Как бы краем уха слышал - один из знакомых конструкторов с упоением представлял сцену ловли щуки на воскресной "грандиозной" вылазке на озера, жестами и мимикой подкреплял свой рассказ.
- Щуке сто лет - прапрабабушка! Глаза красные - неонки, во! Мохом вся обросла. Силища! Она туда, сюда...
"Значит, убеждены, будет все в ажуре! Иначе воскресенье не воскресенье, "загорали" бы тут, на площадке, вкалывали бы до одури", - промелькнуло у Фурашова. Ощущение тишины, которое преследовало его все последние дни, каким-то странным и непонятным образом сейчас вроде бы усиливало, оттеняло тревогу.
Чуть дальше по коридору стоял Янов, курил и со знакомой, искренней улыбкой слушал высокого штатского. Кто он, Фурашов не знал. Тот возвышался над маршалом на две головы. Речь шла тоже о чем-то веселом: брови Янова взметывались, глаза под ними искрились молодо, задорно - была минутная отрешенность от дел, минутный отдых от забот.
На лице профессора Бутакова, во всей фигуре - привычное, отточенное до малейших деталей достоинство. Фурашов знал: в иных условиях, на отдыхе, в пойме реки, куда по воскресеньям, оторванные от семей и московских квартир, живущие здесь по нескольку месяцев безвыездно, одуревшие от недельной работы на бетоне, в духоте горячих, каленых аппаратурных отсеков, вырывались конструкторы и военные, Борис Силыч становился простым, естественным, заядлым рыболовом. Раздевшись до трусов, обтягивавших полнеющий, округлый живот, в тюбетейке, смастеренной из носового платка - четыре усика торчали из узелков, - он простаивал в воде часами, после сам варил рыбацкую, тройную уху, а позднее и первый, прикрякнув молодецки, поднимал стопку. Что ж, можно понять его подчиненных, понять восхищение Сергея Умнова, но вчерашние его слова...
- Все в сборе? - Янов взглянул на часы, повел головой влево-вправо по коридору, дымному и людному. Фурашову показалось: взгляд маршала, чуть удивленный, скользнул и по его одинокой фигуре. - Будем начинать, товарищи! Как, Борис Силыч?
И, широко расставив руки, как бы приглашая и вместе с тем пропуская своих собеседников впереди себя, Янов пошел по коридору к открытой двери.
- Сергей, стой! Откуда ты? - Фурашов схватил за рукав пиджака Умнова, появившегося тут, в коридоре, с опозданием. - Погоди, Сережа... - И потянул к стенке, радуясь, что наконец дождался, и сразу же испытывая во рту горечь и вязкость от волнения: как сказать?
- Контроль функционирования провели. - Умнов смотрел на него с веселым прищуром. - И знаешь, ажур! "Сигмы" держат железно.
- Слушай, Сережа... - Фурашов сглотнул вяжущий комок, будто только что, как в детстве, наелся терна. - Думал над твоими словами. Скажи все сейчас тут...
- Чудак, Алешка! - Умнов усмехнулся и звонко похлопал по руке Фурашова, и в этом похлопывании друга Фурашов почувствовал обидную снисходительность, точно тот хотел сказать: "Эх ты, клюнул... всего на минутную слабость!"
Фурашов даже опешил, когда вслед за тем услышал тоже весело сказанные и, должно быть, потому неприятно царапнувшие слова Умнова:
- Истина - джин в бутылке! А джины, как известно, имеют свойство и выходить... Пошли, опаздываем!
2
Сдержанный, приглушенный говор на командном пункте сливался в общий низкий гул. И вдруг в динамике булькнуло, словно кто-то невидимый отпил из стакана воды, и вслед за тем отчетливо прозвучало:
- Внимание! В воздухе высотная скоростная цель!
И хотя этой минуты Фурашов ждал, но сейчас густой, усиленный динамиком голос руководителя испытаний заставил его внутренне сжаться: ну что ж, сейчас все начнется... Он представил, как где-то вырулил на взлетную полосу самолет-мишень, дрожа всем корпусом, словно иноходец, замер на мгновение у черты, и вот команда по радио - взлет! Взмыл, лег на строгий курс...
Полутемнота в индикаторной: маленькие лампочки отбрасывают от козырьков свет только на пусковые панели с глубоко спрятанными кругляками-кнопками. Голубоватые мерцающие развертки медленно скользят по квадратам экранов: слева направо, и опять - слева направо... На стойке - ряды лампочек под звездчатыми колпачками: одни темны, мертвы; другие перемигиваются, точно переговариваются на своем языке; третьи горят ровным матово-белым светом - ракеты готовы.
Торопливо от шкафов посыпалось:
- Есть цель! Дальность, азимут...
- Первая - есть захват! Вторая - есть захват!
- Есть автоматическое!
Щелкают кнопки на панелях шкафов, переключают невидимые схемы, настраивают всю эту аппаратуру, все эти шкафы на ту, еще пока далекую цель, на самолет-мишень: он идет к своей верной...
Усилием воли Фурашов оборвал воображаемую картину, заставил себя думать о другом. "Как Сергей? Его "сигмы"? Да, на "банке" Бутаков держался козырем! Веселым был профессор. Уверен! А Кости нет... Может, вообще не прилетит?"
- Цель в зоне пуска!
И опять включился, "булькнул" динамик руководителя, и тотчас явственно, с веселыми густыми нотками голос Бутакова ворвался в тишину:
- Прошу вас, товарищ маршал... Товарищи члены Государственной комиссии, наступает час...
- Вы уж не пугайте нас, Борис Силыч! Мы и так, будто на сковороде... Ну, пожалуйста, пожалуйста!
"Кто это? Тоже весело, но возбужденно. Да, да, маршал Янов. Рад. Волнуется?"
Потом - общий смешанный говор, во внезапном гуде и свисте динамика отдельные слова: "Исторический акт", "Ясно - готовы!", "Ну, пожалуйста, пожалуйста!".
То ли от общего возбуждения, то ли от беспокойства, вызванного разговорами с Сергеем Умновым - вчерашним и вот этим, перед самым заседанием в "банкобусе", - осадок на душе Фурашова лежал с почти физической ощутимостью, он словно бы подталкивал, заставлял Фурашова не стоять на месте, двигаться. Весь этот говор в динамике неприятно кольнул Фурашова: "Ну вот, уже "исторический акт", высокие слова, а в "сигме" - сердце "Катуни", еще..." Фурашов одернул себя, повернувшись, откинув штору, пошел из индикаторной - на выход.
Солнце ударило в глаза упругим, пронзительным светом - только тут, в Кара-Суе, свет такой, как от электросварки. Небо без единой прожилки, без единого мазка, высокое, обмытое и отшлифованное до ровной лаковой лазури. Под брезентовым козырьком на дощатом помосте, в стороне от мерно вращавшихся, как огромные жернова, антенн, десятка два людей: тут те, кто хотел увидеть предстоящую стрельбу не на командном пункте, не на индикаторах с круглыми экранами, а в натуре, весь ее эффект. На треногах короткостволые, как мортиры, кинотеодолиты - черные, новенькие; висят на ремешках массивные морские бинокли... На помосте Фурашов увидел знакомых, но было немало и таких, кого он не знал: утром приземлился самолет с высокими гостями, Янов ездил встречать на полевой аэродром.
Возле помоста на бетонной площадке толпились в основном военные, представители полигона. Фурашов успел остановиться у крутой лестницы - подниматься наверх, мозолить глаза не хотелось, хотя генерал Сергеев, заметив его, сделал, ему знак. И в это время где-то вверху резко включился динамик, над помостом - голос офицера наведения:
- Пер-рр-вая, пуск!
Впереди, с "луга", скрытого расстоянием и как бы оплавленного текучим маревом, прорезая это марево у земли, взмыла ракета - серебряный отблеск зеркально мигнул и погас. Прорезая огненным жалом голубизну, ракета круто уходила ввысь, уменьшаясь с каждым мгновением, и только теперь из марева от земли всклубился серый шар дыма и пыли; он разросся и точно бы завис в горячем, недвижном воздухе.
Сколько прошло времени - секунда, две, пять... Или минуты? Их отстукивает сердце Фурашова: удары резиновые. Ракеты уже не видно: в небо все дальше уносится лишь огненный клубок, стягивается в точку.
И, накладываясь на команду Бутакова, доклад офицера:
- Промах! - Через некоторое время: - Ракета... самоликвидировалась!
"Промах! Вот и начинает оправдываться предсказание Умнова", - автоматически подумал Фурашов.
На помосте все прильнули к приборам: кто к теодолитам, кто смотрел, вскинув морские бинокли. Но и невооруженным глазом Фурашов отметил четкую бело-магниевую беззвучную вспышку взрыва ракеты и не успел подумать, что будет дальше, как в динамике властный голос Бутакова:
- Пуск второй ракеты!
- Втор-рр-ая, пуск!
Опять там, впереди, взмыла из марева ракета, хлопок удара двигателей долетел с опозданием, и снова воцарились секунды тишины, наверное, как в космосе; даже не было слышно ровного гула антенн - казалось, они остановились.
Голос офицера наведения долетает точно издалека:.
- В координатной... ракета наводится с большими отклонениями.
- Сергей Александрович... "сигмы"?! - Это опять властный голос Главного конструктора.
- "Сигмы" работают неустойчиво... Джин покидает бутылку!
- Оставьте шутки!
- Ясно, оставить шутки...
Фурашов уловил странную интонацию в ответе Умнова - и отрешенность и какую-то нервную игривость. Что бы это значило?
На командном пункте какая-то суматоха: весь разговор оттуда - отрывистый, резкий, беспокойный - разносился в каждом отсеке, уголке. Движение началось и на помосте, хотя многие еще были прикованы к приборам. Было предчувствие беды - Фурашов это точно знал, хотя не мог бы сказать, почему знал, - предчувствие придавило его ноги к бетону, и он ловил теперь каждое слово из динамика:
- Понимаете, Борис Силыч, мишень может уйти...
- Это не самое важное в сегодняшнем дне!
- Нужно дать команду ликвидировать мишень, товарищ маршал...
- Поднять истребители, расстрелять?
- Отставить! Есть запасной канал... Я, как главный конструктор... Внимание! Вторым каналом огонь!
- Пуск!