем все трое пошли спать. И начальник, немолодой уже человек, грузный, медлительный, видел за часы сна многие, должно быть, пьяные сны. Он видел, что они были в Тромпсэ, все вместе, с семьями, с женами, в ресторане, - и среди них был тот, который вчера умер: этот сон был мучителен, - он, начальник, все время старался, чтобы разговор не касался смерти умершего; как только заговаривали об умершем, он прерывал, переводил разговор на другие темы, чтобы не сделать больно жене умершего, - и каждый раз тогда наклонялся к умершему и шептал ему:
- Тише, тише, ведь жена не знает, что ты умер; фру Виктория, она не знает…
Монтер говорил (тот, что умер в прошлом году): "А помнишь, Эдвард, когда я еще не умирал, мы с тобой ходили на медведя". - Но начальник перебивал, прыскал из сифона, нарочито хохотал и говорил. - "Хэ, монтер, монтер, - ну, да, ты умер восемь месяцев тому назад, но Эдвард был жив, и он не ходил с мертвецами на медведей". - И шептал умершему: - "Тише, тише, Эдвард, фру Виктория, она не знает, что ты умер, хэ!" - И там, в Тромпсэ, в ресторане, они пили шведский пунш.
Начальник проснулся от беспокойства, выпил воды, - подошел к окну. Окно было в толстейших хвощах мороза, - но все же видна была за окном окаменевшая в морозе, мертвая земля и над нею месяц, тот, который светит неделями, - а с другой стороны - столбы северного сияния. Голова, как никогда, была ясна - и, как никогда, отчетливо стал ужас их положения, их мужества, этих троих, умирающих в снегу; он взглянул на себя и на своих товарищей со стороны - тем математически-верным глазом инженера, который у него остался от института, - и ему стало понятно, что и он, и его товарищи - ненормальны, полусумасшедши, у каждого есть свой пунктик, каждый измотан для здоровой жизни и отсюда, со Шпицбергена, переедет первым делом в психиатрическую больницу. Он подошел к радиоприемнику, провел ручкой по всем волноприемникам: все радио мира уже были заняты буднями, передавали сводки телеграфных агентств. Он взглянул на часы: в Европе, в Норвегии, уже светало, на Средиземном море был день, утро. В домике было холодно, ниже нуля; он налил в камин тюленьего жира, зажег его и лег в свой мешок. И перед сном, с перепоя, опять пьяно спутались мысли: было похоже на то, что голова его - радиоприемник, куда идут сразу все волны всех радиостанций, - голова закружилась, мысли омаслились, расплились, поползли червяками, запутались, заплелись в неразбериху, - исчезли, - он заснул.
И во сне он видел:
…кипарис стоит около ключа, заделанного в камни, чтобы из него удобно было брать воду; наверх идет гора, вершины гор в лиловом тумане, вершины гор лысы, опоясаны лесами, в лощинах белые остатки снега; под горою голубое море - голубое вдали и зеленое у берега, в камнях; ко ключу ведет каменистая тропинка, камни в утренней росе, - тропинка идет от ключа вниз к морю; за деревьями рядом, за кипарисами, за цветущими иудейскими деревьями, за каштанами - мечеть, и там в утренний час востоку кричит муэдзин непонятные слова, похожие на степной крик верблюда; - и солнце над миром, прекрасное солнце, золотое - солнце, - и туманы идут из лощин, - и к ручью подошла девушка с кувшином на плече, набрать воды, - и девушка улыбнулась солнцу и морю, и она прикрыла ладонью от солнца глаза, и загоревшие ноги ее были босы…
Утром пришел рабочий, зажег лампу, растопил камин, согрел кофе. Начальник просыпался медленно, долго лежал в мешке. Он спросил:
- Какая температура, влажность, сколько баллов ветра?
- Мороз сорок два градуса, влажность - сказал рабочий.
Механик пустил уже динамо. Механик сказал в дверь:
- Попался один песец.
Тогда начальник стал быстро одеваться, он не пил кофе, он выпил сельтерской и пошел к аппарату… - Кто знает, - в полубреду, когда мысли идут ледоходными льдинами, трещат, лезут одна на другую, - не есть ли мозг человеческий испорченным радиоприемником? - И, быть может, пройдет недолгий десяток лет, когда человечество вместо радиоприемников будет просто включать мозги? - Начальник включил ток высоким вольтом, чтобы громче крикнуть в пространства, - и он крикнул:
- Радио-станция Шпицберген, Тромпсэ, Христиания. Температура - сорок два градуса жары, зацветают апельсины, миндаль уже отцвел. Ловятся тигры. Солнце светит к чорту - сорок восемь часов в сутки -
Шпицберген-Грин-Гарбург запросил:
- Какое несчастие случилось? Кто болен?
В полдень радио-станция ответила:
- Температура понизилась, тридцать восемь градусов жары. За сутки родилось четыре человека, вечером ожидается пятый. Новорожденные зарыты в снегу.
Вечером радиостанция Грин-Гарбург телеграфировала: