После салата они ели борщ "по-сибирски", с кореньями черемши, крутой наваристости - в нем уж точно могла стоять ложка, - затем молодой картофель с мясной тушенкой. Анюта молча сидела поодаль, на краю лавки, не мешая мужчинам обедать-ужинать, как сама назвала их поздний обед. Но вот она уловила ту минуту, то время, когда они, насытившись, отмякли, душевно подобрели, и заговорила:
- Что я вам расскажу, Станислав Ефремович, извините только, неприятность для вас. Да лучше, думаю, предупрежу, чтоб знали, подготовились. Прилетел тут защитник природы, такой суетной, баламутный, Семена моего допросами замучил: по какому праву-закону дикого зверя истребляете, все кричал. И еще корреспондентка с телерадио вас тоже искала, шибко сердилась: безобразие, руководителя в штабе отряда не дождаться, требовала в зону пожара ее везти, а Семен - нету у меня транспорту, пешочком, если хотите срочно... Бегала к Вере радировать жалобу в Центр, не знаю, срадировала ли. А после с защитником природы ходили, все заснимали, беседовали, кто попадался из прибывших на тушение. У меня энтервю брали. Она задает вопрос: не жалуются люди на организацию питания в сложных условиях таежной обстановки, напряженного труда по тушению пожара?.. Еще чето-то такого умного наговорила, и мне микрофон, соску свою, сует. Я ей: приспособленные не жалуются, а другим лучше бы дома сидеть, они огня, кроме как спичечного, не видали... Потом защитник с вопросом: сколько лосей, оленей, кабанов, прочей дикой живности прошло через ваш пищеблок? Я ему: не знаю, говорю, целиком не принимала, а по весу - совсем мало, свежим мясом кормим тех, кто пожар тушит. Они опять к Семену, вместе напали... А-а, вот и Семен, легок на помине, сюда идет, увидел вас, сам и доложит, авось потолковее.
Завхоз Политов одышливо поздоровался, грузно присел, снял кепку, тер лысину большим клетчатым платком и, положив руки на стол, понурился, мешковато расслабился от явной, нескрываемой усталости; был он молчалив по своей натуре лесного работника, а сейчас и вовсе не собирался говорить, полагая, что все рассказала-доложила начальнику его супруга Анюта; пришел, показался - значит, жив, действует, делает свое дело из всех своих возможных сил; спросят - ответит, да и то неспешно, поразмыслив, дабы пустыми словами не прибавлять бестолковщины, коей и без того хватает меж людьми. И в семье у них так повелось: он думает - жена говорит.
Дав ему отдышаться, передохнуть, Корин спросил:
- Представители замучили, Семен Никифорович, так?
- У них своя работа, Станислав Ефремович.
- То-то что своя. Общей у нас никак не получается. Где они?
- Защитник спит, гнусом измученный. А корреспондентка на опорную ушла. Инструктор повел группу - увязалась. Без матерьяла, говорит, не вернусь, лучше сгорю.
- Это я понимаю! - сказал Дима. - Девица без бижутерии, корр-волк, вернее, волчица... как она из себя?
Политов попыхтел, помял спекшимися губами какие-то, так и не вызревшие слова, за него высказалась Анюта:
- Джинсовая вся, под мальчишку стриженная, дома небось парик носит. Пигалица, если прямо сказать. Ничего из себя особенного. Только острая на глаза и быстрая на язык. Так и режет...
- С огоньком, значит? Это ж главное в женщине, Анюта. Надо интервью ей дать.
Рассмеялись, пользуясь минутой полной беззаботности, и Корин заговорил, положив ладонь на руку Политова:
- Не совсем хорошо у нас, надо успеть с полосой, ветер задувает. Прилетели подладиться, горючего залить. Утром на опорную. Вы - за меня здесь. Строже, Семен Никифорович, резче. Лишних, болтающихся - вон. Защитнику природы скажите: мы как раз и пытаемся защитить природу, себя, его. На каждого убитого зверя составлен протокол. Лично отчитаюсь. И угостите товарища диким мясом.
- Угостила, как же, - сказала с обидой даже Анюта. - Отбивную кабанячью - во, в ладошку, зажарила. - Она показала крупную, не по-женски вескую ладонь, резанула у запястья ребром другой ладони. - И корреспондентке тоже. Ели, ахали, хвалили, мол, такой пищи в жизнь не пробовали, а потом как с энтим энтервю напали...
- Стойкие люди, - усмехнулся Корин, а вертолетчик Дима аж крутанулся на лавке от неудержимого смеха. Уняв его чуть нахмуренным взглядом, Корин проговорил жестковато: - Все, Семен Никифорович, и спасибо за работу. Вот тут для председателя комиссии отчет, утром передадите Вере. Напомните ей: пусть твердит, повторяет наше требование спецодежды, аммонита, продуктов...
4
В сумерках, стойком дыму от пожара, ставшем здесь каждочасным воздухом, малых кострах и дымокурах лагерь отряда с посеревшим разноцветьем палаток, пологов, с чурбаками для сиденья и столиками на вкопанных,вбитых кольях, развешанным бельем, одеждой, ворохами наготовленного хвороста, ящиками, баллонами, бочками и прочим имуществом - в дымных сумерках лагерь напоминал дикое становище, но не давнего времени, а века бурной цивилизации: люди построили огромные города из стекла и бетона, ездят, летают на сверхскоростных аппаратах, увидели свою планету из космоса, готовятся покорять галактику... - и вдруг беда, стихийное бедствие, возмущение природы (а им-то думалось, что она уже не страшна) - и вот это становище. Современно-дикое. Жутковатое. С винтокрылой, головастой, грубо-сильной, бесчувственной машиной на краю обширной поляны.
5
Выкурив мошкару, наглухо задернув полы туристской палатки замком-молнией, Корин и Дима Хоробов влезли в спальные мешки: ночи все-таки были прохладные. Поворочались, затихли, собираясь сразу уснуть. Но всего лишь забылись на несколько минут и разом очнулись, услышав глухой, вроде бы подземный, с отдаленным, устрашающим эхом взрыв.
- Руленков р-работает, - сказал, довольно пророкотав, Дима.
- Так бы все т-трудились, - чуть поддразнил его Корин.
- Ну, Мартыненко не хуже, так сказать, вкалывает.
- Вояка. У него - бойцы, хоть и гражданские. Ляпин со своими добровольцами крепко, стоит. И - все, дорогой отважный пилот Хоробов.
- Согласен, товарищ начальник, "туристы" - стихийная масса. Разбредаются.
- Кто орет, кто работает, кто вид делает... Вчера на участке Руленкова... Взорвали ребята метров сто пятьдесят, надо быстро подчищать, отжиг пускать. Вижу, человек восемь - десять копошатся понемногу. "Где старший", - спрашиваю. Показали за ручей в кусты, мол, проветриваются. Пошел искать. А там в тенистых местечках парочки приютились, кто обнявшись, кто пока еще скромно... Нашел старшего, этакого боровка с первой проседью, лежит после усиленной мужской р-работы рядом с девицей мутноглазой, толстой, с искусанными мошкой голыми ногами. Фляжка валяется пустая, коньячком пахнет. "Встать", - крикнул. Думаешь, вскочили?.. Мужик, правда, промолчал, а девица возмутилась: "Ходят тут всякие, подглядывают!" Будто я в ее спальню ворвался. Да как-то и в самом деле стыдно, противно стало...
- И куда вы их?
- Пешком в лагерь - и чтобы улетели, улетучились.
- Фамилии-то записали?
- Зачем, Дима?
- Ага, понимаю. Вы сейчас это "зачем" так сказали, что я понял, точно от вас интуицией передалось: зачем наказывать? Если есть чуть-чуть совести, сами себя накажут. А всякое другое часто... как это сказать, озлобляет, что ли. Так?
- Да, надо человека доверить человеку. Больше. Если человек ведет себя прилично потому только, что боится наказаний, - это не человек. А пожары, Дима, нужно тушить водой с воздуха, это доказано, и выливать не полтора-два кубометра, а десятки. Вода в тайге всегда найдется. Но пока не получается: нет спецоборудования, мало тех же "летающих танкеров".
- Я догадывался, теперь буду знать, спасибо.
Они затихли, понимая, что пора спать, но Дима, посопев, повздыхав, вновь заговорил, чувствуя: не спится и Корину.
- Станислав Ефремович, можно кое о чем спросить... о вашем личном?
Корин промолчал, и Дима принял это за согласие, пусть сдержанное, неохотное. Да ведь его начальник впервые сегодня и разговорился хоть как-то; потом может накрепко замкнуться, выдавливая сквозь сухие, напряженно стиснутые губы лишь нужные для дела, работы слова.
- Вы после того случая, когда погибли ваши жена и сын, стали этим... как себя называете, "спецбедом"? Извините, если очень больное задел. Да вот летаем вместе... Вы для меня первый из нелетунов, с кем бы я куда угодно полетел или пешком пошел. Честно.
- Все, Дима, вроде само собой... - Голос Корина был неожиданно свеж, он словно ожидал этого вопроса от своего молодого друга. - Первое бедствие я пережил ребенком, лет пять-шесть мне было. Горел наш дом... Сколько я видел потом, тушил пожаров, но до сих пор снится мне тот: черно-кровавое пламя, скелетом оголенные стропила, растерянный отец, дико воющая мать, беспомощные, суетливые люди... А в пятьдесят третьем, когда я служил на Курилах, северный остров Парамушир волной цунами накрыло. Нас, пограничников, на спасение перебросили. Да кого и что было спасать? Городок Северо-Курильск будто какое-то гигантское морское животное языком слизнуло. На рассвете, когда люди спали... Что там дощатые домишки японской постройки - танки смыло, суда в бухте сперва бросило на берег, а потом водоворотом перекорежило, унесло. Лишь на сопке осталось несколько строеньиц да кое-где телеграфные столбы; верхушка одного, так и вижу посейчас, накрыта рваным полосатым матрацем... И земля на месте города... Я сказал: как языком слизнуло. Нет, неточно. Содрало когтистой лапой - до глины, до скалы. Помнится, командир кричит: "Корин! Корин!.." - а я стою в отупении и не могу понять, куда подевался город, люди... С того времени всю службу и после, когда учился в политехническом, все думал, говорил себе: стихию надо понять. Стихию в человеке, стихию вне человека.