В свободные часы он теперь не бродил настороженно по квартире, вполне освоившись с ней, - садился к маленькому письменному столу Люсиной мамы и перечитывал свои рукописи. Книга была задумана просто: где жил Арсентий, чем занимался - о том и писал, не меняя фамилий действующих лиц, названия поселков, местные приметы. Лишь главному Герою, то есть себе самому, он придумал имя, хотя и не желал отстраняться в чем-либо важном от своего литературного двойника; так ему легче было писать про себя все, даже самое неприятное. А он считал: правда должна быть полной, до горьких слез и перехвата в горле, иначе и писать незачем - придуманных сюжетов и героев, пожалуй, не меньше уже, чем живых людей на земле. И части книги у него назывались естественно: "Улан-Удэ", "Алдан", "Нарым", "Каракумы", "Таймыр"; следующей намечалась "Москва". Немного смущало то, что его Герой как бы тоже писал книгу о своем познающем жизнь герое, но ничего более убедительного он не мог придумать для оправдания своих (и своего Героя) странствий. Была все же в необычном сюжете-"матрешке" и удобная находка: кое-что из самого тяжкого, постыдного (хмельные встречи с женщинами, драки или, скажем, случай на Алдане в забое, когда Клок, заметив подвижку породы, сам отскочил, а дружка Ваську Колотаева едва не придавило...) можно передать второму, менее близкому герою, дабы главный не получился уж очень страховидным: литература все-таки иная реальность. В ней и голая правда, взятая с перебором, становится нарочито придуманной, а то и ложью.
Как раз об этом думал Клок, говоря себе: "Все так! Но основное пусть несет Герой. Впрочем, он будет у меня един в трех лицах. Трехмерный... при четвертой мере - пространстве жизни. И выразить он должен удивительную, потрясающую душевную и физическую силу человека, многие годы (может, до смерти!) ходившего по городам и весям своей огромной страны, трудясь, познавая ее..." - и тут длинно зазвучал звонок над входной дверью, вернув Арсентия Клока в сиюминутную жизнь. Он решил, что соседка Валентина, управившись с домашними делами, возжаждала музыки, собрался слегка отчитать ее: ведь просил приходить после шести, к тому же если услышит звуки рояля.
Порог, однако, перешагнул широкий мужчина лет сорока пяти, в молодежной узкополой шляпе, интеллигентном импортном плащике с железками-застежками, густо загорелый, чисто выбритый, наодеколоненный, с кожаным большим чемоданом, плетеной корзиной и олимпийской сумкой через плечо. Весь этот груз он опустил на пол, облегченно гукнул, бегло оглядел Клока и протянул руку:
- Павел.
Клок пожал его пухлую ладонь, подумав, что такие вялые "подушечки" бывают у часто выпивающих, спросил:
- Кто будете и к кому?
- Разве Люся не звонила?
- Нет.
- Тогда представлюсь: друг хозяйки квартиры. Только что из Сочи... Завез фруктов, солнечных напитков... - Он коротко, вызывая на участливое понимание, хохотнул: - Людмила Сергеевна велела ехать сюда, познакомиться с сибиряком-квартирантом, организовать стол и т. п., как говорится. Павел я. Павел Юрьевич Гурдин, коллега милой хозяйки по работе и, повторяю, друг...
Он шагнул в сторону вешалки, снимая шляпу и расстегивая плащик, но был остановлен Арсентием Клоком, внезапно и неожиданно для самого себя вскипевшим дикой, неподавляемой неприязнью к этому нагловато-самоуверенному "другу", а вернее, престарелому любовнику, заехавшему провести ночку у подружки, чтобы завтра незаподозренным, бодрым и ублаготворенным появиться в родной семье. Клок грудью оттеснил Павла Юрьевича к двери и на его поспешный вопрос с хохотком: "Что, что это значит?.." - ответил твердо:
- Я тоже друг!
- Ты?! - искренно удивился тот, скептически и замедленно оглядывая прозаическую фигуру откуда-то взявшегося сибиряка в толстом свитере и дешевых затертых ширпотребовских джинсах. - Как говорят интеллигентные люди, этого не может быть, потому что быть не может...
- Может! - Клок жестко повернул пухло-тяжелого Павла Юрьевича лицом к двери, вытолкнул на площадку, следом выставил чемодан, корзину, олимпийскую сумку с таким же пухлым медвежонком, вежливо сказал: - Везите домой, детишкам фрукты нужнее.
Какое-то время на лестничной площадке слышались шаги, нервное похохатывание Павла Юрьевича Гурдина, не решавшегося вновь звонить и стыдившегося, вероятно, так просто уехать; затем зачастила скороговорка вездесущей Валентины, двойной звонок в дверь, на который Клок не ответил (звонила конечно же Валентина по просьбе обиженного "друга"), и наконец все стихло.
Клок убрал со стола свои рукописи и бродил по квартире в немой растерянности до утомления, потом лег на жесткий поролоновый диванчик и закрыл глаза: внутри у него как-то опустело, заглохло, лишь тоненько ныло, жалуясь ему же, небережливому хозяину, его сердце. Он пролежал так больше двух часов, не отзываясь на звонки соседки Валентины, жаждавшей интересного разговора и полонеза Огинского; и вздрогнул, когда дважды щелкнул ключ в замке, открылась и резко хлопнула вновь закрытая дверь.
Люся быстро прошла в свою комнату, затихла там, а через несколько минут Клоку показалось, что он слышит ее всхлипывания; он вскочил, решаясь и не смея пойти к ней, придумывая извинения, самые искренние покаянные слова, - можно было представить, что наговорил ей по телефону оскорбленный Павел Юрьевич! - и Клок решился пойти, постучать хотя бы в ее комнату, но тут отрывисто зацокали каблучки Люси, она толчком распахнула дверь его комнаты и остановилась на пороге. Глаза у нее были застыло-влажные, губы припухли, будто накусанные, она собиралась, видимо, что-то выкрикнуть и сдержалась, увидев его опущенную голову, растерянно повисшие руки, спросила негромко, вроде бы даже с сочувствием:
- Выставил, значит?
- Да, - покорно подтвердил Клок.
- По какому такому праву? Ты что, у себя, на диком зимовье?.. Или хочешь, чтобы я вдовой состарилась?
- Он на тебе не женится.
- Почему ты знаешь?
- Вижу.
- Ах да! Ты же андерсеновский мальчик... Так, может, сам женишься?
Клок резко и решительно кивнул.
- Что-о?!
Клок вновь, еще решительнее, тряхнул головой с упавшими на лоб волосами.
- А, понятно: твоему Герою нужна синекура в Москве. По принципу: кто сильно любит - тот пропишется. А ты спросил меня, я за тебя пойду?
- Не пойдешь.
- Почему?
- Я - дикий.
- Так вот, дикий, укладывай свой чемодан и иди в люди, очеловечиваться.
- Да, - согласился Клок. - Я уже подумал об этом, хотел сразу уйти, но... заплатить можно?
- Заплатил обедами... - Люся осеклась, словно бы внезапно смутившись. - И... с гостей не беру.
Она ушла, оставив дверь открытой. Звякнул замок в двери ее комнаты, окончательно подтвердив сказанные слова.
Клок неспешно, но расторопно-умело уложил чемодан, огляделся - чего бы не забыть? - подсел к столу и на вырванном из блокнота листке написал:
"Павлу Юрьевичу Гурдину.
Я все наврал, за что и был изгнан.
Квартирант Арсентий Клок".
Час спустя он вышел из метро в зал Курского вокзала, отыскал свободное место на скамейке у стеклянной стены, за которой шумела, блистала огнями автомобилей вечерняя привокзальная площадь, расстегнул полы куртки, пригладил пятерней не дававшиеся расческе волосы и принялся рассматривать внутренность вокзала, поразившего своей ультрасовременностыо. Некоторое время он не мог сказать себе - нравится или нет ему это мощное сооружение из стекла и бетона, но, понемногу освоившись, решил так: хоть и не Казанский, конечно, а ничего, устроен удобно, даже комфортабельнее - два кафе на открытых площадках второго этажа, ресторан, парикмахерская, буфет, газетные киоски и эскалаторы, как в метро, спускают пассажиров к поездам; а главное - обзор широкий на город, точно посреди площади сидишь.
Здесь можно вполне сносно перемочь двое-трое суток - время, нужное ему для посещения Новодевичьего кладбища, Донского монастыря, музеев древнерусского искусства и народов Востока, чтобы спокойно покинуть столицу, щедро одарившую его целым месяцем жизни в старинном доме, среди своего непостижимого человеческого скопления.
Он вспомнил о хозяйке квартиры Люсе Колотаевой, вернее, вовсе не забывал о ней, но вдруг отчетливо вспомнил, И тоска, теплая, мучительная, отяжелила ему грудь, как при недостатке дыхания, он зажмурил глаза, сильно помотал головой: "Скверно, дико получилось! Обидел женщину, уже обиженную... Не сдержал своего сибирского нрава, сунулся защищать... Но ведь обманет же ее Павел Юрьевич!.. А тебе какое дело? Есть, было дело... если не мог сдержаться!.. Я бы придушил этого "друга", только бы сказала!.."
Заметив, что говорит вслух, Клок прокашлялся, огляделся - не испугал ли соседей? - и уже спокойно сказал себе: "Ты извинился, ты ушел. Ты должен идти дальше со своим Героем - страна еще и наполовину не пройдена; книга должна писаться, и ничего, что Москвы в ней будет маловато, столица не для синекуры, да и рано тебе оседать, зарываться в рукописи, это ты сделаешь на старости, когда уже не будет сил и охоты странствовать, а если книга оборвется твоей смертью - тем лучше, она уйдет в бесконечность, ее сможет продолжить любой из живущих... А Люся... При чем тут она? Сама бездомная судьба, ранее тобой задуманная, вытолкнула тебя из ее тихой и теплой квартиры. Значит - смирись. Отсюда ты поедешь в Крым, найдешь какую-нибудь работу, перезимуешь у синей южной воды. Это же твоя очередная часть - "Крым", дальше будут "Рига", "Карелия"...
- Все, - сказал Клок, поднимаясь, - пойду выпью чашку кофе.