Нет, если бы ей когда-нибудь в прошлом сказали, что можно содрогаться от одного вида, точнее, от одной даже незначительной черточки, она бы не поверила, она бы просто посмеялась, тем более, если такое касалось человека близкого, человека, с кем прожито восемь лет.
Голенастой девчонке, слывшей сорванцом, были милее и привычнее компании ребят, их выдумки, игры; первую жизненную травму ей пришлось пережить с опозданием, на пятнадцатом году; обиду, казалось тогда, ничем не заглушить и не излечить вовек.
Она помнила его, высокого поджарого спортсмена; он и щеголял чаще в легком спортивном костюме. Сын директора совхоза, студент, приехав на летние каникулы, ходил на речку, в лес. Мальчишки табунились, подглядывали за "директорским сынком". Странное и самой себе непонятное стеснение испытывала Маргаритка, дочь механика, при виде студента: юркала куда попало - за куст, в штабель бревен, за плетень, шарахалась даже в противный репейник, цеплявшийся своими колючками, - выдирай, вычесывай их потом три дня.
Однажды всех ребят "мобилизовали" в совхозный сад: поспел ранний "белый налив"; с корзинами, ящиками ребята носились под яблонями, трясли рясные ветки. Маргаритка, ссыпав яблоки, бежала с пустой корзиной от бурта, и тогда-то из-за вишенного куста ее окликнули: "Эй, парень, давай корзину сюда!" Она смешалась, узнав голос, и хотела уже шмыгнуть за куст, но не успела: студент вышел из-за куста. "Что же ты, парень..." - "Я не парень!" - "Ты девочка?.. - Он рассмеялся, оглядел ее, вспыхнувшую, с горевшими ушами. - Какая ты малявка еще!"
Она убежала, расплакалась, три дня не выходила из дому, хотя мальчишки кричали под окнами: "Маргаритка, айда на Ужу!", "Маргаритка, выходи в лапту!" Гляделась в потемнелое от старости зеркало, висевшее в простенке. Выгоревшие, будто прошлогодняя солома, волосы, шелушившийся нос, маленькие прижатые уши, "постная" шея, плоская грудь под сарафаном, - и заливалась тихими слезами, ртутные дробины катились безудержно - какая уж, действительно, девушка!
А когда вышла из дома - на плече упругое коромысло с ведрами, - была совсем другой: прошла мимо ребят молча. Те бросились к ней, наперебой выясняя: "Чё, болела, что ль?" Но что-то новое было в Маргаритке, неведомая перемена, какая-то неприступность, даже в одежде непривычное - чистый глаженый сарафан, тапочки и белые носки, в соломенных волосах белый бант. Ребята отступили, пораженные и притихшие... А потом она примкнула к табунку девчат повзрослее себя. Здесь другой мир, иные разговоры и интересы: присматривались к мальчикам, судили их, искали "в кого влюбиться", шептались об "изменах", снах и гаданиях, о своих маленьких "открытиях"...
Она опять не увидела мужа, а лишь услышала шарканье ног, острый, щекочущий запах кофе, будто подгорел сахар, донесло сюда, к постели. Муж вернулся из кухни, сейчас устроится за столиком в углу, обжигаясь, станет отхлебывать горячий кофе, узкие плечи будут в такт вздергиваться, как в испуге; вспотеет затылок, залоснятся и распрямятся волосы, но рассекшую затылок поперечину не прикроют...
Мысленно, по шагам, проследила его движение к столику, - тотчас новая картина встала перед глазами...
Вдвоем с подружкой по техникуму они задержались на взморье допоздна, и на платформе редкую в этот час электричку пришлось ждать долго. Прибалтийская ночь пронизывала ознобистым, влажным холодком, наносимым с моря, и под ситцевыми платьишками подружек вспухали на коже мурашки. На полупустынной, слабо освещенной платформе пассажиров было мало, и, чтобы согреться, они отстукивали каблучками по бетонному настилу. Когда к ним подступили двое парней в фуражках с лакированными козырьками, они не заметили. Парни заговаривали, приставали, и девчонки, "отлаиваясь", отступали по платформе к светильнику, под конус зеленоватого, неживого света, в беспокойстве подумывали о том, что могут оказаться с этими парнями в столь позднее время в пустом вагоне электрички, - она должна была вот-вот подойти.
И тут случилось нежданное: снизу, из рассеянной темноты - там, среди сосен, виднелись ларьки и торговые палатки, - по ступеням взбежал высокий летчик. Они потом разглядели, что это летчик, разглядели его сапоги, широкий, блестевший у колена зеркальным пластиком планшет, кожаный на голове шлем, из-под него светлый чуб. Взбежав по скрипевшим ступеням, летчик весело крикнул: "Эй, ребята, чего моих невест с фронта и с тыла атаковали? Ай-ай, нехорошо!" В ту первую секунду девчата не поняли, откуда и как он явился, их спаситель, - это Маргарита узнала позднее: он заметил их еще на берегу, шел за ними... Парни стушевались и ретировались неохотно, тот, что был поменьше ростом, поразвязнее, проворчал: "А не много ли, летун, двух на одного?" "Не много! - Летчик озорно сверкнул белками. - В самый раз".
Он подхватил подружек под руки, подтолкнул в дверь вагона подкатившей электрички, легко вскочил сам, сказал: "Считайте, повезло: задержался на аэродроме, да вот ополоснулся в Балтике..."
Потом три месяца в комнату номер восемь их общежития по понедельникам Павел присылал цветы, - по понедельникам, как объяснил, по одной причине: "Суеверие заедает, не летаем". Заявлялся и сам. Чаще без предупреждения, прямо с аэродрома, после полетов, во всех доспехах - в кожаном шлеме, с планшетом.
А в тот день, когда в учебной части техникума ей вручили направление товароведом в райпотребсоюз, он явился в кителе, синих брюках навыпуск, пуговицы, эмблемы, "капуста" на фуражке сияли, надраенные "зеленым камнем", сказал: "Я ждал тебя три месяца, теперь тебя ждет внизу такси". Помог собрать чемоданчик. "Куда ехать-то?" - только и спросила: сердце оборвалось - билось и не билось. "После увидишь. Давай, давай сюда чемодан".
Такси, отмотав с десяток километров, застопорило у ворот городка. На проходной он что-то сказал и, неся в одной руке чемодан, в другой держа ее руку, вел, раскланиваясь со встречными, сияя улыбкой, что-то говорил им. Прямая кленовая аллея врезалась, кажется, в бесконечность. Маргарита не слышала ничего, горела жаром и, не поднимая глаз от асфальта под ногами, чувствовала лишь: военные оглядывали ее, провожали взглядами... Малявка рядом с каланчой. Шла, будто сквозь шпалеры людей, сквозь строй, было плескуче-тревожно и радостно.
Длинный одноэтажный барак, беленный известью, открылся позади кирпичных домов. По коридору слева-справа двери. Павел распахнул третью: "Заходи! Считай, мы дома!" Железная армейская кровать у стены, столик возле окна под застиранной коробившейся простыней, две табуретки с овальными прорезями в центре. "Вот, отвалило начальство хоромы по случаю вступления в законный брак! Да ты не гляди, что пусто - не густо, дело наживное! Нравится?"
Ответить не успела: постучали в дверь соседи. Как по команде, набилась полная комнатка. Он оглядел, посмеялся: "Весь инкубатор молодоженов в сборе, можно начинать!" И, нагнувшись, принялся вытаскивать из-под кровати бутылки, консервы, разные другие закуски, выставлять все на стол...
Два года пролетели, как сон.
А потом удар... Она не ревела, даже не плакала, жесткая и странная сухость словно бы высушила глаза, из них не пролилось ни капли, она просто затвердела, окаменела. Жила и не жила тот год - без чувств, без желаний. Ходить, что-то делать, есть - ничего не хотелось. И перед глазами - открытыми ли, закрытыми ли - стояло одно: несли и несли гроб, медленно, бесконечно. А в гробу, красно-огненном, она знала, было пусто, - нет, не пусто, лежали две-три пригоршни мокрой, чем-то пропитанной земли (сказали: все, что осталось), даже фуражка, плывшая на приколоченной крышке гроба, новенькая, не надеванная еще, - значит, чужая, не его. Не его!..
Ходили к ней люди - доброе и щедрое население "инкубатора молодоженов", поддерживали искру жизни, а духовно, ей казалось, она умерла, и сколько осталось физически существовать в этой окаменелости, бесчувственности, она и сама не знала...
Да, она, Маргарита, даже не думала, это существовало в ней, было ее сутью: ей незачем больше жить, ей нечего больше делать без е е Павла. Управлялась ли она по дому, или куда-то шла (выходила редко - лишь в магазин, к колонке за водой), и вдруг обжигающая, заламывающая сердце боль: "Зачем? Зачем жить?" Бросала все, что бы ни делала, возвращалась домой, в комнатку (в ней за эти два года изменилось немного, он когда-то шутил: "Вот погоди, генералом стану...") и, потрясенная, сломленная, легко бы ушла, не печалясь, не сожалея, из жизни, - она была подготовлена к этому...
Надо было на что-то существовать, и она стала продавцом в посудо-хозяйственном отделе магазина. Ей казалось, что она продолжала оставаться в прежней отчужденности, но нет-нет да и ловила себя на том, что увлеклась, забылась, всматриваясь в рисунок, замысловатый резной узор по хрусталю. А потом она увидела и е г о. Увидела, но не придала значения: ходит человек в магазин, стоит, наблюдает, мало ли почему и зачем. Вероятнее всего, она бы сама и не заметила этого человека, не скажи ей Лариска, младший продавец: "Вздыхатель-то опять пришел. Месяц ходит. Старший лейтенант из Дома офицеров. Да ты что, не видишь? Мы, женщины, сразу замечаем, кто к нам не просто..."
Старший лейтенант. Из Дома офицеров. Ходит и ходит. Ну и пусть ходит, ей какое дело! Он являлся, останавливаясь всегда в одном месте, у выступа стены возле окна, толпились ли в магазине покупатели или нет, застывал и смотрел не мигая. Она не глядела в его сторону, поначалу лишь равнодушно отмечая, что он пришел, и тут же забывая о его присутствии.
Потом ее стали раздражать его неожиданные появления; молчаливая, истуканья фигура, но даже это раздражение возникало отдаленно от нее - в ней и не в ней.