- Скажите, Вера, мы потушили пожар?
Она еще какое-то время онемело смотрела на него, вроде бы чуть испугавшись этих совсем неожиданных для нее слов, наконец вдумалась в них, поняла, опустила взгляд к своим вяло лежащим на столе, искусанным гнусом рукам, тихо, прерывисто проговорила:
- Н-нет, Станислав Ефремович... Вы сами знаете... Я сказала - праздник, а здесь... - она прижала руку к груди. - Нехорошо... как-то тревожно.
Мгновенно встав, Корин шагнул к Вере, взял ее руки, крепко стиснул, сказал торопливо, обрадованно:
- Спасибо, Вера, мне как раз не хватало вашего "нехорошо". Мужчины думают, женщины - предчувствуют. Теперь я знаю, что доложить Центру. Вызывайте.
Вера, краснея смущением, растерянно стояла посреди палатки, словно вновь не понимая Корина, затем резко откинула за плечи волосы, молча кивнула и, став радисткой Верой Евсеевой, пошла к аппарату; включила передатчик, но едва успела выговорить позывные, как сразу же замигал зеленый индикатор рации, отозвалась мощная радиостанция Центра:
- Отряд, Отряд, я тебя слышу...
- Попросите к микрофону председателя комиссии, - подсказал ей Корин.
- Центр, Центр, начальник отряда просит...
- Отряд, председатель комиссии у аппарата.
Вера указала на складной стульчик рядом с собой, подала в руку Корину микрофон, прибавила громкости, наушники надевать он не стал. Сквозь треск, плотное гудение, переливы отдаленных морзянок легко пробился, будто напористо вошел в штабную палатку, негромкий, отчетливо-твердый голос:
- Слушаю, товарищ Корин.
- Товарищ председатель, пожар остановлен, ведем окарауливание.
Треск, шум, недолгое молчание, точно там, на другом конце невидимого эфирного провода, коротко, деловито посовещались, и вновь, уже требовательный, голос председателя - три резких мигания индикатора:
- Можно считать - потушили?
- Нет. Остановили.
Молчание, напряженный гуд эфира.
- Это уклончиво, товарищ Корин. Нужен четкий доклад.
- Четче не могу, товарищ председатель. Сушь. Сохнут мари. Возможно самовозгорание торфа. За хребтом, вы знаете, новые очаги.
- Те - не ваше дело, с теми справимся, невелики. Говори о Святом урочище. Могу я доложить вверх?..
- Пока нет.
Теперь молчание было более долгим, более напряженным, чудилось: накалялся, плавился тот невидимый эфирный провод, и здесь, в палатке, становилось нечем дышать от иссушаемого зноя. Понимая, чувствуя волнение Корина и не зная, как, чем помочь ему, Вера включила вентилятор, придвинула к нему. Он ощутил прохладу, легкую влажность, кивнул ей с кроткой улыбкой, благодаря. И тут в динамике зазвучало:
- Тебе не кажется, что ты напрасно проработал месяц?
- Не кажется... - Корин расслабил вздернутые плечи, приподнял голову. - Если не доверяете - отстраните.
- Как скор, однако... Что-то не коринский стиль. Стареешь?
- Устаю.
- Это поправимо. Даю неделю отпуска. Лети в город, мойся, брейся, отдыхай. На концерт сходи - у нас столичные артисты... Руководство пусть примет Ступин.
- Не могу... если доверяете.
Молчание. Короткое. Гулкое. Затем:
- Тогда, товарищ Корин, три дня срока. И доклад.
- Ясно. Но прошу прислать самолет-танкер, опасные очаги укажу на карте. Хорошо бы искусственный дождь... Облака над Святым есть. Прошу также десятка три ранцевых опрыскивателей, противодымные маски, люди задыхаются...
- Просить умеешь! - председатель комиссии коротко жестко хохотнул (несколько беглых зеленых миганий). - А считать государственную копейку - не очень. Можно подумать, Корин, ты собираешься организовать новое загорание!
- Положение серьезное.
- Мы и направили тебя - серьезного. Не паникуй. Все. Да, вот еще что... - Председатель комиссии, вероятно, отстранил микрофон, с кем-то там поговорил невнятно, пошучивая, и опять Корину жестковато, сдержанно, будто микрофон не принимал иного тона: - Жалуются на вас корреспонденты, лекторы. Недооцениваете прессу, пропаганду. Закончишь в Святом - пошлем на повышение политзрелости. Все, товарищ Корин. Успеха в работе.
Динамик зашуршал, щелкнул, заглох.
Какое-то время они сидели молча, глядя на ровно светящийся зеленый индикатор рации. Потом Корин сильно потер концами пальцев виски, точно проясняя сознание, попросил Веру записать коротко разговор с Центром, набил табаком трубку, встал, принялся вышагивать от рации до входа в палатку.
У лагерной кухни было шумно, стучали миски и ложки, слышались голоса неунывающих шутников - очередная группа вернулась с опорной полосы на отдых. Корину подумалось: вот же люди веселы, хоть и утомились, кое-кто, пожалуй, едва ноги дотащил. Может, обойдется? Зря он паникует? Но на душе - "нехорошо", точнее не выразить ему свое состояние. Это огромное, дымно-косматое, злобное, всепожирающее существо - Пожар, по видимости и чувству, лишь притих, затаился, встретив жесткую преграду - пущенный навстречу, направленный людьми малый пожар. Большой сожрал, задавил малый, но и сам ослаб на опустошенном пространстве. Если бы дождь, если бы вода сверху - он захлебнулся бы, умер. А пока жив, нутро его раскалено, солнце иссушает, готовит пищу ему, ветер гонит свежий воздух для его дыхания.
- Отжиг, Вера, понимаете, прошел понизу, кроны почти везде сохранились, пойдет огонь верхом - как удержим?
- Понимаю, Станислав Ефремович, читала, изучала.
- Я на опорную. Нужно строго, неусыпно окарауливать, чтоб единая искра не проскочила.
- Вам пообедать надо.
- Там, у Руленкова или Мартыненко... Дима, наверно, приготовил вертолет.
Вера подошла к нему, спросила:
- Вас очень огорчил разговор?
- Какой?
- Ну... с председателем комиссии.
Корин помолчал, словно что-то вспоминая, признался:
- А я забыл о нем.
Протяжно, с явным облегчением вздохнув, Вера негромко, как бы для себя, рассмеялась.
Корин посмотрел на нее зорко-прищуренно, обретая наконец свой привычный взгляд - напряженный, помогающий ему понимать людей, житейские сложности, - и увидел большие серые, чуть продолговатые, смеющиеся и плачущие глаза: они смотрели на него с детской радостью и усталой женской, вроде бы старчески-мудрой отрешенностью. Такие глаза не ведают страха, обиды, стыда - они сущность самой души. И сила их велика: внушают, влекут, заражают верой в самое невозможное.
"Она же, да ведь она..." - прошептал Корин и спросил единственное, что мог сейчас спросить, чувствуя - она поймет его:
- Это правда, Вера?
- Да, - ответила она, потупляя взгляд.
И не вымолвил суровый Корин ни единого из многих слов, приготовленных на этот (возможный, ожидаемый им) случай: я стар для тебя, угрюм, меня нельзя полюбить, это увлечение, оно пройдет, и был бы я глуп, гадок себе, если бы увлек девчонку... да и привык дело ставить превыше всех иных житейских благ, удобств, тем более любовных утех; так что спасибо, милая девушка, но и ты скажешь мне спасибо, когда одумаешься, полюбив своего, суженого... Вся его высокая, убежденная разумность была сейчас жалка, стыдна, даже пошла. Он избран женщиной, и не видит она его возраста, сомнений, страха - принимает всего, такого, каков он есть. Она - любит.
Но в Корине было нечто истинно коринское, что и делало его именно Кориным: непокорность. Никому, ничему. Это словно бы заледенело в нем, ощущалось неким постоянным холодком напряжения. Этот холодок вдруг подтаял сейчас, но не расплавился, и Корин с явной освобожденностью, пусть не совсем уверенной, крепко сжал Вере руки, молча вышел из палатки.
2
Опорно-защитная полоса напоминала фронтовую линию обороны: взорванная до глины земля, валы из дерна, кустарника, лесного валежника - как брустверы; в спешке, беспорядочно поваленные деревья - точно противотанковые заграждения; и впереди выжженное, очищенное нейтральное пространство - чтобы лучше видеть приближение "противника". Вся полоса разбита на три участка - от реки до марей. Справа, перед фронтом пожара, стоял Мартыненко, в центре - Руленков, слева - Ляпин; группы бойцов, дружинников, парашютистов-пожарных сильно разрослись, распухли, приняв многочисленный, разнообразный городской люд, и все-таки были управляемы - удалось кое-чему научить не только юных пэтэушников, но и кандидатов искусствоведческих наук, - хотя, конечно, командиры сетовали и на расхлябанность, непослушание, глупый риск жаждущих подвига молодчиков. Не нравилась им и излишняя, пробудившаяся в некоторых пожилых гражданах хозяйственность: строили землянки, копали погреба, а в группе Мартыненко два мастеровитых мужичка срубили терем-светелку над крутым обрывом реки. Ненужная трата сил, явное отвлечение от главного - окарауливания пожарища. Самое опасное в человеке - успокоение: авось обойдется! Вот и горит вокруг него земля, и сам он сгорает в огне, сотворенном своим нерадением.