- Плохие были бы мы хозяева, если бы по десять тысяч бросали на ветер, - сказала Лидия Тарасовна. - А что, если не на ветер, товарищ Зюзь? Что, если в будущем именно в нашей Кавуновке, в нашем "Червоном Запорожце" появится один из новых зимостойких сортов украинского лимона? Какими тысячами тогда вы будете подсчитывать наши доходы от него? И не только для нас, а для всей страны? Представьте себе - каждый наш колхоз имеет свой собственный лимонарий. Мой или ваш ребенок захворает, получит целебный плод, выздоровеет. Дорого, по-вашему? Что же может быть дороже, чем здоровье наших детей? Извините, Харлампий Давыдович, за такое слово, но вы рассуждали сегодня… как торгаш.
В этот момент и Мелешко, смекнув в чем суть, глянул на своего буха исподлобья.
- Развел нам тут целую оппозицию…
- Ведь тут дело идет о глубоком преобразовании одного из важнейших участков природы, - продолжала Лидия Тарасовна, - о распространении субтропических культур в совершенно новых для них районах. Подумать только, товарищи! - поднялась она из-за стола. - Цитрус на Украине! Да мы эту культуру не то что… Нам бы ее на "вы" величать!
Так и сказала Лидия Тарасовна. На "вы"! За эту чуткость я стал еще больше ее уважать.
Тогда уже решил: дождусь своего лимона, первое кружальце ей поднесу, Лидии Тарасовне, за прогрессивность ее натуры.
- Так, девчата?
- Что так, Микита Иванович? Вы яснее формулируйтесь.
- Когда, говорю, снимем свой лимон-первенец, то первое кружальце Лидии Тарасовне - на пробу.
- Верно! Ей!
- Опять наши умы сходятся.
- А Зюзю дадите?
Гм… Зюзю…
- Пускай Зюзь выписывает себе законным путем, по накладной. Устава мы придерживаемся и разбазаривать не будем…
Так вот, открыли мы все траншеи, садимся завтракать. Девчата расцвели, раскраснелись после работы. Приметные они у меня! И сейчас приметные, а еще больше летом, когда собираем фрукты… Хлопцы-горняки из соседнего Краснознаменного рудника как-то хвалились мне, что девчат из моей садовой бригады они даже на расстоянии чуют, даже если в клубе свет погаснет.
- Как же это вам удается? - заинтересовался я.
- Уж мы знаем как, Микита Иванович! В августе каждая из ваших девчат яблоками ранетами пахнет!..
Ишь, какой тонкий, какой развитой нюх у молодых горняков. А я уже не слышу. Правда, может потому, что и сам яблоками пропах; как-то говорила мне об этом Оришка (она у меня круглый год теплым коровьим молоком пахнет).
Угощают меня девчата пирожками, подкатываются ко мне и так и сяк.
- И чего вы, неугомонные, до старика вяжетесь?
- Что вы, Микита Иванович! Какой вы старик? Вы еще без лестницы на хату взберетесь!
- Смотря на какую хату. При теперешней архитектуре… не берусь.
Просят, чтоб я сочинил им что-нибудь на открытие весны.
- Что же я вам сочиню?
- Ну, как были вы молодым…
Ах, сороки, ах, белобоки!
- Ну вот, хотите - верьте, девчата, хотите - нет…
И я рассказываю им чистую правду, как был я молодым и была у деда моего шелковица, одна-одинешенькая на весь двор. Теперь я догадываюсь, что это была не шелковица, а бесплодный шелкун, - дерево не родило вовсе. А нам, всему братусевскому выводку, страсть как хотелось, чтоб оно родило!
Каждую зиму, в ночь под новый год, выходил дед наш Калина босиком во двор и грозил дереву топором:
- Роди, а то срублю!
И все мы надеялись вместе с дедом, что дерево напугается и будущим летом родит.
Приходило лето, а дерево, как и прежде, ничего нам не родило.
Девчата не верят, смеются. А мне чего смеяться? Я не смеюсь, я выложил им чистую правду.
- Нет, вы у нас, Микита Иванович, просто народный артист!
II
Этот сад можно считать живой летописью нашей артели. Поглядите на него. Думаете, спокон веку стояли тут кварталы шафранов и симиренков, кальвилей и ранетов золотых? Думаете, всегда вот так победно, шумели здесь эти ветроломы из яворов и высоких пирамидальных тополей? И следу их не было.
На краю села, в объятиях днепровских рукавов, лежал голый, гористый остров. И вода была рядом, а ничто на острове не родило, кроме черных колючек-якорцев. С весны, бывало, еще так-сяк, до июня скот побродит, а потом, как налетят из степи горячие суховеи, все повыгорает дотла. Не раз я посматривал на наш остров: гуляет понапрасну, из года в год пустошью желтеет за плавнями. Пески, аравийская пустыня! Да что я мог тогда сделать, даже со своей Оришкой в супряге?
В год великого перелома, когда мы создавались, я сказал себе:
- Пришел, Микита, твой час. Отныне будет тебе где развернуться и с кем осуществить твои давние замыслы. Теперь ты не один, теперь ты, человече, и горы сдвинешь.
Меня уже и тогда интересовали вопросы поднятия морозостойкости растений и ликвидации периодичности плодоношения. Я уже и тогда пробовал выкидывать разные штучки с природой, пытался кое-что скрещивать, используя для этого наши местные, народные сорта. К тому времени мою черешню "Пионерка" знал чуть не весь украинский юг. Отовсюду шли ко мне за саженцами "Пионерки"; что имел, раздавал, - хотелось, чтоб везде росло и утверждалось.
Да ведь теснота, негде было размахнуться! Усадьба моя была такая, что если бы легла Оришка поперек, то ноги бы протянула в соседский огород. И питомник у меня соответствовал тем возможностям: прижался к хате - ладонью накроешь. А люди идут - дай, дай… Я рад бы, да разве на всех напасешься?
Помню, попробовал как-то и травополку проверить на своем огороде, так Оришка чуть не побила.
- Хочешь, чтоб я твою люцерну в борщ крошила?
С колхозом пошли другие дела. Предложил я разбить большой колхозный сад мичуринского образца. Карпо Васильевич Лысогор, он сейчас работает директором Солончаковской МТС, был тогда у нас секретарем партийной ячейки, - спасибо ему, твердо поддержал мою идею:
- Заложим!
Но где закладывать? Полевой земли жаль…
- На неудобье!
Идем мы втроем в разведку на остров: Лысогор, я - Микита Братусь, и Логвин Потапович Мелешко, наш теперешний голова (он у нас головует с самого начала нашей эры).
Идут три зачинателя, колючие якорцы с песком лезут в раззявленные башмаки Микиты, а вокруг молочай желтеет, чертополох стоит, будто черкесы в мохнатых папахах. Зеленые ящерки, желтобрюхи, гадюки свистят из-под ног. Развелось нечисти, расплодилось, как в ноевом ковчеге!
Остановились, осматриваем ковчег. Дают себя знать агрессивные восточные суховеи, уже подбираются к нам, обжигают наш, зеленый при дедах, остров, превращают в бурую, гиблую пустыню…
- Вырастет сад? - спрашивает меня Карпо Лысогор.
- Должен, - говорю, - вырасти.
Вздохнул Мелешко.
Конечно, я знал, что нелегко будет ему расти. Нужно орошать, удобрять, ввести строжайшую агротехнику, словом - придется приложить ума и рук, и еще раз рук. Одному это было бы не под силу, да ведь я здесь не бунтарь-одиночка, за меня вся колхозная система. Вот почему я тогда сказал, что должно расти.
Мелешко, хмурясь, разминает в пальцах островную супесь и даже зачем-то нюхает ее.
- Вымотает этот сад все жилы из нас… А окупится ли?
- Будем надеяться, что окупится, - отвечает ему Лысогор. - Конечно, придется и потерпеть и повоевать. Сад не редька или какая-нибудь там петрушка: сегодня посадил, а завтра уже получаешь от нее грош прибыли. Кто живет только сегодняшним буднем, тот не станет заниматься садами. Тут нужны люди с крепкими нервами, с далекой верой, настоящие оптимисты. А у нас их - ого-го!
- Дай, - говорю, - руку, Карпо!.. Будем орошать: вода рядом, весь остров опоясан живой водой, днепровскими текучими рукавами. Запряжем науку, подпряжем технику, пестовать будем каждое дерево. Как тут не родить!
- Что ж… добре, - сказал Мелешко. - Попробуем.
А уж он как скажет "добре", так, будьте уверены, поставит на ноги живого и мертвого, с ночи толочься будет, как домовой, мобилизует все.
- Я думаю, Микита Иванович, - обращается ко мне Лысогор, - что тебе не мешало бы съездить в город Козлов, к товарищу Мичурину. Познакомишься поближе, посоветуешься с ним. Заодно захватишь мешочек островной земли на анализ - там, у Мичурина, должна быть лаборатория. Сделаешь анализ, узнаешь точно, чего именно ей нехватает. Ты как, Логвин Потапович?
- Не возражаю.
- Ну и ладно… А у Мичурина саженцев проси. Показательный колхозный сад, мол, закладываем, а с посадочным материалом туго. Что давать станет - все бери, не ломайся, на острове места хватит.
Так и порешили. Взял я земли на пробу и товарняками да на крышах - к Мичурину.
Неправы те, что рисуют Ивана Владимировича сердитым, капризным стариканом. Мудрый, остроумный, веселый был наш учитель!.. Вряд ли он только при мне был таким.
Добрался я до Козлова, когда уже похолодало, на улице в ту пору дождь хлестал, а в кабинете у Ивана Владимировича было жарко натоплено; так и ввалился я к нему - промокший до нитки.
Мичурин писал, склонившись над столом. Поднял голову, окинул меня спокойным, проницательным взглядом. Было в том взгляде в самом деле нечто величественное и в то же время горело в нем, рвалось тебе навстречу нашинское, хорошее тепло - человечное, юношеское, веселое.
- А, Братусь!.. Слыхал, слыхал.
И усаживает меня у стола, по правую руку от себя.
- Рассказывай, зачем приехал?
Говорит он будто и не громко, а мне чудится, что гремит на весь дом.
- Посоветоваться приехал, Иван Владимирович. Земли вот захватил для образца.
Показал я ему нашу землю. Терпеливо, не спеша изучал ее Мичурин.
- Прекрасная, - говорит. - Смело закладывайте.